1986 год
Торопливый, немного резкий поворот ключей в замке — Кривицкий, прижимающий к груди букет крупных желтооких ромашек, оказался за дверями родительской квартиры. Сегодня ему хотелось отбросить все мелочные обиды и недопонимания прошлого: на улицах зеленел июнь, в душе сияло жарким солнцем лето — и никакие предгрозовые облака, медленно затягивающие небо столицы, не могли омрачить этого настроения. — Ма-а-ам! Ты дома? — в квартире было непривычно темно и тихо. Ни один звук не откликнулся Геннадию ответом. Окинув взглядом прихожую, зацепив раскрытую женскую сумку и оставленный на банкетке плащ, выдающие присутствие хозяйки, парень прошёл в гостиную. Плотные зелёные портьеры были сдвинуты так, что не пропускали ни одной частицы солнечного света. В кресле, безвольно склонив голову, опустив плечи, неподвижно сидела София Михайловна. Издали могло показаться, что женщина, повинуясь усталости, уснула. — Мама? — шёпотом обозначил своё присутствие Кривицкий, когда подошёл ближе. Но София Михайловна не спала. Неспешно выпрямилась, будто каждое движение давалось ей с трудом, и подняла голову, обращая к сыну тяжёлый, свинцовый взгляд. Свет, который он предусмотрительно зажёг в коридоре, позволил ему разглядеть среди темноты комнаты засевшую в карих глазах, пустых и покрасневших, безысходность этой пустоты. Сокрушение. Мысль о том, что причиной увиденного могло выступать их с Егоровой счастье, неприятно колола сознание. «Ты ведь дала добро, ты ведь осознала, что мне не нужно другого счастья, я уже нашёл своё…» — он перебирал воспоминания последних разговоров. — Это тебе, — Кривицкий протянул женщине скромный летний букет, надеясь растопить неизвестно когда покрывшие её сердце льды. И снова гнетущая тишина. Лишь обесцвеченные и не покрытые помадой губы дрогнули в слабой, вымученной улыбке. — Что-то случилось? — его голос прозвучал громче и твёрже, чем следовало бы, и он отложил на стол цветы. София Михайловна повела рукой, а за прозвучавшим вздохом непременно должны были последовать слова объяснения, но они застыли на её устах неозвученными. Женщина нащупала на столе какие-то бумаги, что до этого момента мало привлекали внимание Геннадия, и дрожащей рукой протянула их сыну. — Что-то случилось… — повторила она, и в сдавленном голосе не прозвучало ни ноты прежней узнаваемой жизни, мощи, властности. — Что это? — с нарастающей от непонимания злостью Кривицкий раздвинул портьеры так, что они едва удержались вместе с карнизом на стене, и выставил листы к свету. Глаза суетливо перескакивали по кривым чужим строчкам и печатям. Он — почти врач — ещё не до конца научился различать почерк коллег, но в эту минуту нужные слова сами сложились перед его глазами. Ощутились тупой болью, всё крепче сдавливающей сердце. Зазвучали приговором.***
— Доброе утро! — Кривицкий, незаметно подкравшись к увлечённой приготовлением завтрака девушке, обнял её со спины. — Напугал! — Ирина едва удержала в руках тарелку. — Доброе. — Пахнет неплохо, — он заглянул за её плечи, рассматривая на сковороде яичницу и втягивая носом аромат пусть и простого, но довольно аппетитного блюда. — Немного подгорело, но это не смертельно, — Егорова дополнила тарелки хлебом с маслом и пригласила парня к столу. Маленькая кухня в лучах утреннего солнца казалась по-особенному уютной. Однажды зимой — вместо обещанной Кривицким комнатушки — они оказались в небольшой двухкомнатной квартире, которую за символическую плату им организовали товарищи с уехавшими родственниками. Оказались в том, о чём не осмеливались и мечтать: подальше от родителей, поближе к своей «семейной» независимости, свободе и благодати. — Ничего страшного, — поспешил успокоить её Геннадий, — я же знал, на ком собраюсь жениться. — Конечно! Именно из-за пункта «не волнуйся, кулинарию я возьму на себя» мы и идём сегодня подавать заявление, — Ирина отправила в рот отрезанный кусок яичницы и взмахнула вилкой в подтверждении своих