Не стоит злить Поэта

— Вот и встретились два одиночества, Две печали с нелегкой судьбой, — насмешливо декламирует Поэт перед тем, как задать вопрос о докторе Рубинштейне. Разумовский изображает на бледном лице удивление. — С чего вы решили, что я знаю где он? — он пытается развести руками, но те не слушаются, тело будто парализовано. Глаза напротив светятся, как флуоресцентные огоньки на болотах. Окутывает гнилостно-сладкий запах, дышать сложнее, но голова еще ясная, и Сергей не собирается давать этому чудаку никакой информации. Всё, что произошло между ним, Олегом и доктором, больше никого не касается. Поэт злится, продолжает упрямо требовать, угрожает — как капризный ребенок, которому непременно надо получить желаемое. Скрипит зубами, и сияние на дне его глаз усиливается. Голову Сергея охватывает неописуемая тяжесть — как будто мозг больше не помещается в черепную коробку, а кровь не течет и застаивается в голове. Сжимающая как тесный шлем боль мешает думать, сбивает дыхание, не дает фокусировать взгляд. — Отвечай! — требует Поэт, но Сергей молчит. ...Доктор Рубинштейн всегда отвечал. Он не стеснялся поговорить со своими пациентами по душам, если, конечно, те готовы были услышать и понять. Даже если утром проводил эксперименты, сравнимые с пытками. Даже если пошел третий год заключения в клинике, и Поэт не помнит, когда видел солнце, кожа его почти прозрачная, витамины не помогают. Да и с кем еще доктору говорить о своей работе? С коллегами, которые не верили в его исследования? С правозащитниками, которых почему-то интересует судьба психов, признанных неизлечимыми? Рубинштейн всего лишь человек, ему тяжело держать мысли в себе. И он готов делиться, а Поэт способен выслушать и понять — если не лежит без сознания и не блуждает во снах, напоминающих бред. Кризалис доктора сразу шлет на хуй, на диалог не настроен и в целом переносит заключение хуже; придумывает теории эволюции из человека в бабочку, расчесал лицо и тело так, что страшно смотреть. ОКР — то, что современная психиатрия успешно лечит и с чем бывший тренер когда-то пришел в клинику именитого профессора. Но Рубинштейн давно игнорирует единственный диагноз, с которым мог бы работать, и гонится за мифическим зверем, чудовищным львом, живущим якобы в душе несчастного. Может, Кризалис чувствовал бы себя лучше, будь у него больше собеседников, не только соседи-психи. У Поэта есть доктор, возможно благодаря этому он еще дружит с головой? Рубинштейн тоже особо выделяет среди других Евгения — так звали Поэта когда-то в прошлой жизни, сейчас он даже на улице не повернется, если его окликнуть. Доктор, как и Поэт, не способен любить. Не потому, что тоже психопат, хотя это многое бы объяснило. За годы в профессии он лишился способности к эмпатии, как и многие врачи, которые выгорели, не в силах пропускать через себя чужие страдания. И Вениамин Самуилович когда-то выгорел, но теперь снова горел — своими идеями, открытиями, стремлением познать неизведанное. Горел... Слишком много вокруг Поэта связано с огнем: сокамерник-пироман, про которого Рубинштейн когда-то думал, что тот готов повторить деяния Чумного доктора и устроить в Петербурге пожар, не уступающий великому Лондонскому XVII века. Чумной доктор с огнеметами и рыжими как пламя волосами — маньяк, изображавший из себя народного мстителя и сжигающий прокурорских сынков в их ламборджини. А сам Поэт не знал огня, не чувствовал его никогда в своей груди. Только слабое свечение, как гнилушки в ночном лесу. Он пришел в клинику добровольно, сам согласился на эксперименты, сам лег на кушетку и позволил пристегнуть себя ремнями. Доктор смог убедить его, что его случай уникальный. Что он перевернет науку. С самого детства Евгений мечтал, что окружающие поймут, какой он — особенный, исключительный, интересный. Мир раз за разом доказывал ему обратное — он обычный, даже хуже