1983 год
***
— Я не могу уже! Сплю и вижу эту движущуюся картошку, — шумно выдохнула Ирина, убирая тыльной стороной ладони выбившиеся из-под платка пряди. — Терпи, Егорова, труд облагораживает. Скоро домой, — Геннадий выбрал клубнеплод покрупнее и, быстро осмотревшись, запустил им в ползающего внизу Мишку Гуревича. — Эй! — парень отлип от своего ведра и устремил взгляд на идущий впереди комбайн. — Ну я тебе устрою, только слезь… — Кривицкий! — грозно воскликнул молодой преподаватель, которого институт отправил следить за сворой проблемных в дисциплине четверокурсников. Но строгим он был лишь с виду: как только ночная дымка накрывала деревню, аспирант вместе со своими подопечными уже распивал за одним столом дешёвый портвейн, купленный в местном магазине. Егорова и Павлов синхронно захохотали. Последний как-то неожиданно стал их компаньоном и, к удивлению, оказался не таким вредным парнем, как представлялось раньше. Наверное, оттого, что где-то потерялась в заботах семейной жизни с другим его верная подруга Марина. — Ой, а я и не заметил этого гнома, — пристыженно поджал губы Кривицкий, подавляя рвущуюся наружу улыбку. Всю прошедшую неделю эта новообразовавшаяся компания работала на картофельных комбайнах: стояли высоко наверху, пока под ногами мелькало распаханное поле и суетились, как и они ранее, другие студенты, подбирающие в вёдра потерянные клубни; выбирали из только что выкопанной, движущейся по транспортёру земли картофель, отправляя его в едущий рядом грузовик. Работа была не тяжёлой, но монотонной и порядком надоевшей — особенно по ночам, когда перед глазами в непрерывном потоке пролывали всё те же разноцветные комбайны, машины, уставшие, потрёпанные жизнью студенты и бесконечный картофель. Надо сказать, картина эта не являлась в полной мере такой удручающей, как представлялось. Приятнее всего было от работы отлынивать. И если фантазии однокурсников хватало лишь на плохое самочувствие или проблемы дома, в столице, то Ирина была, как и всегда, гениально проста. Когда завершалась перекличка и студенты разбредались по своим «постам», девушка оставляла за главного Кривицкого, а сама отправлялась отдыхать в укромное место в тени. Возвращаясь, она непременно и с особым трепетом слушала увлекательные рассказы боевого товарища о его трудовых подвигах и рассматривала полные, увесистые мешки. Однако сегодня хитрость не удалась, так что теперь приходилось добросовестно выполнять свои обязанности. Конец августа выдался жарким. Редкий день на лазурном небе можно было заметить одинокое облако, а палящее солнце то и дело заставляло чувствовать, как по спине неприятными ручейками стекают капли пота. — Что мы вообще здесь делаем четвёртую неделю? — возмутилась Егорова, выставляя перед собой ладони. — Эти руки собирались служить на благо медицины, а не перебирать грязную картошку в каком-то забытом колхозе! — Видно, Родина решила, что тебе полезнее служить в поле, — Кривицкий рассмеялся и пожал плечами. — Да ладно вам, по-моему, здесь даже весело, — отозвался непривычно молчаливый Николай. Потянув ладонь к намеченной картофелине, Павлов случайно наткнулся на руку Ирины. Несмотря на скрывающие пальцы перчатки, он словно пропустил это прикосновение, тёплое и волнующее, через себя и, не желая показывать своего замешательства, спешно отдёрнул руку. Девушка, что-то лепечущая Геннадию, не заметила. Или не подала вида. Николаю обычно нравились раскованные, дерзкие, не обременённые высокими мыслями и целями девушки. Егорова такой не была. Егорова была практически единственной, кто выбивался из этого порочного круга современной молодёжи. Это-то и начало симпатизировать, притягивать тайной и недоступностью… Если бы не одно «но»: в её сердце уже поселился Кривицкий, и весь курс об этом знал. А обстановка в деревне, тихой и мирной до того, как в неё заселились студенты-медики, и вправду была