слов. Более полугода она стойко держалась и настаивала на своём, чтобы в итоге сдаться, уступить обаятельному брюнету и решиться перевести их отношения на новый уровень раньше, чем закончатся студенческие заботы финишной прямой. — То есть вот так, да? — Кривицкий на мгновение отставил тарелку и отодвинулся от стола, вопросительно всматриваясь в нежное лицо напротив. — Других причин нет? — Ну а какие ещё могут быть причины выходить за тебя замуж так поспешно, когда у нас через неделю экзамены? — пережевывая затвердевший хлеб, она старательно объясняла свою позицию, успевая в перерывах получать удовольствие от созерцания озадаченного выражения лица Геннадия. — Всё с тобой ясно, Егорова. Экзамены ей дороже… — для усиления эффекта он даже звонко отбросил на стол вилку. — Между прочим, нам всё равно три месяца ещё ждать! — Вот и проверим чувства, — Ирина вскинула брови, подчеркивая серьёзность своих высказываний, но не сумела подавлять улыбку дольше, — ешь давай, а то остынет! Я же шучу.***
«Лейомиосаркома забрюшинного пространства», — эхом бил в голове прочитанный вердикт. Почему так… несправедливо жестоко? — Знаешь, у нас, оказывается, не принято вот так в лоб говорить пациентам такие диагнозы… Но старый друг сделал для меня исключение, — София Михайловна усмехнулась, подавляя этой реакцией подходящую к границе истерику, глядя через пелену слёз, собравшихся в уголках глаз, на помрачневшего сына. — Потому что времени мало, Гена. А они даже окончательно не уверены в правильности того, что случайно обнаружили и назвали… Я даже не запомнила эти слова. Но ты прочитал. Хотя куда хуже? Пока у меня в животе растёт что-то злокачественное, они не уверены. Теперь настал его черёд молчать, игнорируя все реплики собеседницы. Кривицкий лишь обескуражено всматривался в листы, теряя смысл слов от многократного повторения, и тянул и без того застывшее время, не находя в нём ни единой ценной мысли. — Медицина не стоит на месте, сегодня многое лечится, мы живём в Москве, в конце концов!.. — выдал что-то первое пришедшее, посредственное, банальное и испугался собственного изменившегося голоса. — Хотя бы ты не рассказывай мне эти сказки, хорошо? И научись дослушивать. В нашей стране хватает учёных голов, но не хватает технологий, — женщина озвучила прозрачную истину, с которой теперь не пожелала бы столкнуться никому, и опустила холодную ладонь на лоб. — У нас не делают таких операций, Гена. Даже в Москве. Каждый новый круг секундной стрелки настенных часов приносил Кривицкому новый болезненный укол в сердце. — Мы найдём не в Москве. Мы будем искать все возможные варианты, — он сглотнул вставший в горле ком, решаясь выпустить из рук уже смятые бумаги обратно на стол. На негнущихся ногах подошёл к матери и опустился рядом с креслом, заглядывая в поникшие влажные глаза. — Мы будем бороться. Сегодня это не приговор. А ты у меня боевая, сильная, непобедимая. Правда же? София Михайловна перестала сдерживать невыносимое. Крупные солёные капли сами собой потекли по бледным впалым щекам. А ему… ему просто хотелось поверить в собственные слова воодушевления. Поверить в то, что врачи — в чем-то боги, что чудеса случаются, что испытания выпадают лишь сильным духом, а потому они и проходят их с достоинством. Хотелось, но уже сейчас слабо верилось. — Там нет метастазов, — Кривицкий снова обратился к листам, — это очень хорошо. — Будут, Гена, — женщина, не выносящая показа собственного бессилия и слабости, вытерла пальцами слёзы и постаралась вернуть в надтреснутый голос сталь. — Меня не выпускают из Союза. Новые и новые выходящие на свет детали обрушивались на Кривицкого уничтожающим все надежды потоком. Он ещё не придумал что сказать в ответ, когда звенящую тишину квартиры нарушил дверной звонок. — Я открою… — сорвался с места, ведь точно знал нарисовавшегося на пороге гостя. Гостью, которая изъявила желание пройтись в гастроном и найти что-нибудь для празднования знаменательного