Горечь во рту

Наверное, причина была в том, что Андерсу чудовищно шел черный. А ещё он занимался самоуничтожением так хорошо, что Фенрису было даже неловко встревать. Разве мог он причинить Андерсу большую боль, чем чертов одержимый маг сам себе причинял? Конечно, нет. Поэтому, когда Андерс переоделся в чёрное, Фенрис надел молчание, прямо поверх своей привычной брони. Первым неладное заметил, как всегда, Варрик. Спросил осторожно, после четвертой пинты пива в «Висельнике», все ли у Фенриса хорошо. У Фенриса все было отлично. Лучше некуда. Он недавно прикончил Данариуса голыми руками: вырвал его поганое сердце и, пока никто не видел, облизал окровавленные пальцы. Ему казалось, что кровь магистра должна быть как самый жестокий яд, но она оказалась обычной — солёной и липкой. Он бы и сестру убил, если бы добряк Хоук не посмотрел тогда так. У Хоука сестры больше не было, как и брата. И матери. «Она — твоя семья», — сказал Гаррет, и у Фенриса опустились руки. Потом он напился, конечно, и разбил нос в дурацкой драке, но дела у Фенриса шли отлично. Зачем вообще спрашивать? Но Варрика не проведешь. Гном посмотрел подозрительно так, с прищуром, и заказал ещё выпить. Спустя пару недель с тем же вопросом подошёл Хоук. Они мокли на скалистом берегу уже вторые сутки, из-за глупой наводки, и у каждого по очереди сдавали нервы. Кроме Андерса. Тот сидел, уткнувшись взглядом в серые неспокойные волны, и был чудовищно тихим. Нормальным. Не как всегда. Без шуточек его дурацких, без разговоров о правах магов и пылающих глаз. Фэнрису это не нравилось. Выглядело слишком подозрительно, поэтому он не сводил с мага взгляда. Может, даже шипел что-то под нос, забывшись. Раньше подошёл бы и начал доставать, сказал пару ласковых, может, даже напросился на драку, но вода стекала по мантии Андерса, и это выглядело так… жалко. Да, подходящее слово. Черные перья липли друг к другу, волосы от влаги потемнели, и весь Андерс походил на общипанного мокрого павлина. И это, кажется, его совсем не заботило. Фенрис тогда отмахнулся, сказал что-то грубое и незначительное. В горле стоял странный горький привкус — не хотелось говорить. Хоук тоже был не из болтливых: он сел рядом, предложил ром, и ни о чем больше не спрашивал. А после появились кунари, и отвечать не было нужды. Но когда неделю спустя с тем же вопросом пришла Изабелла, Фенрис не выдержал. — Вы почему у меня это спрашиваете?! Андерса видели? Он, он странный, с ним что-то случилось, ему явно не хорошо! — Фенрис подавился слюной, и пока кашлял, гнев его улетучился. — Чертов одержимый выглядит так, будто вот-вот собирается умереть, а никому дела нет, — добавил он тихо. — Уж я-то смыслю в подобных вещах. Изабелла молчала долго. Она не была из тех, кому не хватает слов, но сейчас будто все растеряла. Пиратка молча пила дешевое пойло, молча смотрела на бармена, пока тот не наливал ей ещё, молча пялилась на Фенриса — в одну точку где-то на его лбу. — Так спроси у него, — наконец ответила она, когда Фенрису надоела молчанка и он засобирался уходить. — Андерс всех так достал со своими магами, что с ним мало кто общается. Если ты не заметил, то раньше почти всегда болтали вы, — Изабелла скривилась, будто от зубной боли. — Да, это было ужасно глупо и иногда ужасно весело, пока вы оба не начинали светиться от злости. Но потом вы, мальчики, стали очень тихими, вот мы и подумали. — Что? Что вы подумали? — Фенрис сглотнул вязкую горькую слюну. В последнее время все было горьким, и ему бы сходить к лекарю, но Андерс был… Андерсом, только теперь другим, и с ним не хотелось