большинства; по сравнению с другими он слаб, ничтожен и жалок. Евгений годами сопротивлялся, продолжая надеяться. И вот наконец это случилось. Его признали. Много месяцев Поэт был в эйфории. Рубинштейн стал для него лучом света в темным лабиринте запутавшейся, погасшей души. Поэт на самом деле оказался особенным! Значимым! Он всегда это знал, не хотел верить в свою серость — и вот он здесь. Если бы Поэт умел любить, он полюбил бы доктора, который поддержал его веру в собственную исключительность. Если бы он был здоров, то вскоре возненавидел бы за то, что иллюзии рассыпались, а Рубинштейн потерял к нему интерес, так и не добившись от его психики нужной реакции. Но оказавшись в подвале за решеткой с диагнозом, который никогда не позволит ему снова выйти на свободу, Поэт грезил только о том, чтобы вновь вернуть себе внимание доктора и заставить его признать, что тот не ошибся, что Поэт — действительно удивительный человек, лучше большинства вокруг, самый лучший... Что для этого надо сделать, чего Рубинштейну в нем не хватило? Он внимательно и ревностно слушал рассказы о Разумовском. Какой он был — человек, впечатливший Рубинштейна? По-настоящему особенный, уникальный, выдающийся. Сирота, почти как Поэт, проведший в интернате большую часть детства, Сергей получил блестящее образование и создал с нуля IT-гиганта. Он делал и сделал, а Поэт только мечтал. Сергей больше никому ничего не пытался доказать, а Поэт из кожи вон лез, чтобы привлечь внимание: сначала сверстников, потом тех, кто неосмотрительно пытался с ним дружить и строить отношения; а теперь хотя бы своего доктора. Один лишь Кризалис (он так подписывался в интернете и мессенджерах еще до того, как попал в лечебницу и его крыша на теме бабочек начала протекать) относился к нему с приязнью, не нападал и не прогибался. Это могла быть история почти со счастливым концом, если бы у них не оказался общий психиатр. Когда дело Разумовского гремело на всю страну и мир, Поэт не особо следил за ним, погруженный в собственное одиночество и обострившуюся болезнь. Сидя в палате, больше похожей на камеру, теперь он хотел узнать всё. Что за человек вдохновил доктора? Что в нем было особенного? Может быть, и ничего, и Рубинштейн тогда так же гнался за мифом, как и сейчас. Диагноз ДРИ, “раздвоение личности”, уже достаточно изученный, но все еще загадочный и интригующий врачей и кинорежиссеров, его не устраивал. Доктор считал, что открыл совершенно новую форму этого расстройства, куда более сложную и уникальную, дающую огромный простор для исследований и экспериментального лечения. Коллеги не поддержали его энтузиазм, а больной сбежал, не дав закончить опыты. Преступления, которые он потом совершил, заставляли доктора тереть руки и с тоской говорить “Я знал, я знал... Никто не поверил мне, когда я сказал, что обнаружил чудовище. Я пытался помочь человеку и уничтожить зверя, но не успел”. Да, Рубинштейн отвечал Поэту на вопросы про Разумовского, но наоборот пока не получалось. Легендарная персона, филантроп, маньяк, пропавший без вести в Сибири во время аномальных событий. Виновник разрушенной жизни Поэта — в конечном счете именно из-за него они с Кризалисом и Огоньком оказались в подвале. Поэт долго охотился, долго следил за ним. Вблизи Сергей оказывается не похож на того, кого описывал Рубинштейн. Ни на того глубоко несчастного, растерянного человека, которого душевная болезнь привела в тюрьму; предмета регулярных домогательств рецидивистов за виктимный вид и длинные волосы. Ни на яростного монстра, который в одиночку обезглавил ножом двоих заключенных. Да и на успешного бизнесмена и айтишника не был похож — просто легкомысленный педиковатый посетитель галереи, пришедший поглазеть на искусство. Золотые аксессуары, растительные мотивы и зеленые оттенки — точно в стиле картины Боттичелли, главного сокровища выставки — это Поэт отмечает с