Liebestraum

Один знакомый Ференца как-то сказал, что все эти светские вечера да балы были бы гораздо лучше, если бы извечные сплетни и пляски можно было заменить серьезной беседой — только едва ли это было бы похоже на бал. Куда приятнее в иной раз наслаждаться горячим кофе в беседке на берегу озера, другое дело — заводить из приличия ленивые беседы с помещиками, принимающими знаки подобострастия как надлежащую дань, угождать в разговоре с избалованными высшим светом дамами малейшим их прихотям и шутить с налетом легкого флирта с юными кокетками во время мазурочной болтовни. Элегантность будуаров, тяжелая, удушливая атмосфера дипломатических салонов, бессмысленный шум раутов, зевание и крики «браво» на всех музыкальных, литературных и художественных вечерах, эгоистичные друзья на балах, глупости в обществе, за вечерним чаем, стыд и укоры совести на следующее утро, триумфы в салоне, успех публики — поначалу забавно, ново, интересно, а чуть погодя — ты все это пережил, перечувствовал, каждый шаг знаешь наперед, каждое второе лицо – знакомо, та или иная патронесса — уже давняя знакомая (если не бывшая, а то и нынешняя любовница), и точно помнишь, какая у каждой из них зимняя и летняя шляпка, или какое воскресное или будничное платье, или их комнатных собачек, любовников, служанок, детей. Посему остается лишь держаться с непринужденным, привольным видом, искренне веселясь над новыми сплетнями, ведь право — le beau monde от них не устает. О господине Ференце Листе же говорили без умолку — с осуждением, удивлением, презрением и восхищением. Во всяком случае, трудно было не восхищаться музыкантом, который являлся перед публикой в щегольском костюме, оттененном белоснежным воротником; картинным жестом снимал перчатки, театрально отбрасывал назад длинноватые волосы и, сев, наконец, за фортепиано, начинал творить настоящие чудеса. Он выработал осанку, стройность, пластику движения, приветливость в лице и непроницаемость взглядов. Легко вписавшись в круг повес, искавших наслаждений, он влюблялся на один-два вечера в красивых женщин, и, конечно, такое поведение не оставлялось без внимания в высшем обществе. — Во всех без исключения салонах, к вашему сведению, вы – самая обсуждаемая персона. Незадолго до вашего приезда все только и говорили о вашей распутной жизни и трех незаконнорожденных детях. Нехорошо для ревностного католика, правда? Ведь, помнится, давеча вас венчали «аббатом». — с великим удовольствием зубоскалит моложавый господин. Пьер Вольф*, писатель, француз по происхождению, он зачитывался кое-каким английским поэтом-романтиком, во всем ему подражал и считал, что байронический образ должен править бал. Лорд Байрон покорил его воображение настолько, что брился он тоже по-байроновски — начисто, оставляя только тоненькие романтические усы над губой. — А некоторые даже поговаривали, что Вы обручились с некоей польской княжной... никак не вспомню имени, подскажите, mon ami? — Каролина Войцеховская. — учтиво подсказал мужчина постарше, мсье Альфонс Бротт*, хозяин сегодняшнего бала – с любезными манерами, изрядным умом, в щегольском фраке и роскошными, завитыми, соединяющимися с внушительными бакенбардами усами; с румяными щеками и шестым фужером шампанского за вечер. — Франсуа, вы не перестаете нас удивлять. Ференц едва заметно поморщился. Будучи Ференцом дома, в Венгрии — так его называли ласково и учителя по музыке, и шумные торговки на воскресных рынках, и дальние родственники, проездом бывавшие в Доборьяне, — за все те годы, что он был в странствиях по Европе, слух его давно уже привык к европейскому Франц, — он был Францем на музыкальных вечерах, на скучных приемах, где формальности — превыше всего, в постели со своими многочисленными пассиями, которых во время гастролей было больше, чем нот у Моцарта в партитуре. А в Париже он становился слащавым Франсуа, и вариация эта отчего-то невольно ассоциировалась у Ференца с мальчиками-миньонами при дворе Филиппа Орлеанского. — Вам не пристало обсуждать салонные кляузы, — Лист вымученно растянулся в горделивой улыбке, будто его самолюбие приятно пощекотали. —Не волнуйтесь ни о