весёлой. Казалось бы, до столицы — рукой подать, но цивилизация, очевидно, отстала где-то в пути и ещё не подобралась к этому потерянному уголку Советского Союза. Поэтому приходилось довольствоваться малым — оттого городским и было интересно. Веселье начиналось уже тогда, когда предоставлялась возможность попасть в магазин на окраине посёлка, но там же и кончалось, когда на широких полках не оказывалось ничего, кроме хлеба и алкоголя всех мастей и ценовых категорий. В деревне, где в подавляющем большинстве жили лишь старики и молодые мужчины, в свою очередь делившиеся на две категории: те, кто уже спился, и те, кто только встал на эту кривую дорожку, крепко выпить любили. На ассортимент магазина никто, кроме бедных студентов, не жаловался. По вечерам танцевали до изнеможения, кричали песни, иногда даже устраивали в клубе кинозал, а в остаток ночи разбредались по окрестностям — кто спать, а кто по скамейкам и сеновалам общаться с противоположным полом. Но особенно счастливым получался день, если небо всё-таки решало сжалиться над горе-работниками, наслав на них ливни. Все дороги, поляны и поля превращались в сплошное болото, что было прекрасным поводом не расставаться с уютной постелью. Большинство студентов только радовались шансу вырваться из плена большого города и контроля семьи, ведь именно на «картошке» завязывалась прочная дружба, зарождалась первая любовь, жизнь казалась простой и светлой, несмотря на необходимость потрудиться в поле. Или создать видимость. Однако уютное временное жилище досталось не каждому. Но Егоровой с Кривицким удача благоволила. Одинокая старушка, у которой имелись и телевизор, и баня, и туалет располагался не посреди двора на всеобщем обозрении, была рада приютить у себя молодых, красивых и счастливых. И пока другие студенты давились ненавистной картошкой и макаронами, Геннадий с Ириной время от времени наслаждались румяными блинами со сметаной от радушной хозяйки.***
«И снится нам не рокот космодрома, не эта ледяная синева, а снится нам трава, трава у дома, зелёная-зелёная трава…» — Мне тоже снится трава у дома… Но чаще картошка, — Ирина не без усилий вырвалась из шумной толпы танцующих и плюхнулась на стул рядом с Кривицким, влюблённым и озорным взглядом наблюдающим за развернувшейся перед ним сценой. Геннадий разумно решил сохранить силы для каких-то будущих свершений и сделать перерыв в одну песню, что девушка категорически не поддержала. Теперь, раскрасневшаяся и не чувствующая ног, она сидела около него, тяжело дыша. — По тебе и не скажешь, что не нравится, — наклонившись к её уху, чтобы перекричать старые, но громкие колонки, произнёс парень. В полумраке клуба, через мгновение прерываемом мерцающими красочными огоньками, среди безумства движений на фоне ярче всего всё равно сияла усмешка Кривицкого. И одинаково блестели их глаза, ищущие встречи друг с другом: в них плескались сто грамм полюбившегося портвейна из деревенского магазина. Для настроения, конечно. — Не нравятся мне дни. А вот вечера очень даже ничего! — изрекла Егорова, отчаянно обмахиваясь какой-то попавшейся под руку газетой. Всё-таки в нежно-зелёном свитере и белой юбке, прикрывающей колени, становилось невозможно жарко. Только на этом перечень приличных вещей, оказавшихся в её чемодане, заканчивался, но и эта парящая сейчас одежда была в разы приятнее, чем до ужаса надоевшие брюки, кофта мышиного цвета и контрастно холодные резиновые сапоги. — Может, бросим всё и останемся? Барак найдём себе какой-нибудь, огородик, хозяйство организуем, — Геннадий закинул голову, мечтательно рассуждая. — Издеваешься? — она покрутила пальцем у виска, глядя на парня в недоумении. — Почему? Сдался тебе этот дом, эта Москва, образование… — Нет, ты точно тронулся. Вон Павлов рассказывал о гомеопатии, так тебе нужно было прислушаться. Глядишь, подберём что-нибудь, пока не поздно. — Ещё одно слово