Лягушачья песнь

Когда ветер пробегался над осокой и камышами, Иван слышал не сухой шелест переплетающихся листьев, а ласковое «Серёжа». Царевич находил утешение от вечной скуки в своих ночных прогулках. Тетива лука отзывчиво звенела под пальцами, но стрелял с недавних пор Иван только по неживым мишеням. Сергей рядом плёлся, ступая тихо, совсем одичав от своих перевоплощений. — Меня не подстрели ненароком, — любил он шутить время от времени, намекая про обстоятельства их знакомства. — Ну тебя, морда волчья, — дулся царевич, но лишь для виду. — И на том свете припоминать будешь? Серый Волк обнажал острые зубы в улыбке. — А как же… Но в этот раз он молчал. Непохоже на него: только волю дай, языком молоть до утра будет. Иван взглянул на него почему-то украдкой. Вот уж балаган! Они сегодня оба себя вели до чёртиков неестественно. Внутри звякнуло упавшей косточкой осознание, он его спрятал подальше. Но чувство вины оскорузло затеснилось в груди. Ещё и Сергей с озлобленностью проводил взглядом шевельнувшийся от зверушки какой куст. — Отчего ты брови супишь? — не сдержался Царевич. — Всё тебе поди да объясни, — ухмыльнулся колюче Сергей. Иван ощутил терпкий запах лесной чащи: жимолости и дягиля, дыма. Он оказался совсем близко, заставив ненароком отступить и припасть спиной к дереву. Сердце Царевича забранилось с грудью, обаче — не от страха. Сергей волком самым настоящим на него глядел: щурил глаза цветом что ишем, наклонялся ближе. — Поздравляю с помолвкой, — его горячее дыхание пронеслось над ухом. — не серчай, что с пустыми руками. Запрятанная мысль выскочила наружу. Под рёбра впилась колючая боль. — Ты ведь знаешь, у меня не… — робко начал Царевич, теряясь под изголодавшимся взором. — Выбора не было? — из груди Сергея выскочил осиротелый смешок. — Чушь. Иван наклонил голову, лунный свет поспешил запутаться в пшеничных локонах. — Тебе легко говорить. Со свету меня двор сведёт. — А эта ведьма не сведёт, — покивал с напускным согласием Сергей. — Может, и сведёт, — глухо согласился Царевич, уставившись за плечо другу. Другу? Он покосился на него: выражение лица Сергея неожиданно смягчилось. Царевич вспомнил, какие неожиданно сладкие у него губы, и аж сам испугался. Кровь ломанула в голову. — Я мог бы увезти тебя отсюда, за тридевять земель, — выдал с нахлёстом в голосе Волк. Он печально улыбнулся. — но ты ведь не согласишься. — Не соглашусь, — безрадостно кивнул Иван. Рядом с Сергеем тепло. Совсем не страшно. И от того противнее вспоминать лягушачью кожу. — Жаль, — выдохнув, подвёл черту он. Иван подался вперёд, вцепился в крепкую шею и с закрытыми глазами нашёл губы. Горячее анисовой водки. «Видел ли ты летучие корабли, Ваня?» — зазвучало в трепещущей от накипи чувств голове. Не видел, да и шут с ними. Рядом с Сергеем он сам обретал схожесть с крылатым фрегатом, вот-вот поднимется в воздух. Но им ничего другого не оставалось. Донимать друг друга ласками, стаскивать усмешки, воровать оплавленные взгляды. Пока ещё можно. Пока выкрик свадебных колоколов не избил небо. И до тех пор даже не страшно. Прыгать в болото крамольных желаний. Путаться в алом бархате, срывать сустуг, изломом пальцев очерчивать изгибы черт. Сергей к Царевичу припадает нежно, совсем не по-волчьи. Путается в злате кудрей, на выдохе шепчет глупости. — Приятнее, чем с лягушками лобызаться? Уж это последнее, о чём охота думать Ивану. Ему и так чудится, что вся его жизнь теперь — нескончаемое кваканье. Уродливая лягушачья песнь. Он льнёт в красноречивом поцелуе. Пленяет пряно-сладкие губы, возможно — в последний раз. Им дозволено. В последний раз — раствориться друг во друге каплей мёда в кипящем молоке. Сыскать в глазах неминуемое. Оставить на ладонях грезнъ поцелуев. Их уже настигала заря, разбрызгивая румяные пятна влюблённого света. Распрощаться безмолвно в шелесте осоки — столкнуться израненным взглядами — ретиво увести прочь. Что им оставалось? Царевич не обернулся, чтобы увидеть как скрывается за кустами и берёзами серая тень. Вдали зашумел птичий гвалт. В перестуке собственного сердца мерещился волчий вой.