княжне, ни о незаконнорожденных детях, о которых я слышу впервые. Чем еще поделитесь? Я жажду услышать из чужих уст что-то новое о себе. — В узких кругах говорили, что вы приняли духовный сан, что само по себе нелепо. О вас нелестно отзывалась также mademoiselle Merienne – называла "лицемером от камерной музыки" из сферы салонных вечеров и камерных концертов, где эти "любители музыки" и обретались. — с наслаждением зубоскалил Пьер. — Как часто Вы эпатируете свет, господин Лист? — Не чаще, чем Вы становитесь объектом насмешек и карикатур. — снисходительно улыбнулся Ференц, поднося фужер к губам. — Но гораздо чаще, чем вам удается занять сердце молоденькой дамы. Мсье Бротт приглушенно засмеялся, но поймав ядовитый взгляд обиженного до глубины Пьера, тут же попытался сохранять бесстрастный вид. Молодой человек разгорячился от возмущения, чуть ли не поперхнувшись шампанским. — Итак, monsieur Liszt, вам наскучили странствия по Европе. Чем собираетесь заняться в Париже? — мсье Бротт счел разумным сменить тему. — Я намерен заниматься педагогической деятельностью. Буду набирать учеников. — Перейти на положение учителя музыки, должно быть, тяжелый шаг для пианиста-виртуоза? — Господин Лист норовит сидеть за пианино все дни напролет, вколачивать в клавиши свою исполнительскую карьеру и как злой дух реять над каким-нибудь опусом вместе со своими учениками. — зло отрезал Пьер. Его покойная мать устраивала музыкальные вечера по два раза в неделю; сам он учился игре на фортепиано у привезенного матерью из Италии учителя, часто вращался в среде знакомых музыкантов, предпочитал сонаты Саммартини сонатам Скарлатти, и посему юноше больно нравилось мнить себя знатоком. — Ученика сквернее Вас я не видел ни разу. Баха вы играете как Бетховена, а Бетховена — как все остальное. При том, что и первого, и второго вы играете одинаково плохо. — улыбнулся Ференц под одобрительные смешки мсье Бротта и обратился уже к нему: — Но не спешите смеяться, друг мой! Таких учеников у меня было достаточно. Как и в прежние времена, молодых людей тянет к искусству, а многих тянут туда за руку родители. Учителю приходится разгонять вяло работающий двигатель такого ученика до максимальных оборотов, но иногда ученик, подвергающийся такому разгону, толком не заводится, поскольку тянет его совсем к иным вещам, имеющим отношение к музыке лишь постольку, поскольку слова его, нашептываемые в девичье ушко, звучат словно музыка. — О, вы слишком строги, господин Лист, — в перерывах меж смешками вставляет мужчина, — Monsieur Pierre, не принимайте близко к сердцу. Густо покрасневший Пьер вдруг вспыхивает: — Но, позвольте! Вы — музыкант чуть ли не с пеленок, а я — писатель! — И, тем не менее, заметьте, что, будучи также и публицистом, литературным даром я отнюдь не обделен. — Ференц искренне тешился, — Чего о вас… — Да пóлно, пóлно вам. — забавно огрызнулся он. — Monsieur Brotte, у вас смех застрянет в глотке. Мужчина, смахнув выступившую слезинку, обратился к Ференцу, одновременно кланяясь кому-то из толпы: — Впредь наука: не обижайте мсье Пьера, иначе именно вам придется осушать котловины горьких слез. — Подобное поведение приводит неопытных дуэлянтов к барьеру. Хоть черты его и приобрели отпечаток какого-то злобного отчаяния, сам Пьер, кажется, нашел кого-то знакомого в непроглядной толпе гостей, потому как взгляд его был направлен куда-то в сторону. Мсье Брот, впрочем, весьма развеселенный сим разговором, проследил за взглядом Пьера. — Взбалмошных юнцов – непременно. А давно ли вы слывете бретером? Об этом уже говорят в салонах? — невинно поинтересовался Ференц. — Ваши манеры делаются все неуступчивей и неуступчивей. — уязвленно ответил молодой человек. — Мой дорогой Пьер, то всего лишь невинные шутки. — Мсье Бротт поставил на поднос проходящего мимо лакея опустошенный фужер, только чтобы взять новый. — Господин Лист упражняется в юморе чаще, чем в музыке. — Обязательно расскажите об этом в салоне mademoiselle Merienne – и ее круг, и сама дама голодны до сплетен. — Будет вам! Ференц поспешил сменить тему, ибо злой взгляд мсье Пьера начинал изрядно действовать на нервы.