одобрением, он тоже эстет. Но общий чувственный флер Разумовского его раздражает. Поэт не был гомофобом, он сам даже не особо ощущал для себя разницу между мужчинами и женщинами, одинаково неуклюже пытаясь наладить отношения с теми и с другими. Он назвал бы себя скорее асексуалом. Намного больше он нуждался во внимании, желательно восхищенном, чем в телесном взаимодействии. Его опыт в этой сфере был скудным и не очень удачным; попробовав то и другое, Поэт остался в недоумении — что люди в этом находят и почему так помешаны на сексе. Некоторые формы секса несли лишь дискомфорт — то ли Поэту не повезло, то ли его партнер особо не заботился о нем. Больно было телу и душе. Если у него вообще есть душа. Может, раньше и была какая-то, а сейчас вряд ли. Другое дело Сергей — тот точно асексуалом не был. Слухи о его похождениях бродили еще много лет назад — вот его видели на приеме с известной моделью, а вот в клубе с каким-то симпатичным журналистом. Официально он всегда был один, но желтая пресса раскопала намеки на его студенческий роман с парнем из детдома, где они вместе росли. Кое-кто из выпускников даже поделился воспоминаниями, что эти двое еще подростками вели себя подозрительно; все их так и дразнили — п....ми, но просто для смеха, на самом деле никто не верил, что они такие. В дальнейшем след парня затерялся. Но доктор Рубинштейн, сидя у клетки Поэта на раскладном стуле и беседуя с ним спокойно, будто они расположились в его кабинете с чашкой чая в конце рабочего дня, не раз вспоминал про бандита, который вытащил Разумовского из тюрьмы. Наемник и заключенный смотрели друг на друга такими глазами, что сомнений не было — они давно и тесно знакомы. Озлобленные суровые лица на несколько секунд помолодели и смягчились, на них отразилась чуть ли не растерянность. Которая очень быстро прошла, а дальше доктор слышал только выстрелы и крики раненых. “Олег Волков!” – последние слова доктора Рубинштейна, которые донеслись до Поэта сквозь туман лекарств, когда доктор выволок его из горящей клиники и швырнул в мокрую от дождя траву. Темная тень схватила Рубинштейна за шиворот и поволокла к машине, доктор быстро терял сознание, но успел узнать того человека в лицо, а Поэт — запомнить имя, которое Рубинштейн выкрикнул, прежде чем отключиться. И потом вовремя вспомнить, когда изучал список погибших в Венеции наемников. Утверждалось, что всех их перебил сам Разумовский, а не полиция или заложники; и Поэт совсем не удивился, что некоторые из этих смертей были ложными. Вряд ли Сергей стал бы убивать бывшего любовника, вытащившего его из СИЗО. Поэт усиливает гипноз, сжимает от напряжения кулаки, но все тщетно. Разумовский трясется, по его лицу катится пот, глаза остекленели, но он молчит. То ли правда не знает, то ли болевыми ощущениями его не расколоть. Поэт пытается давить сильнее, но его способности не безграничны, сильнее просто не получается. Он дает Разумовскому передышку и задумывается. Боль не работает, а что насчет других методов? — “Пусть владеет мною он! Веселиться — мой закон”. На колени! — командует Поэт, и Сергей, стиснув от негодования зубы, опускается. Поэт подходит ближе, с некоторым колебанием тянет руки к зеленому вороту — он не любит касаться других людей, но сейчас соблазн слишком велик. Снимает пиджак с плеч, расстегивает несколько верхних пуговиц рубашки и приспускает ее. Золотое колье сияет на ключицах. Лицо чистое, а на плечах видны бледные веснушки. Щеки медленно краснеют, то ли от злости, то ли от стыда. В комнате полно людей, но Поэта и Сергея они будто не замечают, отвлеченные зеленым мороком. Поэт смотрит сверху вниз сквозь полуприкрытые ресницы, длинные, как у девушки. Сергей злится, но сделать ничего не может. Стоит на коленях, руки заведены за спину, пиджак почти съехал, рубашка спущена с одного плеча. Поэт берет его за подбородок и поворачивает из стороны в