Caesar

Ave, Caesar, morituri te salutant! [1]

Ома Шу, печатая шаг, шёл по коридору превращённой в практически неприступную крепость школы, и встречающиеся ему на пути сверстники торопливо, испуганно расступались в стороны, освобождая проход, опускали глаза, прятали лица — разве что не кланялись до земли и не падали на колени. Хотя, если бы он приказал им делать и это — покорно кланялись бы и вставали бы на колени, повинуясь силе, заключённой в его правой руке. Эта сила, подкреплённая холодной, рассудительной жестокостью, окутывала его, ложилась на плечи и тянулась вслед за ним подбитой горностаевым мехом мантией, тяжёлым венцом охватывала лоб. Ома Шу, всеми признанный — и названный — Принцем Пустот, безоговорочно управлял жизнями своих подданных. Равнодушного кивка с его стороны хватало, чтобы послать их на смерть. Взмах его руки решал судьбы. Его губы произносили слова, определявшие чей-то завтрашний день. Его власть над ними, основанная на страхе, была абсолютной — и не принцем или королём ему стоило бы зваться, а императором. Но всё, что Шу делал во имя и посредством власти, настолько шло вразрез с его характером и привычками, с его прежней жизнью, что иногда ему мерещилось: он сошёл с ума, — да, наверное, так оно и было — невозможно оказалось в этом кошмаре сохранить здравый рассудок. Наверное, все они сошли с ума — и сочинявшие драконовские законы [2], и подчинявшиеся им. Ещё иногда ему чудилось, что он попал в какую-то невероятно жуткую сказку — какими те были в своём первоначальном виде, неотшлифованные, необлагороженные, не очищенные от грязи, крови и смерти нормами этики и морали так, чтобы можно было рассказывать их детям. Вот, не сказка разве: тиран-правитель, угнетённые им подданные, злобные советники, прекрасная дева-птица в руках императора… А если не сказка — так пьеса для театра Бунраку [3] с красивым началом и печальным концом. Кукольный театр. Вся его жизнь, от начала до настоящего момента, — кукольный театр, разыгрывающий длинный спектакль. Приходившие словно во сне мысли о реальности, в которой он жил, и сами походили на сны. Или вовсе на сны, увиденные во сне, — настолько зыбкими, туманными они были. Изредка Шу в глубине души смутно осознавал, что делает что-то неправильно, но тотчас же отмахивался от попыток задуматься над тем, где он ошибается. Король не совершает ошибок и не сомневается. Во всяком случае, точек соприкосновения с объективной реальностью у Шу в его нынешнем состоянии было немного: память о потере да ещё осознание необходимости поступать именно так, как он поступал. Были времена, когда он позволял себе верить в справедливость, когда он сам хотел быть этой справедливостью, когда он думал, что в рядах Похоронного Бюро вместе с Гаем и остальными сможет построить новый, лучший мир, когда он невероятно заблуждался относительно сущности войны — и той, что они тогда вели, и вообще любой. Те времена безвозвратно ушли, правда о войне уже не колола глаза, и сейчас Шу признавал только целесообразность в борьбе за выживание и правильность того, что целесообразно, а значит, позволяет выжить. Целесообразно было сосредоточить всю власть и все ресурсы в одних руках, целесообразно было установить жёсткие правила, возведённые в ранг законов, целесообразно было создать Ранговую Систему Пустот и активно применять её на деле, целесообразно было относиться к человеку в зависимости от того, насколько он был полезен, целесообразно было давать каждому ровно столько, сколько он заслужил, и целесообразно было друзей судить строже, чем врагов. Когда Шу вошёл в зал школьного совета и сел за стол, пододвинув к себе отчёт об оставшихся запасах провизии и вакцины, из тёмного угла бесшумно выскользнула Инори, закутанная в чёрную накидку, и тихо опустилась на пол рядом с его креслом, опершись подбородком на подлокотник. Он сделал вид, что не заметил ни робких прикосновений её пальцев к рукаву его плаща, ни её саму. Инори одним своим присутствием напоминала ему о прошлых временах. Она напоминала, но лишь присутствием, она ничего не пыталась изменить — ни словом, ни делом, просто следовала за ним безмолвной, безвольной тенью. И Шу, изредка ловя её взгляд, видел там отблеск всеобщего безумия. Он не спрашивал себя, почему оно задело и Инори — самую светлую из них; он держал в руке её Пустоту, и этого было довольно, чтобы понять. Сухие, сжатые до ледяных цифр строки отчёта поплыли перед глазами. Инори молчала и дышала почти беззвучно. Давно никто не слышал её песен, давно она не улыбалась даже Шу — райская птица в клетке не поёт, тоскует, — но у короля должна была быть фаворитка. Он сломил её волю, силой вырвав из неё Пустоту, буквально взяв её силой; наверное, он не хотел этого… или хотел, сейчас уже не разберёшь. Хотя он жаждал бы поверить, если мог бы, что она шла за ним не из одного лишь страха, а из преданности ему самому. Глупое желание. Нерациональное. Не-це-ле-со-о-браз-но-е. Она осмелилась вздохнуть, словно отвечая на его мысли. Шу отодвинул отчёт и положил голову на скрещённые на столе руки. Только Инори позволялось увидеть минуты его слабости, когда прежний, наивный и добрый, Шу ненадолго одерживал верх, и неясные раздумья оформлялись в стройные размышления, чтобы после снова забыться, как бред сумасшедшего. Безумие. Сказка. Пьеса. Куклы на ниточках — тиран-правитель, угнетённые им подданные, злобные советники, прекрасная дева-птица в руках императора. Он как должное принимал льстивые — и лживые — изъявления покорности, но это не меняло того, что и он был марионеткой. Все вокруг подчинялись его воле, дёргающей за ниточки, воле Омы Шу, Принца Пустот, короля… нет, императора — его кукловодом были обстоятельства, его императором была судьба. Судьба грешника, дерзнувшего обрести «силу королей», не подумав о том, что будет дальше.