***

Вечер тянется медленно, на часах нет и полуночи, а покидать бал раньше положенного — дурной тон, так что Ференц, как будто в предвкушении чего-то по-настоящему интересного, с налетом салонного флирта беседует со знакомыми дамами, которые выглядят, как кремовые пирожные с яркой посыпкой во всех этих замысловатых нарядах, в перьях, лентах и кружевах; заводит ленивые беседы то с одним светским кругом, то с другим, выслушивает новости от столичных сплетников и даже притворяется, что его это в высшей степени интересует, напускает на себя благодарный вид, когда все рассыпаются в любезностях, — Листа знают все, Листа любят все, — терпит нескончаемые вопросы о его именитых знакомых-композиторах (как поживает мсье Шопен? а что насчет Гектора Берлиоза?), смеется над не особо смешными шутками, чье-то брюзгливое замечание по поводу того, что у madame A. сегодня слишком откровенный наряд; почти не танцует (только один раз – из уважения к хозяину бала, с мадам Бротт, обворожительной и весьма интересной женщиной, которая во время танца расспрашивает Ференца о европейских гастролях, и вместе они смеются над вездесущим Пьером, но она просит не обижаться на глупого юношу за его склонность посплетничать и оправдывает его поведение неопытностью юных лет). Ференц потягивает сначала игристое шампанское, которое лакеи в белых перчатках щедро наливают из пузатых бутылок, потом крепкий, темный английский портвейн; в будуаре шумная компания мужчин пьет кофе, — с Пьером, тоже изрядно выпившим, Ференц даже умудряется шутить без тени насмешливости, словно с горячо любимым приятелем, хотя один другого терпеть не может — рассевшись в кресла, обитые бархатом, и покуривают толстые сигары с золотыми этикетками. В бальной зале атмосфера отчего-то вдруг становится более оживленной — какая-то необычайная легкость, готовая перейти в необузданное веселье.

***

В какой-то момент объявилось, что не хватает vis-a-vis*, и господин Душек — чех, молодой офицер — был так любезен пригласить на танец одну из тех, кому на всяких мероприятиях доставалась самая жалкая роль. Воспитанницы пожилых знатных графинь по обыкновению сидели где-нибудь в отдалении и почти никогда не танцевали, по той лишь простой причине, что на них никто не обращал внимания: юношы вились в основном подле светских дам, а не служанок. Впрочем, выходит кое-какой конфуз: поначалу он приглашает на танец вовсе не Лилит, воспитанницу мадам Мерьенн, а дочь некоего помещика, но она ему деликатно отказывает (звучит ужасно, но приходится брать то, что следующим попадется под руки, оттого Лилит и соглашается танцевать с ним). Ференцу это рассказывает изрядно выпивший мсье Бротт, который оказался свидетелем инцидента, и смеется, детально описывая сконфузившуюся физиономию гордого чеха: — Увы и ах! Его самолюбие было нещадно задето! Тогда Ференц и замечает ее среди круга камеристок: барышни хихикают, что-то беспрестанно обсуждают меж собой, робко стесненные, как стадо овечек, шепчутся; она же стояла, окруженная ими, с каким-то больно уж непричастным выражением лица, иногда слабо улыбалась, но по большей части лишь слушала. В белом платье с опущеными, пышными рукавами; красивые полные плечи отведены назад, в прическу изящно вплетена гирлянда белых, маленьких, невзрачных цветочков; короткие колечки светло-коричневых волос выбивались на затылке и висках. Он не видел ее во время полонеза, да и вообще весь вечер она каким-то образом ускользала от его взора. Вскоре Лист заметил, что Пьер танцевал с той самой барышней кадриль, любезничал, старательно что-то рассказывая во время танца, дабы заинтересовать партнершу, но у нее был вид довольно отсутствующий, и во взгляде сквозила глубокая задумчивость, безразличие ко всему действу вокруг, хоть она и снисходительно улыбалась на все его