про Павлова и гомеопатию… — желваки заходили на его скулах, выдавая степень раздражения, что невозможно было не заметить. — Молчу, молчу, — Ирина утёрла скатившуюся от смеха слезу, когда перед глазами возникли образы едва ли не дерущихся на почве медицинских изысканий Генки и Кольки. — Сдался, конечно. Я вот по маме твоей скучаю. Давно никто не названивал со словами «А где Гена? А когда Гена дома будет?» — девушка мастерски пародировала фирменные интонации Софии Михайловны. — Тебе, кажется, тоже надо что-то подобрать, если ты по маме по моей соскучилась, — Кривицкий закатил выпученные в удивлении глаза и махнул рукой. Егорова заулыбалась, снова обращая взгляд к толпе приезжих студентов: они, скорее, бесновато исполняли ритуальный танец по призыву дождя, нежели двигались в такт играющей песни. Наконец, музыка на мгновение затихла, перетекая во что-то более плавное, неспешное, изящное, и некоторые из них поспешили разойтись по парам, а некоторые — отправились подпирать стены и переводить дух. — Пойдём, — бодро вскочил Геннадий, увлекая за собой Ирину под её же недовольное мычание. Судя по всему, девушка избрала эту песню для перерыва, но планам не суждено было сбыться. «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взор напрасно…» Пока Антонов, как обычно, бархатным тенором пел о самой красивой любви, Кривицкий одними губами пытался вторить ему, чем только забавлял Ирину. — Дурак… — она рассмеялась, толкая его кулаком в грудь, но тут же укладывая на ней ладони, а на них — голову. Во второй час диких танцев ноги больше не были ей надёжной опорой, но руки парня сомкнулись где-то в области лопаток, ласково и верно поддерживая. Приятная мелодия качала их на своих невидимых спокойных волнах, заставляя раствориться в моменте этой ночи, позабыв о всех заботах и тревогах. «А я повторяю вновь и вновь — не умирай, любовь!..» — Мама звонила? Твоя, — он расположил подбородок на её голове, вдыхая неизменно лёгкий цветочный аромат, улавливая из темноты по сторонам горящие завистью взгляды. — Звонила. Ждёт нас, обещала испечь, цитирую, «любимый Геночкин пирог». — Ой, ой, — довольно, будто кот, замурчал Кривицкий, вспоминая умопомрачительный вкус шарлотки Александры Владимировны. — А ещё рассказывала, что встречалась с отцом. Он приболел что ли, а его молодая, видимо, возиться не хочет. Не понимаю, где у неё хоть капля гордости? — если бы не скопище лишних зрителей вокруг, не успокаивающие, обнимающие её руки, Ирина давно бы закипела яростью. — Егорова… ну, какой-никакой родной человек, — теперь парень гладил её, точно кошку, нуждающуюся в ласке, по спине. — Нет, я не могу понять. Он так позорно её оставил, и неужели она до сих пор любит его так же преданно? Спустя столько боли — разве это возможно? На этот вопрос у Геннадия не было ответа. Чужая душа — потёмки, а понятие «любовь» и вовсе непостижимо… — Не вини её. Никто из нас не знает, что она чувствует, — песня медленно близилась к завершению, и Кривицкий притянул девушку ещё ближе, чтобы никто из случайных «соседей» не услышал, не разгадал его тайного замысла. — Есть предложение получше, чем разрешение философских вопросов. Сбежим? — Пешком до Москвы? Рассматриваю только такой вариант. — Москву не обещаю, но где-то рядом я видел симпатичный сеновал, — он подмигнул ей в аккурат с финальным аккордом песни. — Гена! — Егорова засмеялась куда-то ему в плечо, хотя идея, неординарная и интригующая, не могла не показаться ей заманчивой. Не теряя напрасно драгоценного времени, обхватив её ладонь, Кривицкий рванул прочь из клуба. На улице было по-вечернему свежо, тихо и по-деревенски темно. Кое-где в маленьких окошках ещё горел жёлтый свет, но это нисколько не спасало от необходимости и риска делать каждый шаг наугад. Парень не шутил. Неподалёку и правда располагался сарай, сколоченный из каких-то ветхих досок. Царящий в округе мрак только