Поделись болью

Утро выдалось необычайно дождливым. Лишь к полудню ливень смягчился лёгкой моросью, тоскливо покрапывая. Но в душе Эрвина он продолжался особо сильно, затягивая в пелену бесконечного страха. Гром упрёков, раскаты вины, леденящая боль раздирали изнутри. Никто из присутствующих не смог бы понять что Эрвин переживает сейчас, в свои полные двенадцать лет. Когда процессия закончилась, безликие знакомые отца разошлись. Перед этим кто-то бросил Эрвину пару сочувствующих реплик, кто-то неуместно хлопнул по плечу. Эрвин остался стоять. Он всё ещё не мог поверить. Папа не вернётся. Исступлённо смотря на надгробие, читал имя своего папы, годы жизни. Всё равно не верил. Охотнее бы поверил в чью-то плохую шутку, дурной сон. Но пришлось возвращаться лишь к одной мысли: папа никогда не узнает истины, к которой они стремились вместе. Из-за него. Снова и снова Эрвин перечитывал надпись на каменной плите, опускал взгляд на вскопанную землю, на худенькие букеты цветов, подвязанные чёрными лентами. Не верил. Всё давило как в самом худшем ночном кошмаре, навязчиво нашёптывало: «Это сделал ты». Как никогда хотелось проснуться или убежать подальше. Не видеть. Забыть. Но этот день будет преследовать Эрвина всегда. День, когда внезапно закончилось детство. Неизвестно сколько стоял здесь — минуту или несколько часов. Озябший от холода, Эрвин не чувствовал ни рук, ни ног. Не поддаваясь холоду, не хотел уходить. Простоял бы здесь всю жизнь, наказывая бесконечным созерцанием на могилу папы. Вдруг из бездны отчаяния его вырвала чья-то маленькая ладонь, осторожно коснувшаяся плеча. — Ты уже до костей продрог, Эрвин, — как-то по-родному прозвучал чужой голос. Эрвин отпрянул в сторону и обернулся. Для похорон эта женщина была одета странно: через распахнутое тёмно-зелёное пальто виднелась красная рубашка. Даже агрессивно бросалась в глаза. Не выдавая недовольства нарядом незнакомки, Эрвин молча вернул взгляд к отцовскому надгробию. — Прости, не хотела пугать, — мягко произнесла она. — Постою рядом, можно? — Да. Абсолютную тишину иногда прерывал одинокий гул ветра. Эрвин вернулся к своему горю. Душащее, вставшее у самого горла, оно царапало острыми когтями, цепляясь за внутренности. Он хотел кричать, но не мог. Хотел плакать — не находил сил. Стояние под дождём казалось ему недостаточным наказанием за совершённое. Лучше бы сам очутился там. Вместо папы. Оставалось только пусто обещать себе, что отныне будет меньше трепать языком, умерит глупую любознательность и любовь к правде. Но кого теперь он спасёт такими жертвами? Эрвин ненавидел себя. За что такому замечательному отцу достался настолько глупый сын? Похолодевший кулак сжался. Тёплая отеческая улыбка стояла перед глазами, её так не хватало. Эрвин знал, папа его всегда любил. Где-то на подсознании мелькала навязчивая догадка: папа до самого конца стоял горой за своего непутёвого сына. Сердце больно укололо. Кулаком Эрвин стёр сбежавшую слезу. Казалось, следом от боли сжались все органы, скрутились в комок. Глаза зажгло. Сдавленно выдохнул. Он держался, как велели ему окружающие. Услышал: позади дёрнулась незнакомка в неясном порыве, но тоже сдержалась, оставшись на месте. Краем глаза Эрвин взглянул на неё. — Вы знали моего отца? Эрвин ожидал услышать короткое «да», а затем диалог бы неловко провис, может быть она сказала бы пару шаблонных реплик, выражая сочувствие, и ушла. Он бы снова остался один. Никем непонятый с бушующим океаном боли внутри. Вопреки ожиданиям женщина как бы невзначай, почти обыденно бросила: — Нет, но знаю тебя. Эрвин вновь обернулся, пристальнее вгляделся, нахмурился. — Почему тогда я вас не помню? — Будет время — ещё вспомнишь, — её губы растянулись в слабой улыбке, предательски выдавая морщины. Почему-то её интонации хотелось верить. Будучи любознательным ребёнком, он любил засыпать окружающих вопросами, но сегодня не смог найти ни один. — Понятно, — почти равнодушно заключил он. Следом его плечи укрыло тёплое пальто незнакомки. — Меня зовут Дана, а тебя будут звать простуженным, если откажешься от пальто. Хватит уже тут мокнуть. — Не могу уйти отсюда. Не могу поверить, что папа… — его слова застряли в горле, а Дана сделала пару шагов, сократив дистанцию. — Полагаю, ты уже наслушался от взрослых, что он в лучшем мире? Эрвин еле заметно кивнул. Неужели она его понимала? Дана приглушённо продолжила у самого уха. — Не знаю в лучшем ли мире твой папа, но он всё ещё любит тебя и не хочет, чтобы ты так убивался. Губы Эрвина задрожали, а все слова которые он только мог сказать вылетели из головы. Слегка сгорбившись, он сильнее закутался в пальто Даны. Обволакивающее, пахло какими-то травами. Будто успокаивая, Дана ненавязчиво погладила его плечо, а её хрипловатый голос зазвучал как-то особенно горько. — Мне самой до сих пор тяжело