речи, время от времени кротко отвечая. На мгновение Лист проникся к ней самым настоящим сочувствием — кадриль длилась час, и, подумать только, слушать речи этого слащавого денди целый бесконечно мучительный час! Ему это представлялось едва ли терпимым. В кругу повес ему все-таки ведают, что это дочь мсье Альберта Дюбуа, одного из тех богатых помещиков, что принимают у себя весь город, участвуют во всех суетностях высшего света, заводят себе свору борзых, откупоривают по бутылочке вина каждый день и живут, в целом, в свое удовольствие. — Год с лишним назад у этого господина умерла жена. Представьте себе, едва снял траур и уже шатается по светским раутам и балам. Также Ференцу удалось узнать, что, еще когда жена господина Дюбуа находилась в добром здравии, он менял наперсниц ежеминутно и, в отличие от своей супруги, верностью отнюдь не отличался. Ференц никогда не считал себя примером в отношениях, но каждой из своих пассий он был верен настолько, насколько принято быть верным любовнице, что наутро оставляет после себя смятые простыни, впитавшие в себя приторный аромат духов, а в лучшем случае — записку. И все же у Листа описания этого человека сразу вызвали сплошь неприязнь. — К слову, — вкрадчиво начал мсье Бротт, — учитель музыки его дочери на днях отошел от дел. Подагра, знаете. — вздохнул мужчина и сразу добавил: — Я вас представлю. И уже через пару мгновений перед ним явился Дюбуа. Выглядящий в разы старше своих лет, довольно высокого роста — чуть ниже самого Ференца, — но несколько тучный, разрумянившийся от хорошего вина помещик с мадьярскими усами и в некоторой степени надменным взглядом, проглядывающим из-под напускной любезности. Нечасто о музыкантах бывают большого мнения люди, располагающие средствами — игра всякого скрипача или виолончелиста предназначена тешить их барскую праздность да и только. — Господин Лист набирает учеников. Едва ли во всем Париже найдется учитель, чье покровительство в той же степени поможет юному пианисту развить интеллект, художественную интуицию и, в свою очередь, наполнит глубиной, богатством красок манеру исполнения, складывающуюся в индивидуальный стиль. — Мсье Бротт либо пьян хуже всякого возницы, либо в самом деле так высоко ценит мастерство Ференца, но, тем не менее, мсье Дюбуа выглядит весьма впечатленным и говорит, что как раз ищет учителя музыки для дочери. Хозяин бала продолжал расхваливать музыканта: — Более выдающегося пианиста в нынешнем Париже вы и не сыщете. — Поговаривают, в течение одного вечера Вы своей игрой обратили в руины два концертных рояля? Ференц утвердительно улыбнулся: — Могу заверить вас, сударь, что предстоящие уроки не пойдут в ущерб инструментам учеников. Господа засмеялись. Разговор продлился еще какое-то время, и чем больше Ференц выслушивал замечания мсье Дюбуа на ту или иную тему, тем неприятней ему казался этот человек. Чуть позже музыка затихла, бесконечная кадриль закончилась. Бальная зала заполнилась аплодисментами. Пары разошлись, и тогда мсье Дюбуа будто заметил кого-то в толпе, подозвал к себе одним лишь взглядом и на другое же мгновение гордо произнес: — Monsieur Liszt, познакомьтесь, моя дочь – Одетт. Перед Ференцом явилась девушка — она тут же присела в реверансе. Теперь он мог разглядеть ее полностью: миндалевидные глазки, полные, чувственные губы, кожа в свете многочисленных канделябров казалась жемчужно-белой, движения — плавные и мягкие. Ее лицо выражало любопытство, но не чрезмерное, а спокойное и вполне сознательное. Она совсем еще юна — в чертах удивительным образом сочеталось детское с женственным. Ференц поклонился девушке и когда он поцеловал тыльную сторону ее руки, исподлобья глядя на нее, Листу показалось, что она дрожит. — Mademoiselle Dubois прекрасно танцует. Как редко приходится видеть танцующую с таким