сторону. Красивый снаружи, пахнет парфюмом, одет дорого и по фигуре, а внутри — испорченный. Он проталкивает в чужой рот пальцы, не боясь укуса. Сергей все осознает, но тело слушается не его. Чуть шершавая подушечка гладит нёбо и щеки изнутри. Пальцы толкаются глубже, давят на корень языка, и Сергей кашляет. — Ты наверно, со штуками и побольше справлялся? — язвит Поэт. Отступает на шаг. — “От нескромного невежды Занавесь окно платком; Ну, – скидай свои одежды, Не упрямься, мы вдвоем”. Наблюдает, как изящные руки поднимаются, стаскивают с локтей пиджак, а пальцы с аккуратно подстриженными ногтями касаются по очереди всех пуговиц. Обнажается больше кожи, виден старый шрам крест-накрест, розовые небольшие соски. — Погладь себя, — продолжает Поэт, заинтригованный зрелищем. Сергей даже закатывает глаза, но делает, что приказано. Касается шеи, груди, ключиц, ведет пальцами по аметистовой вставке в колье. Щекочет, гладит, чуть прищипывает. Поэт находит свою затею весьма остроумной. Если он и не добьется от Разумовского ответа, то по крайней мере насладится зрелищем. Не такой уж он асексуал, эстетика ему не чужда. Или даже чуть больше. Поэт складывает ладонь лодочкой и сует ее в рот Разумовскому. — “Стыд ненужный отгоняя, Подойди – дай руку мне”, — говорит он и чувствует, как мягкие губы обхватывают его костяшки и слегка посасывают. Он двигает кистью, имитируя возвратно-поступательные движения, следит, как горло Сергея чуть дергается, когда пальцы входят глубже. Тот дышит через нос, чтобы не тошнило, но Поэт не в курсе таких нюансов. С удивлением Поэт осознает, что его плоть отзывается на то, что происходит. Не то то бы он собирался применить ее в деле, но сам факт. Поэт вытаскивает мокрую руку и вытирает ее о щеки Разумовского. Тот нервничает, хмурит брови, бросает взгляды по сторонам — на них по-прежнему не смотрят, но сколько будет работать этот эффект? — Расстегни брюки, — велит Поэт, сверкая глазами. Сергей мучительно сжимает веки, изо всех сил сопротивляясь приказу. Поэт сгибает колено и слегка нажимает носком ботинка на пах Сергея. — Или может ты хочешь рассказать мне всё про доктора? — добавляет он. — Да не знаю я, где он, — цедит тот, задыхаясь. — С ним Олег разбирался. Может, уже мертв. Я был не в том состоянии, чтобы что-то решать. Поэт убирает ногу. — Ты и сейчас не в том состоянии. Ниже руки, ниже... Сергей берется за пуговицу на брюках, и левая кисть хватается за правую, пытаясь помешать. Поэт немного усиливает воздействие, и Разумовский сдается — пуговица расстегнута, еле слышно жужжит молния. Ткань расходится, а Сергей, сгорая от ярости, запускает ладонь в трусы и обхватывает себя. — Знаешь что, больной ты ублюдок, — начинает он, теряя напускную вежливость, с которой до того обращался к Поэту, игнорируя его обращение на “ты”, — Ты сюда явно не за стиптизом пришел, и эти клоуны тоже, — он кивает на служителей культа. — Так может перейдешь к делу и хватит глупых шоу? — “Многие меня поносят и теперь, пожалуй, спросят: глупо так зачем шучу? Что за дело им? Хочу”, — отвечает Поэт. — Когда я решу, тогда и хватит. Сначала заставь его встать. Он двигает к себе музейный стул с золоченой резной спинкой и лиловой обвивкой, садится на него, закинув ногу за ногу и продолжает наблюдать. Сергей, стоя на коленях, одной рукой упирается в пол, другая двигается под бельем. Он сжимает веки и челюсти, завешивается волосами, и не видно, получается ли у него выполнить требование — Поэт жестом останавливает его. — Избавься от брюк, — сладко улыбается он. — Нет! — рычит Сергей, но сопротивляться невозможно. Он привстает на коленях, стягивает одежду с бедер, тяжело дыша и кусая губы. Поэт видит, как его член опадает — чисто физиологическая реакция отступает перед стыдом и ненавистью. Брюки, трусы и обувь ложатся бесформенной кучей на глянцевый паркетный пол. На Разумовском остается лишь