добавлял азарта, подстёгивал влечение, и когда Ирина оказалась прижатой к стене, готовой вот-вот развалиться, сомнений в серьёзности намерений парня у неё не оставалось. Жадные губы исследовали каждый сантиметр её лица и шеи, тёплой и влажной от буйного вечера кожи, пока руки бессовестно блуждали по изгибам фигуры, поддевая края одежды. — Никак тебе не откажешь… — теперь она тянула его за собой внутрь, где так привлекательно пахло недавно скошенным сеном и отчего-то сладкими яблоками. Рваные поцелуи, торопливые шаги и подкашивающиеся ноги, сбитое и никак не приходящее в привычный ритм дыхание, томные голоса и исполненные желания взгляды, которые пусть и не видно, но точно ощутимо каждой частью души — они были готовы с разбега упасть в объятия мягкого сена и друг друга, если бы проезжающий с противоположной стороны грузовик не залил сарай светом своих фар и если бы не показались перед ними два силуэта, их опередившие. — Чёрт! — Геннадий и Ирина молниеносно выскочили обратно, напрочь забывая о природном любопытстве. Но кое-что разгляделось само собой. — Это что, наш аспирант? — прыснул Кривицкий, прикрывая рот ладонью. — Похоже. И не Ленкино ли красное платье отдыхает рядом? — Егорова вспомнила скромную однокурсницу, часто ведущую беседы на интеллектуальные темы с молодым преподавателем. Видно, добеседовались. Романтически-страстное настроение улетучилось так же неожиданно и скоропалительно, как и зародилось. Не то чтобы увиденное удивило или шокировало — им были совершенно безразличны чужие взаимоотношения и тайны, — но искать другое место было поздно. — Что ж, — усмехнулся Кривицкий, когда она отошли на приличное расстояние, и приобнял девушку за плечи, привлекая к себе под руку, — у меня был и запасной вариант. Через несколько минут, через поросшие бурьяном тропинки, рытвины, ухабы и страх скатиться в какой-нибудь случайный овраг, они, на удивление, без происшествий вернулись в дом и как можно тише, чтобы не разбудить и не прогневать старушку, пробрались в свою комнату. Парень с видом заправского фокусника неизвестно откуда достал подобие ужина, которое оказалось вовсе не подобием, а лучшим, что случалось с ними за последнее время. Уплетая кильку в томате, закусывая хлебом, студенты не скрывали довольных возгласов в виде неразборчивых междометий. — Боже… бесподобно, — Ирина едва ли не перестала дышать от нахлынувшего гастрономического удовольствия. Три недели на макаронах, картошке и яйцах, пусть изредка и разбавляемые выпечкой доброй хозяйки, давали о себе знать. — Где ты это достал? — задала она вполне очевидный вопрос, вспоминая пустые прилавки магазина и пустые карманы, почти неслышно позванивающие несущественной мелочью. — Днём урвал последнюю. Деньги тоже были последние, к слову, — Кривицкий грустно повёл плечами. Но как известно всем бойцам учебного фронта, счастье — оно в моменте, а о том, что будет завтра, они и подумают завтра. — Цены тебе нет! — разговаривать с набитым ртом было не так уж и легко, но Егорова не могла смолчать и сдержать восторг. Геннадий только тихо смеялся, глядя на эту умиляющую картину, подперев щеку кулаком.***
— Гена! Геночка, ответь, пожалуйста, — Александра Владимировна, усердно старавшаяся со всей аккуратностью опытной хозяйки вытащить из формы пирог, указала на продолжительное время звонящий в коридоре телефон, хотя этого жеста никто не увидел. — Если что, мы никак не можем отвлечься. Спроси сам, чего хотят. Ирина же, занятая ответственной миссией разливать по тарелкам борщ, помочь ей не могла. — Иду! — прокричал парень, которого командировали сервировать стол в гостиной. — Спасибо, мой хороший, — улыбнулась женщина, на что дочь лишь театрально закатила глаза: такая невозможно тёплая идиллия сложилась за пару лет у Кривицкого с её матерью, что замуж выдали бы хоть сегодня. — Да, слушаю. Говорите, не молчите, — в течение нескольких секунд он