изяществом. — Пьер, которого Ференц доселе не замечал, принялся рассыпаться в льстивых комплиментах и нижайше поклонился отцу его партнерши — никогда еще Лист не видел, чтобы у этого ипохондрика на спине так туго натягивался шов фрака. Одетт, осыпанная любезностями, словно сахаром, только скромно улыбнулась. Разговор разом оживился, но вовсе не оттого, что объект беседы сделался, наконец, интересным. Зато теперь Лист получал всамделишное удовольствие, когда во время его речей, резко отличавшихся инакомыслием, он чувствовал на себе заинтересованный взгляд юной особы. Когда он время от времени поглядывал на нее, то непременно ловил ее робкие взгляды. Вскоре мсье Дюбуа под руку с мсье Броттом удалились, поскольку хозяин бала расхваливал белое вино, которое «вы просто обязаны оценить, mon tres cher ami». Речь снова зашла о музыке, и Пьер спросил у Одетт, какой она находит музыку Листа, отчего-то будучи полностью уверенным, что тяжеловесные мелодии такому нежному существу бы никогда не пришлись по вкусу. Ференц отчего-то улыбнулся несколько насмешливо, чуть склонил голову вбок и пытливо посмотрел на девушку — их взгляды встретились. — Я высоко ценю Вашу музыку, господин Лист. Я склонна думать, что Вы займете в партере истории место в первых рядах. — Mademoiselle, Вы, верно, большой ценитель хороших пьес? — спросил Пьер с тенью издевки в голосе и норовил сказать что-то еще, но был прерван Ференцом: — Полно вам, monsier Wolff. Не гнушайтесь похвальным словом человека, способного слушать музыку сердцем и умеющего радоваться ей больше, чем заносчивые знатоки. — он перевел холодный взгляд с друга на стоящую перед ним барышню и, смотря на нее с теплой улыбкой, добавил тихо слова, адресованные в сторону одного лишь Пьера: — Вроде вас. На мгновение ее лицо вдруг отбросило тень серьезности, губы распылись в искренной улыбке, и она засмеялась одними лишь глазами, но произошло это так быстро, что Ференц сошелся на мысли, что все это ему только почудилось. Мсье Пьер, хоть и горел неутолимым желанием бросить в сторону музыканта колкость, все же только снисходительно улыбнулся, откланялся, поцеловал ручку Одетт и поспешил удалиться. — Уже на рассвете я получу белую перчатку. — с улыбкой произнес Ференц, когда Пьер скрылся где-то в кругу хмельных аристократов. — От буржуазной свиньи. Не успела барышня начать посматривать на него с явным укором, как до слуха донеслась музыка — играет квартет, легкий, плавный вальс, две скрипки ведут мелодию, им глухо и сумрачно вторит виолончель, а рояль отрывистым стаккато отбивает такт. — Не откажите мне в удовольствии танцевать с вами. — он протянул ей руку, думая о том, что если она откажет ему, как отказала тому чеху, то завтра на рассвете кое-какой франт все же должен будет явиться вместе с секундантом. Однако Одетт взяла его руку, и вместе они заняли место среди танцующих. Первое время они танцуют молча. Они кружатся по гладкому коричневому паркету, меж тем как гости посолиднее и постарше наблюдают за ними. Он прервал молчание первым: — Итак, вы предпочитаете компанию камеристок – находите их более интересными собеседниками? Или до того прониклись сочувствием к их бедной доле? — иронично начал Лист, подхватывая ее за талию на рефрене. — Я предпочитаю комфортную компанию буржуазным свиньям, господин Лист. — холодно отозвалась она. Ее ответ показался Ференцу наизабавшнейшим, и он еле удержался, чтобы не рассмеяться вслух: — Неужели я уже успел попасть в немилость? Она промолчала. Лист почувствовал, как судорожно она вздохнула, когда он сжал руку на ее талии. Когда он шепнул ей на ухо «pardonnez-moi», Одетт еле заметно покраснела. — О вас много говорят. — тихо заметила она. — Я бы предпочел, mademoiselle Dubois, чтобы вы пока не рисовали в своем воображении моего духовного облика