события — не приходить же к родителям делиться радостью с пустыми руками. За входной дверью его ждала Егорова, воздушное кремовое платье которой подчеркивало присущую лишь ей одной лёгкость, нежность, женственность. Улыбающаяся, весёлая, с бутылкой шампанского в руках, сверкающая ярче ушедшего за облака солнца и… ни о чём не догадывающаяся. Как же он не желал разрушать это хрупкое состояние их абсолютного счастья, этот светлый образ своей будущей жены, эту магию праздничного для них июньского дня, но снова и снова ему выпадало сообщать ей дурные вести. — Что случилось? — возмутилась Ирина, когда Кривицкий забрал из рук шампанское и оставил его на тумбе в прихожей, а её взял под локоть и вывел на лестничную площадку, осторожно прикрывая дверь. — Ира-Ира, — не беспокоясь о чистоте подъезда, он опустился на нижнюю ступень у чужой двери и, сжимая волосы, обхватил руками голову, — у мамы онкология. — Как это?.. — она распахнула глаза и непроизвольно прислонилась к белой стене, постепенно сливаясь с её цветом. Если это была его шутка — то совершенно глупая, безжалостная. — Вот так. Я пришёл, она протянула мне какие-то листы и… — Кривицкий задрал голову к потолку, громко выдыхая. — Забрюшинная саркома. Я не знаю, каким чудом они обнаружили её на ранней стадии, но это меняет не много… Егорова слушала его и не понимала, почему из года в год какие-то беды и тяжести сыпятся на них, на их родных и близких в самые неподходящие для того моменты. Вернее, за что? И бывают ли эти моменты подходящими? — Что ей предлагают? — мысли о скорой свадьбе, о которой так мечтал Кривицкий, вопросами о который её неустанно донимал, никогда ещё не отходили на дальний план так скоро. За окнами подъезда чёрное небо успело обрушиться на город наводнением. Порывистый ветер нещадно склонял деревья к земле и разбивал крупные дождевые капли о стекло, когда облака разрезали мириады острых молний. — Ты же знаешь, что пишут в учебниках под такими диагнозами. Видела. Ты же помнишь процент пятилетней выживаемости? — Помню. А ты знаешь, что все случаи индивидуальны? — Ирина решительно пресекла уже кричащее в парне отчаяние, хотя сама последние минуты только и прокручивала в голове самые неблагоприятные исходы. Теперь пришла её очередь ни при каких обстоятельствах не демонстрировать уныние. — Но пятилетняя выживаемость — это послеоперационная статистика, — пропустив мимо ушей всё, что говорила Егорова, Кривицкий горько усмехнулся и продолжил, — а ей уже сказали, что советская медицина бессильна. — То есть как это «бессильна»? — Заграница нам поможет, — он пожал плечами, но неуместная шутка не добавила никому радости. — В Москве не делают такие операции. Точнее, я предполагаю, что они могут попробовать, но это будет означать что-то экспериментальное — принести себя в жертву во имя развития отечественной науки. Чёрт бы её побрал… Геннадий ударил кулаком по ближайшей стене, вкладывая в этот жест весь спектр болезненных чувств — злость на себя, своё недостаточное внимание, недостаточую любовь к матери, злость на родную страну, ограниченную во всём, лишенную развития и реального, а не показательного благополучия её жителей. — Пошли, — Ирина наклонилась и провела ладонями по его плечам, кивая в сторону квартиры, — ты не имеешь никакого права опускать руки. Мы должны поддерживать её, убеждать, что надежда есть. А она есть, я верю. Будем пробовать всё, будем искать везде. Любые врачи, любые деньги, любые города, слышишь? Кривицкий поднял голову, и их потерянные взгляды встретились: страшная пустота, озаряемая тусклым проблеском призрачной надежды и ещё царящей в ней неизвестности, глухая боль невозвратно повернувшейся к беде лицом жизни, немой и леденящий душу вопрос «как быть дальше?» «Почему так несправедливо жестоко, судьба?» — безмолвно вопрошал каждый, поднимая глаза к высокому, мрачному, угольному небу, заглядывающему в подъездные окна, покрытые дождевыми каплями-слезами.