слушал лишь неровное дыхание. — Это квартира Егоровых? Я правильно попала? — неуверенно начали на другом конце. — Да, они заняты, я вместо них. Что вы хотели? Я передам. — Я… В общем-то Лёша, то есть Алексей Иванович… у него случился сердечный приступ, — обладательница высокого голоса не имела и понятия, с кем разговаривала, но сочла сложившуюся ситуацию даже более благоприятной, чем если бы это была бывшая жена или заносчивая дочь её сожителя. — Как это? Подождите… он жив? — Кривицкий мотнул головой, обрабатывая полученную информацию, будто встряхивая мысли, и осторожно выглянул в дверной проём, определяя, не вызвано ли раньше положенного волнение женщин. Но они были увлечены кулинарными делами и не замечали ничего вокруг. Затянувшееся молчание неприятно напрягало. Парень начинал подозревать, что торжественный обед по случаю их возвращения «с картошки» безнадёжно испорчен, а сегодняшний день войдёт в историю этой семьи чёрным пятном. — Нет. Его не довезли до больницы, — Геннадию на секунду показалось, будто его собеседница вздохнула с облегчением. — Стойте, стойте… когда это произошло? — Утром, — женщина отвечала односложно, словно подозреваемая на допросе у строгого следователя. — Что? Как это… — Кривицкий, следуя воздействию смеси из непонимания, оторопи и злости, вдруг посывил тон, но тут же осёкся. — И вы звоните только сейчас? — Я не могла раньше, — немного поразмыслив, собеседница выдала не очень-то информативный ответ, не спеша посвящать какого-то парня в подробности причинно-следственных связей. — Никуда не пропадайте, мы… мы перезвоним, — он нервно выдохнул, мысленно перебирая все ругательства. Осторожно положил трубку, оттягивая момент встречи с женщинами на кухне, понимая, что ему сейчас предстоит им озвучить. Однажды в институте разговор зашёл о теме вечных споров, проблем и страхов — трудностях сообщения о смерти пациента его родственникам: две фазы психологического «шока», в зависимости от которых необходимо действовать, особенности позы, жестикуляции, взгляда, речевые клише и паузы… Всё это была теория. Кривицкий ни тогда, ни пять минут назад и представить не мог, что ему придётся столкнуться с практикой так скоро. И никакие из обсуждаемых стратегий и тактик не должны были применяться в отношении любимой девушки и её матери. Но судьба решила иначе. Парень встал в проходе, подпирая спиной дверной косяк. На него глядели две пары ласковых глаз, и впервые в жизни ему так не хотелось смотреть в их глубину ответно. — Всё готово, всё горячее, вкусное, пойдёмте за стол, — Александра Владимировна дала Геннадию в руки какую-то тарелку, подталкивая в направлении гостиной. — Кто звонил, чего хотели? — Насколько я понял, звонила женщина, у которой жил Алексей Иванович… — Кривицкий начал решительно, боясь растерять смелый настрой в процессе, отбрасывая всю изученную теорию. Лучше сказать сразу, а потом разгребать последствия, утешать, спасать. Слову «жил» никто не придал значения. — Что ей нужно? — Ирина, которая уже хотела уйти с борщом в комнату, остановилась, и брови её медленно нахмурились, образовывая на лбу заметную складку. Он помрачнел, пауза затянулась, на лбу выступила испарина, и Александра Владимировна, почувствовавшая перемену в его настроении, плавно опустилась на табурет. — Его утром забрали в больницу, но в скорой не смогли ничего сделать… Сердце, — дрожащим голосом Кривицкий озвучил коряво сформулированные мысли, а его собственное сердце сдавили невидимые когтистые лапы боли за людей, ставших близкими. Тарелка горячего выскользнула из рук Ирины, с грохотом разбиваясь о пол, оставляя на её ногах, на светлом домашнем платье капусту и оранжевые брызги. Александа Владимировна, мир которой утратил звуки и краски, зажмурила в мгновение потемневшие изумрудные глаза, тяжёлый след которых остался на лице парня, и бессильно опустила лицо в застывшие в воздухе ладони.