расстегнутая рубашка. — Я убью тебя, — сообщает он почти спокойно. — То, что мертво, умереть не может, — отвечает Поэт. Он расслабленно сидит в кресле, которое идеально сочетается по цвету с его костюмом, среди картин, бархатных портьер и хрустальных люстр, и в его тонких длинных пальцах не хватает только сигареты с мундштуком. Сергей у его ног ласкает себя, его лицо мрачно, пылающая краснота сошла с щек, он не сопротивляется, чтобы сэкономить силы, и взгляд его глаз обещает расквитаться с Поэтом как только представится такая возможность. Тело молодого мужчины берет свое, у него снова стоит, и Поэт смотрит с одобрением и насмешкой. — “Как широко, Как глубоко! Нет, бога ради, Позволь мне сзади”, — читает Поэт, и краска снова возвращается на лицо Сергея. — Послушай, какой тебе смысл на это смотреть? Давай поговорим. Я знаю многое, помимо судьбы Рубинштейна, что может быть тебе полезно. Да и тебя бы послушал с удовольствием. Ты кажешься интересной личностью, — Сергей снова изображает учтивость, а сопротивляется так, что Поэт, которому приходится прикладывать много усилий, начинает уставать. От раздражения он посылает в голову Разумовского новый импульс боли и тот прерывается на полуслове, на некоторое время перестает бороться и опускается локтем на пол. Два пальца правой руки исчезают между его губ, а потом, мокрые, перемещаются за спину. Поэт с любопытством наклоняет голову и немного передвигает стул, чтобы улучшить обзор. Он никогда не получал от подобных манипуляций особого удовольствия и не знал, что ему интереснее: посмотреть, что в этом находят другие или понаблюдать, как Сергей будет мучиться. В конце концов он останавливается где-то посередине и начинает с того, что просит заинтригованно: — Сделай себе хорошо. Сергей возвращает руку из-за спины, плюет на пальцы и тянет ее вниз, вдоль живота. Проводит подушечкой ладони по члену и яйцам, потом ныряет ниже и снова вводит пальцы, сгибает их и надавливает, толкаясь внутрь небольшими аккуратными движениями. Поэт жадно наблюдает за выражением его лица, на котором сквозь напряженную маску ненависти проглядывает какой-то намек на расслабление. Рыжие волосы липнут к взмокшему лбу, прокушенная губа темнеет и припухает. Сергей гладит себя спереди и сзади, иногда поднимаясь рукой к груди, соскам и шее. Постепенно его движения становятся более резкими и размашистыми. Поэт смотрит на часы — зрелище занимательное, но время поджимает. Он встает со стула и обходит свою жертву. Вокруг нет никаких подходящих предметов, кроме собственных рук, но Поэт брезглив. Он гладит себя за выпуклость на брюках и задумывается. Потом поворачивается в зал, мысленно подпускает в пространство еще больше зеленого дурмана и обращается к окружающим, стоящим поодаль с пустыми, застывшими лицами. — Если у кого-то из вас есть с собой презервативы, дайте мне их. На приказ отзывается тот, кто стоит ближе всех, и это Сергей. С перекошенным лицом он поднимается из коленно-локтевой позы и тянется к своей одежде, сваленной в кучу. В бумажнике среди пары кредитных карточек и автомобильных прав находится и требуемый квадратик в фольге. Поэт довольно скалится. Он не собирается использовать резинку по прямому назначению, это слишком пошло и низко. Да и руки бы он не марал, предпочтя какой-то более абстрактный подходящий по форме предмет, чтобы проверить возможности тела Разумовского, но таких в музее не видно. Поэт не с первого раза и криво надрывает упаковку, засовывает внутрь сложенные пальцы и кое-как натягивает до запястья эту импровизированную перчатку. Презерватив утолщенный, со смазкой и надписью “Подходит для анального секса” — кто бы сомневался. — “Вонзить и долго так держать, Сгорая страстью и отвагой, Не вынимая, вновь вонзать И истекать любовной влагой!” — вполголоса говорит Поэт и толкается вперед. Разумовский дергается и отшатывается, поэтому приходится снова