после смерти папы. Вместе с ним умерла какая-то часть меня. Порой думаю сейчас он вернётся домой. Злой на соседа за партию в покер, принесёт мне и дочке пирог с сыром, нальёт себе эля, поворчит. Потом вспоминаю, что с момента его смерти прошло почти пять лет… К этому нелегко привыкнуть. — Мой папа умер из-за меня. Эрвин виновато склонил голову перед могилой отца и только сейчас поймал себя на мысли, что впервые произнёс эти слова вслух. Он вздрогнул, обернувшись к Дане. Её смуглое лицо выглядело необычным засчёт длинного прямого носа с едва заметной горбинкой. Если бы он видел её раньше — точно бы запомнил. Тогда почему он настолько доверяет ей сейчас? Сохраняя спокойствие, Дана дотронулась рукой до второго плеча Эрвина, полностью поворачивая к себе. Серо-зелёные глаза переливались волнением и… любовью? — Как это произошло? «Уже неважно», — хотел ответить Эрвин. Вдруг внутри вскипело слишком много боли, чтобы очередную порцию оставить себе. — Я слишком много болтал. — О чём? — Мой отец — историк… был, — речь Эрвина становилось сбивчивой. Даже собственный голос казался безжизненным, чужим. — Он нашёл несостыковки в истории нашего мира. Эрвин запнулся. Снова наступает на те же грабли говоря об открытии отца постороннему. Но кому это навредит на этот раз? — И что дальше? Эрвин бросил взгляд в сторону, сомневаясь, а затем вернул взгляд Дане. Она не похожа на ту, что желает ему зла. А если он всё-таки ошибается… Эрвину уже всё равно. — Папа предположил, что за стенами остались люди и поделился со мной. Меня настолько захватила эта теория, что мы вместе стали высматривать несостыковки в книгах. Мы уже были уверены, что всё написанное для нас — выдумка. Мне хотелось открыть всем глаза. Я не думал, что… — Эрвин схватился руками за голову. — Я бы никогда… если бы я знал… Папа… Держать себя в руках больше не получалось. Вопреки всем усилиям по щекам потекли слёзы. Он слишком ненавидел себя за случившееся. — Бровастик… — растерянно прошептала Дана, заключив Эрвина в крепкие объятия. В этот раз он не отстранился, лишь сильнее уткнулся в её плечо, дав себе выплеснуть накопившееся. Дана смиренно принимала всю его боль, успокаивающе гладила по спине, что-то шептала на ухо. Эрвин не мог запомнить и осознать — что именно, но это приводило в себя. От неё исходило что-то родное. Наверное, если бы у него осталась мама, успокаивала бы также. — Даже это не делает тебя плохим, — её негромкий голос выводил из пелены боли. — Ты ведь любил своего отца и не желал ему зла. Так… Бывает, Эрвин. Он еле поднял голову от её мокрого плеча. — Я дурак. — Мне жаль, что ты прошёл через это, — Дана бережно утёрла дорожки слёз с его лица, впустила пальцы в его волосы, нежно поглаживая. Пусть он видел эту женщину впервые, она больше не казалась чужой. Эрвин сделал глубокий вдох, чтобы окончательно успокоиться. — Не знаю, что мне делать теперь. — Как это? Ты знаешь, и всегда знал. Просто подумай, чего ты хочешь больше всего на свете? — Узнать правду, — Эрвин нахмурился. — Если я узнаю её, то… отец ведь не погиб зря? Предложение получилось скорее вопросительным, чем утвердительным. Дана ласково улыбнулась ему и кивнула. — Верно. На этот раз Дану обнял Эрвин настолько сильно, насколько только мог. — Эй, раздавишь, — с капризной ноткой заявила она, но ответила на его объятия. Они долго так стояли под непрекращающимся дождём. И чем дольше, тем больше в Эрвине разгоралась жизнь. Наконец стало теплее то ли от ощущения, что он не один, то ли пальто Даны отогрело. В голову стрельнула догадка. Он нехотя отстранился и оглядел свою собеседницу: пока она утешала, вымокла сама до нитки. Эрвин тут же вернул ей пальто. — Простите, я забылся. Вы, наверное, тоже замёрзли? — Пустяки, — она поправила пальто. — У вас далеко дом? — Можно сказать и так, — Дана заправила выбившуюся кудряшку за ухо. — Но мне уже пора уходить. Времени совсем не осталось. — Куда? — Не могу сказать, прости. Но мы ещё с тобой обязательно встретимся, — Дана понизила голос, он зазвучал окутывающим бархатом. — Я тебе обещаю. Эрвин нехотя кивнул, отступив на шаг. Лёгким движением Дана поправила его растрепавшуюся чёлку обратно в укладку, а следом оставила короткий поцелуй на темечке. — Не грусти. Чем раньше я уйду, тем скорее мы встретимся снова. Тогда отвечу на все твои вопросы, — в её улыбке мелькнуло нечто обнадёживающее, и Эрвин выдавил ответную. — Хорошо. Спасибо вам. Под шум дождя Эрвин уходил с кладбища. В тот день он пообещал себе, что обязательно искупит свою вину перед папой. Тогда он даже не мог мечтать о вершинах, которых удастся достичь. Как не догадывался о цене. Эрвин тешил себя надеждой, что на все вопросы ему ответит Дана при их следующей встрече. Выйдя с кладбища, он обернулся. Где-то в сером пейзаже кладбища у могилы папы осталось его беззаботное детство.