Twenty First Second

Шесть из семи вечеров недели капитан Кэйа проводит в «Доле Ангелов». В седьмой за барной стойкой работает Дилюк. Что ж. Кэйа избегает его, и радоваться бы, да с непривычки пустота глаз режет. Вокруг Кэйи атмосфера исключительная, то ли он, как магнит, притягивает к себе людей, то ли люди к нему сами тянутся. Мондштадт любит своего капитана, и в таверне без него не так: посетителей меньше, смех тише, выручка скуднее. Отсутствие Кэйи прямо пропорционально влияет на бизнес, делает заключение Дилюк. Венти затягивает трогательную мелодию на струнах, и настроение портится окончательно. Им бы поговорить по-человечески; пока получаются сплошь неловкости и колкие обиды, что увеличивают пропасть между ними. Дилюку сложно признаться даже самому себе, что тоскует по прошлому. Противоречия разгрызают по ночам, кошмары, от которых бросает в липкий пот, чередуются со светлыми снами, где они с Кэйей, беззаботные, любуются, как ветра Барбатоса играют зелёными листьями, и кормят друг друга кисловатым виноградом, губы у Кэйи очень мягкие, он помнит, потому что тысячу раз мимолётно (после первого раза — нарочно) касался пальцами, прикладывая ягоды. Поутру от этого сердце сжимается, желудок сводит. Дилюк помнит губы Кэйи, потому что сцеловывал с них послевкусие винограда (любимого виноградного сока). — Люк… У меня нет сердца, — сказал однажды. Дилюк вздыбился, схватил за руку и приложил к его груди: — Вот же оно! Я чувствую, как твоё сердце бьётся! — Тогда оно бьётся для тебя. Прошло несколько лет, прежде чем Дилюк узнал, почему Кэйа так сказал. Будь тот проклятый день любым другим из триста шестидесяти пяти, он бы не ранил Кэйю своим огнём, не оттолкнул на бесконечные четыре года. Для Дилюка это время — беспомощность в трясине, агония, смирение и горечь. Всё это он переживал практически в одиночку, внутри себя, отчего замкнулся; казалось, разучился быть человеком. Для Кэйи это — Расцвет. Так Дилюк подумал, впервые увидев его после возвращения. Излишне привлекательный, стройный и высокий, в отвратительно вычурной одежде, притягивал взгляды каждого второго жителя на улицах и прекрасно осознавал это, поэтому ещё лучше держал осанку и разбрасывался лисьими улыбками. Капитан кавалерии Кэйа Альберих — не тот Кэйа, который ластился к тёплым рукам Дилюка, и не тот, которого Дилюк зажимал в тёмных углах Ордо Фавониус, от чего голову сносило напрочь. И Дилюк не знает, как подступиться к этому Кэйе, хочет — но получается отталкивать ещё дальше. Ком в горле стоит, когда капитан вместе с рыцарями устраивает балаган в таверне, лучится, самозабвенно пританцовывает, позвякивая в такт музыки цепочкой на бедре, и глаз бога ослепляюще сверкает в мягком свете. У Дилюка глаз бога — жжётся раскалённым металлом. Кэйа ни разу к нему не подходит, но многозначительно смотрит в перерывах между глотками вина. Ком в горле превращается в жажду. Кэйа пьёт больше всех и больше меры, закономерно напивается вусмерть («Полуденная смерть» оправдывает название). За дверь его утаскивает трезвый — относительно — рыцарь, и хлопок эхом отдаётся в голове Дилюка, он до боли сжимает кулак и считает до десяти. Дилюку снятся его блядские бёдра и как он тянет цепочку на себя, притягивая, вжимаясь в них. — Мастер Дилюк, что же Вы так нахмурились? — вопрос ушатом ледяной воды выдёргивает из мыслей. Кэйа застаёт врасплох. — Морщины же будут. — Мои морщины не должны Вас беспокоить, сэр Кэйа, — и хмурится сильнее. — Полагаю, у капитана Ордо Фавониус найдутся более важные дела. Кэйа театрально салютует и уходит. О, как грациозно он это делает. Даже мечом машет, словно на публику. Дилюка прошибает воспоминание. — Люк, пообещай мне никогда не хмуриться. Ты такой красивый, — шептал Кэйа и невесомо целовал в лоб. Им было шестнадцать, Дилюк корпел над отчётами, расхождения в числах сводили его с ума, и ежечасные проверки Кэйи казались спасением, хотя вслух говорил другое: — Ты меня бессовестно отвлекаешь, — тон серьёзный, но глаза выдавали. — Ты меня бессовестно соблазняешь, — Кэйа мягко смеялся, отчего в груди разливалось тепло, и он бы бросил к чёрту все бумаги, только бы слушать его. Он хочет ещё хоть раз услышать такого же Кэйю, но капитан кавалерии смеётся иначе — дразнит, заигрывает — приторно. Дилюк слышит это так часто, что начинает тошнить. На самом деле он плохо понимает намёки, но всё-таки до него доходит, что у Кэйи есть тактика. Затейливые планы — его сильная сторона. Предположительно Кэйа расшатывает самообладание Дилюка показательным запоем, затем ледяным отстранением, а после — навязчивым поведением. Цикл замыкается. Перебрав алкоголя, Кэйа висит на молодом и очевидно влюблённом, опьянённом больше близостью, нежели вином, иностранце, утыкается в его рыжие волосы и с улыбкой слушает комплименты. Рука иностранца опускается неприлично ниже талии, Дилюк закипает, но терпит, терпит, и сжимает край столешницы. Барбатос, чем я это заслужил, — думает. — Заслужил, — отвечает сам себе. Спустя десять минут подобных неприличных обжиманий Кэйю уводят из таверны, и единственное, о чём может думать Дилюк, это то, чем они будут заниматься. Что будет рыжий иностранец делать с Кэйей. Что позволит ему Кэйа. Злость стелется пеленой перед глазами, он понимает, что необходимо делегировать работу за баром и выпустить пламя, выжигающее остатки его сердца, иначе что-нибудь пострадает, и он не хочет, чтобы этим стала таверна, поэтому оставляет глаз бога и уходит. Дневная духота не до конца спала, но ветер немного охлаждает пыл. Злость ещё пылает, и Дилюк не замечает, как оказывается под окнами квартиры Кэйи. Собирается уйти, ненавистно смотрит на балкон второго этажа, где, кажется, спальня. Окно приоткрыто. Что ж. Если бы не это, то Дилюк бы точно ушёл. Он клянётся себе, что ушёл бы, но чёртово окно открыто, и поэтому он в пару махов взбирается наверх. Окно приоткрыто, ветер играется тюлем — постыдился бы Барбатоса! — если притащил рыжего к себе домой. Дилюк сползает по стене на корточки, нарочно больно бьётся затылком и замирает. Слушает. Как же жалко он выглядит со стороны. Ни звука не доносится из комнаты, он ждёт две минуты, пять, совесть окончательно сгрызает кости, Дилюк поднимается на ноги — затёкшие — и собирается спрыгнуть с балкона, как слышит шорох. Его бросает в дрожь, тошнит от себя, от Кэйи, от духоты, но он вжимается в стену и слушает вновь. Ни единого звука не слышит в течение двадцати секунд. На двадцать первой он сгорает: — Люк… — тихий вскрик, должный быть сладким, но полный отчаяния, Дилюк узнаёт, потому что так любил добиваться его своей рукой и перехватывать с губ Кэйи. Потому что — так любил Кэйю.