усилить гипноз, запрещая сопротивляться. Не такой уж он страшный развратник — задница как задница, края дырки немного припухли и покраснели после его собственных пальцев. Поэт давит, не заботясь об ощущениях Сергея, как и о нем когда-то не заботились. И все же Сергею приходится хуже — рука куда больше члена, и даже смазки на кондоме не хватает, чтобы скользить легко. Поэт кладет вторую ладонь на спину Сергея и чувствует, что ткань рубашки на пояснице слегка влажная от пота. Придерживая его, он упорно толкается глубже, и когда костяшки его пальцев оказываются внутри, скользнув по напряженными мышцам, Сергей орет в голос. Поэт останавливается, вслушивается в тяжелое, загнанное дыхание. Потом уверенно толкается дальше и как будто немного проваливается, преодолевая еще одну преграду. Сергей снова кричит, а потом хлюпает носом. Поэт отмечает странное удовлетворение, разливающееся по телу. У него самого крепко стоит. Каждый вздох Сергея теперь мокрый, слезы катятся через нос, капают на пол, смешиваясь со слюной. Ни следа эрекции, и Поэту интересно, можно ли это исправить. Можно ли и от этого получить удовольствие? — Я буду держать тебя так, пока ты не кончишь, — сообщает он Сергею, и тот стонет в ответ. Снова начинает водить ладонью по члену, но движения рваные, неритмичные, потому что руки дрожат. — Я не просто убью тебя. Я сожгу тебя заживо! — шипит он, не переставая дергать рукой. Поэт приподнимает бровь. — И это тоже будет не конец, а только начало, — отвечает он задумчиво, как будто говорит сам с собой. И подает руку вперед — беззлобно, просто чтобы как-то отреагировать на слова Сергея. Тот коротко воет и роняет голову ниже. Дрочит себе яростно, как будто от оргазма сейчас зависит жизнь, и даже немного расслабляется сзади, чуть-чуть меняя положение на более комфортное. Кажется, что еще вот-вот — и финал наступит, но минута идет за минутой, у него не получается, хотя член твердый и под ладонью влажно от выступившей смазки. Поэту приходит в голову новая мысль. — Я помогу тебе, — говорит он, — Скажи, как мне повернуть руку, чтобы тебе нравилось. Его гипноз не может заставить человека говорить правду, если тот не хочет — Сергей отвечает сознательно и, можно сказать, добровольно. — Не так глубоко, — цедит он сквозь зубы. — Достань чуть. Нет, не так, верни. Теперь согни пальцы и дави вниз. Ай! Его тело содрогается, кажется, нужная точка найдена. Поэт касается пальцами мягких стенок, ощущает уплотнение, начинает гладить и тереть его, а Сергей в ответ дрожит всем телом, чуть ли не насаживается сам, не переставая с огромной скоростью стимулировать себя спереди. Поэт ощущает, как мышцы сжимаются вокруг основания его ладони, слышит сдавленные стоны Сергея — его голос становится высоким и чистым. Сергей застывает, глубоко вдохнув, и наконец измученно кончает — кажется, что весь воздух вышел из его легких. Он бессильно падает на пол животом и грудью, пальцы, испачканные спермой, скользят по лакированному полу. Поэт удовлетворенно извлекает руку, Разумовский стонет. Его плечи начинают сотрясаться от рыданий, которые он не в силах контролировать. — “Народ все множился. "Впусти же, иначе я с ума сойду!" Молчала дверь. И перед всеми мучительно я пролил семя и понял вдруг, что я в аду”, — произносит Поэт. Противник, раздавленный морально и физически, валяется у его ног. И кто теперь в выигрышном положении? Знаменитый Разумовский, любимчик Рубинштейна и тысяч восторженных фанаток и фанатов, которым наплевать, что его руки по локоть в крови? Или Поэт, вернувшийся с того света, когда-то одинокий и презираемый, а ныне достигший невероятного мастерства и власти над людьми? Вениамин Самуилович оценит и однозначно изменит о нем свое мнение. — Вставай, — носок туфли слегка пинает бок лежащего на полу человека. — Одевайся. Я чувствую, что Гром скоро будет здесь. Нас ждет новое интересное представление.