по рассказам окружающих. Или у вас уже имеется готовый портрет? — Вовсе нет. — Вы соврете мне, если скажете, что не составили мнения о каждом человеке, присутствующем в этой зале. Последовало молчание. Одетт старательно избегала его взгляда, то в упор глядя на огромный канделябр, то будто разглядывая кого-то в толпе танцующих. — Вы благоговеете перед случаем сказать что-нибудь из ряда вон выходящее. Что-то такое, что непременно вызовет изумление, эпатаж и пересуды. Вам, верно, нравится внимание, оттого вы наслаждаетесь местным обществом? — Вот как? — в голосе Ференца прослеживалось удивление вперемешку с легкой язвительностью. — Мне было бы стыдно, окажись мое первое впечатление о вас – правдой. — как-то стыдливо добавила Одетт. Только сейчас он заметил ее певучий венгерский акцент. Ференц внимательно всматривался в черты ее лица какое-то время — Одетт, то ли смущенная, то ли злая, окинула взглядом свечи в медных настенных подсвечниках, а потом, под натиском пристального внимания, резко уставилась прямо в глаза напротив, с немым возмущением. Ручка, обтянутая белыми перчатками, сжала его плечо сильнее. — Вы льстите моей национальной гордости? — Не понимаю, о чем вы, monsieur. — Какой чудный акцент для урожденной парижанки. Глаза ее сверкнули укором. И вдруг бледные щеки вспыхнули ярким румянцем, словно в пустой бокал плеснули бордо; губы, только что полуоткрытые, сжались, а глаза неподвижно устремились на мужчину. Одетт выглядела так, будто в следующую же она разразится рыданиями. Даже двигаться она вдруг стала рассеянно, будто сейчас она тихо опустится на пол из-за недостатка воздуха — неоднократный случай, до которого доводили дам туго утянутые корсеты. — Вам нехорошо? — настороженно шепнул Ференц, уже готовый отвести девушку к рядом стоящей колонне. Дело, верно, в корсете. Она молчала какое-то время. В самом деле, не заплачет ведь она сейчас? Разве он задел ее? У Листа никогда не было проблем в общении с женщинами: любезные манеры, умелые комплименты, взгляды, слова и жесты, после которых ни одна дама не оставалась к нему равнодушной — даже самая своенравная, избалованная светом, скупая и погруженная в холодный эгоизм. — Язык этот мил моему сердцу, хоть отцу и претит, что я не считаю французский родным. — наконец заговорила она. Фраза прозвучала по-венгерски, и Ференц, чуть смущенный, поспешил напомнить девушке, что практически не знает языка. Одетт посмотрела на него с ясно читаемым во взгляде укором. — Не смотрите на меня так. Незнание родного языка не может быть поставлено мне в вину. В семье говорили по-немецки, а на родине я проводил значительно меньше времени, чем за ее пределами, но, право, я ни на минуту не перестаю считать себя патриотом. — Одетт, послушная внешнему темпу, едва касаясь легкой ножкой гладкого пола, мерно подскочила на рефрене, не сводя глаз со своего кавалера. — Вы окажете мне огромное удовольствие, если будите говорить со мной на венгерском. Пусть даже я не буду понимать из вашей речи ни слова. Одетт смущенно улыбнулась, и чуть погодя Лист добавил: — Подчас Вы кажитесь более француженкой, чем сами французы. Нужно полагать, ваша матуш- — Прошу вас, господин Лист, ни слова больше. — не успела в смятении произнести Одетт, как на мажорной ноте музыка смолкла. Ференц обнаружил в глазах напротив странное волнение. Одетт будто норовила убежать. Лист каждое движение нарочито растягивал — учтиво поклонился и, нежно взяв девичью ручку, поцеловал ее тыльную сторону. Извинения застыли на губах. Она сделала быстрый реверанс и тут же скрылась. На протяжении вечера Одетт больше не попадалась ему на глаза. А спустя неделю ему доставили письмо из имения Дюбуа — в нем говорилось, что мсье сочтет за честь, если маэстро Лист согласится давать уроки фортепиано его дочери три раза в неделю.