ни спорить, ни заниматься лечением. — Ну… Что между вами что-то произошло, — Изабелла подмигнула, но лицо ее стало жутко виноватым. — Что-то личное. Фенрис не стал выспрашивать, что это за «личное»: грохнул кружкой и вышел из «Висельника» в промозглый осенний вечер. Киркволл всегда был сырым и холодным, и дожди здесь были частыми гостями, но эта осень выдалась особенно паскудной. Ещё и спутники, оказывается, считают его и Андерса… Кем? Любовниками? Или — того хуже — друзьями? Первое было правдой, но очень давно. Второму не бывать никогда. Фенрис зажмурился в попытке прогнать дурные воспоминания. У Андерса всегда были такие ласковые теплые руки, и голос был ласковый, когда он шептал: «ну же, не сжимайся ты так, дыши. Дыши, Фенрис, это только пальцы. Я прекращу, если ты скажешь». Но Фенрис не сказал. Они знали друг друга пару недель, и не знали друг о друге практически ничего. У Андерса тогда была такая дурацкая мантия и волосы ниже плеч, красивые. Фенрис только приехал в Киркволл и шарахался собственной тени. Их близость началась будто сама собой и так же закончилась: в один из вечеров Фенрис забыл прийти. Нет, не забыл, но в один момент стало так невыносимо, он убил восемь человек, что пришли за ним, и провалялся в беспамятстве в переулке, а когда очнулся, стало ещё гаже, и… неважно. Андерс тоже не искал с ним встречи. Позже, когда Хоук представил их, они сделали вид, что не знакомы. Андерс к тому времени обрезал волосы, тоже красиво. Морщин у него стало больше, улыбок — меньше. Фенриса все устраивало. Он с новой силой возненавидел магов и все с ними связанное, поэтому у него был повод ссориться с Андерсом. Но даже в приступах ярости, никто из них не вспоминал о прошлом. Будто не было этого всего никогда. Волос на подушке, солнечного луча на переносице, шрама на левом бедре, голоса, что вытаскивал из бездны кошмаров, голоса, что пел дурацкие эльфийские колыбельные — не только Фенрису снились кошмары. Возможно, это и стало причиной для ненависти. Но потом она иссякла, и споры их стали обыденными, словно у старых супругов. А после… После Андерс надел чёрное. И сейчас он был в черном. Стоял в дверном проеме лечебницы и устало пялился на Фенриса. Фенрис пялился в ответ — он не помнил, как пришел сюда. Так они простояли несколько минут, пока Андерс не бросил короткое: — Ты весь мокрый, заходи. Фенрис, закутанный в одеяло, смотрел, как Андерс засыпает в заварочный чайник травы, как ставит на огонь воду и вытирает стол. В комнатушке было тесно и зябко — больше о доме Андерса сказать было нечего. Кровать скрипучая, подушка неудобная — это Фенрис помнил, вряд-ли за шесть лет что-то сильно поменялось. — Зачем пришел? — спросил Андрес, когда чай был готов. Если бы Фенрис знал! — Хоук послал, — соврал эльф. — Проведать. Ты редко появляешься в «Висельнике», и на последние несколько вылазок отказался идти. — У меня времени нет, — Андерс рывком поставил чашку — жидкость брызнула на столешницу и его пальцы. — Не сейчас, когда… — он закусил губу и весь как-то сжался. Тихий, непривычный, неприятный Андерс. — Но скоро все изменится. Фенрис не хотел спрашивать, что изменится, когда и как. Понимал только, что дело дрянь. И если убить Андерса сейчас, то катастрофы не будет. Но убивать Андерса не хотелось. Фенрис покопался в чувствах — удалось отыскать только одно, худшее из всех. Жалость. Она была хуже ненависти, хуже безразличия. Она заставила коснуться руки Андерса — все ещё теплая, но теперь покрытая шрамами и какая-то… тонкая, будто не Андерс сидит напротив, а его призрак. Дух. Демон. Чудовище. Но