Для ясности

***

— Просто для ясности, парень, — Альма смотрит на него прямо и без стеснения, ей даже голову приходится особо высоко задирать, женщина высокая. Линкольн ждёт продолжения фразы, но Альма, опёршись по-мальчишески острым плечом о стену кабинетика, в котором занималась таинственными контрабандными делами, не спешит. Она вытащила пачку сигарет из заднего кармана брюк, закурила, и выпускает клинышком дым, сделав затяжку. Посмотрела снова на него, пристально и без симпатии. Линкольну чужая любовь не нужна, но что-то на дне этих мёртвых, как у акулы глаз, теплится живым, что-то, что он привык считать за благодарность. — Я Вито знаю всё время, что живу в этом гадюшнике, который вы называете Америкой, а это лет пятнадцать точно. И за эти пятнадцать лет он сильно изменился. Из парня, побитого жизнью, но полного надежд, стал озлобленным сукиным сыном, с которым невозможно разговаривать без крика. Последние года четыре совсем швах, на человека не похож, не думала, что буду скучать по крикам. Я это рассказываю, парень, не для того, чтобы позлорадствовать, — добавила Альма, безошибочно угадав, в каком направлении думал Линкольн, слушая этот монолог. Он удивлённо поднял брови, но ничего не сказал, только кивнул, мол, продолжай, я понял. Альма прищурилась, её мёртвые глаза за сизым дымом казались почти живыми, и Линкольну чудилась в них скрытая боль. — Просто для понимания, парень. Четыре года его и моей жизни он был как утопленник, который дёргается, когда его палкой тронут, но ответить не может. И, знаешь, что? — тонкие пальцы со шрамами от рыболовных крючков чуть сильнее сжимают сигарету, чуть не ломают её, но больше ничего в лице Альмы не дрогнуло, она почти не моргает, глаза всё такие же мёртвые. — Что? — Линкольн разрешает себе подать голос, думая, что Альме нужно услышать вопрос. Глаза напротив превращаются в две щёлочки, но сигарета остаётся целой. На обкусанных губах с лёгкой помадой мелькает что-то похожее на улыбку. Линкольн терпеливо ждёт. — Сейчас он будто стал тем парнем, который любит жизнь и надеется на что-то хорошее, вопреки ёбнутому миру, который бьёт его в спину. Чёрт, он даже готовить начал, как раньше, хотя, видит Бог, получается у него так себе, — тихий смешок, чуть хрипловатый из-за сигарет, но искренний, Альма будто молодеет лет на пятнадцать, морщины у глаз и на лбу разглаживаются, поза становится расслабленной. Линкольн даже удивляется, как эту очаровательную особу Вито мог назвать «злющей как дьявол». — Ты хочешь сказать, что из-за меня? — Нет, не из-за тебя. Таких, как ты, он называет бомбистами, — Альма качает головой, на губах остаётся призрак смеха, который ненадолго сделал её человеком, но глаза он больше не трогает. Мёртвые как у акулы, опять. — Из-за того, что ты делаешь. Старик Маркано все эти годы держал Вито за яйца, и теперь он охрененно рад, что кто-то хочет сломать хребет этому гаду. Понимаешь, о чём я? — Меня яйца Вито не интересуют, если ты про это, — усмехается Линкольн. Альма неожиданно для него дымом давится и сигарету роняет, глаза жмурит, и смеётся искренне, чуть всхлипывая. Линкольн не ожидал, что его плоская шутка возымеет такой успех у суровой кубинской контрабандистки и теперь немного улыбается, наблюдая чужое веселье. — Ох боже, парень, — Альма вытирает слёзы тыльной стороной ладони, отсмеявшись, на Линкольна с весельем смотрит, не враждебно. Линкольн позволяет записать эту маленькую победу на свой счёт. Теперь Альма отлипает от стены кабинетика, садится на стол, подтянув к себе одну ногу и голову приходится всё же поднять, Линкольн по-прежнему шкаф двухметровый. — Ты почти угадал, парень. Я пытаюсь сказать, что тот Вито, который листает альбом с фотографиями в своём ресторане и шастает по Ривер-Роу с таким видом, будто он самый счастливый человек в Штатах, мне в сто раз дороже, чем солидарность чёрных и прочее дерьмо, о котором сейчас любят кричать. Понимаешь, о чём я? — Понимаю, — кивает Линкольн. Он правда понял, и то, что ему сказали прямо, и то, что прозвучало в первый их разговор, и то, о чём Альма предпочла умолчать, но что неуловимо угадывалось в том, как она говорит о Скалетте.       Когда она говорила про морозилку, в которой Линкольн мог запереть уже ненужного Вито, Альма звучала враждебно и отстранённо, будто говорила о каком-то абстрактном итальянце со скверным характером, а не о своём начальнике, от которого её жизнь зависела. Теперь Альма позволила себе говорить теплее и Линкольну почудилось, что Вито ей не только начальник, а, может… — Рада, что мы пришли к пониманию, — осклабилась Альма, снова щурится, глаза не акульи, а тёмно-карие, без живого блеска и отражения в них. Как понимает Линкольн, из-за родины. Куба страшная страна, под обёрткой вылитый Вьетнам. Он помнит взгляд вьетнамцев, по обе стороны баррикад. Затравленный или озлобленный, без надежды хоть на что-то, равнодушный, мёртвый и тёмный. У Альмы и Вито такой же. Линкольн подозревает, что и у него. — Это всё? — Линкольн выпрямляется во все свои два метра, лампа над головой аж качнулась, и вопросительно смотрит на Альму. Она бросает то, что осталось от сигареты в урну и кивает ему чуть устало, перелезает со стола к окошку и снова опирается плечом, взгляд отрешённый и отсутствующий, она Линкольна не видит, погрузилась в себя. Линкольн знает, что у контрабандистки внутри. Уверен, по крайней мере.       Уже у двери кабинетика Линкольн не удерживается и спрашивает то, что хотел спросить ещё в середине их странного с Альмой разговора: — Скажи, ты с ним спишь? — вопрос не в бровь, а в глаз, неприличный, как говорят белые, но Линкольн давно привык быть бесцеремонным и идти напролом танком, благо, комплекция, цвет кожи и суровая рожа позволяет. На Альму его рожа впечатления особого не производит, она невозмутима как удав, только слегка приподнимает острую чёрную бровь и тонко усмехается, показав белизну клыков. — Вито с девушками не трахается, парень. Он «встречается», — последнее слово в интонациях Альмы становится каким-то неприятным, как особо страшное ругательство. — Старая школа, видишь ли, диктует. Сраный макаронник из сороковых, — теперь смешок не весёлый, как до этого, а горький, почти расстроенный, морщины становятся глубокими, как ножом выдавленные в коже.       Линкольн, взявшийся за ручку двери, кивает ей, молча и больше ничего не спрашивая.       Он понял.