руку Фенрис не одернул: ждал, что Андерс первый сорвётся, скажет что-то едкое, злое. Андерс молчал. Смотрел на смуглые пальцы Фенриса поверх своих — белых-белых, словно не существует солнца. — Тебя ведь не Хоук прислал, да? Мы с ним после смерти его м… давно не друзья. Фенрис кивнул. У Андерса больше нет друзей — он всех оттолкнул: и Хоука, который предложил жить у себя в особняке, и Варрика, который всегда оплачивал долги в «Висельнике», и Авелин, мастерски уводившую храмовников от лечебницы. Едва ли Андерс сам себе остался другом. И почему здесь ни одного кота нет? Раньше эти пушистые были везде, следовали за Андерсом по пятам. Маг тратил много времени, чтобы их накормить, подлечить, пристроить, и глаза его при виде кошек сверкали так невыносимо… Животные не любят плохих людей — может, в этом ответ? — Что бы ты не придумал… — решился Фенрис, крепче сжимая пальцы Андерса. — Не надо. Расскажи мне, Хоуку, да кому угодно — мы постараемся решить твою проблему. — Мою?! — голос Андерса зазвенел, лицо пошло трещинами. Он выдернул руку и прижал к груди, будто ее кипятком ошпарили. Фенрис почувствовал, как внутри что-то трещит. — Так дело в магах? Всегда было в них… Андерс, пос… — Уходи! Горечь во рту была такой сильной, что слезились глаза. Фенрис сморгнул, зажмурился — внутри что-то жглось, мешая говорить. Да и сказать было нечего. Андерс сидел, сгорбившись, и рассматривал линии на ладонях. Уходя, Фенрис выдернул крошечное перо из мантии — так, на память, но вернувшись домой, понял, что потерял его. Крошечное перо с бирюзовым отливом или нечто большее — уточнять не стоило. * Андерсу чудовищно шел черный. Но сейчас он сливался в сплошное темное пятно на фоне ослепительного взрыва. Его волосы снова отросли, и в последнее время маг заплетал их в аккуратную косу; только сейчас коса растрепалась, потемнела от крови. Фенрис смотрел только на нее, перевязанную черной лентой, и думал, как же он все это допустил. Андерс долгие месяцы искал смерти, и никто, абсолютно никто, не помог ему ее найти. Теперь же смертью стал он. Говорил, говорил, говорил… о справедливости, об отсутствии компромисса, о трусости, а у самого руки дрожали и голос срывался. У Фенриса тоже ладонь на эфесе меча дрожала — так сильно хотелось пустить оружие в бой. Нет, не в бой. И в Преисподнюю оружие. Фенрису хотелось подойти к Андерсу и голыми руками вырвать из груди его сердце. Хотелось схватить его за плечи и трясти, трясти, пока эта оболочка не сползёт, словно змеиная шкура, обнажая Андерса прежнего. С дурацкими кошками и дурацкими веснушками. Такого чудовищно живого и раздражающего. Фенрису и себе хотелось сердце вырвать, потому что не попытался даже помочь. И Хоуку — тот не был мастаком во всем, что касалось жестокости, но сегодня превзошел сам себя. Он отпустил его. Прогнал. Будто Андерс собачонка нашкодившая, а не полоумный маг, устроивший революцию. Будто не было этих семи лет, в течении которых Андрес кому-то был другом, кому-то — спасителем, другим — врагом. И никто не знал, кем он был для себя. Когда все закончилось, Фенрис отправился на поиски Андерса. Но не нашел его среди магов, не нашел среди мертвецов. Не нашел в казематах и в трущебах, во всем проклятом Киркволле. В какой-то день он вернулся в особняк и начал жить. И все было хорошо. Просто замечательно. Фенрис убедил себя, что проклятый маг издох в какой-то канаве, убил себя или напоролся на чей-то нож: после взрыва церкви жить Андерсу было незачем. Фенрису было незачем искать его, а помнить — тем более. Но он помнил и — изредка, глазами в толпе — искал.