О беглых котах, одолженных зонтах и наказании, которое мягче, чем преступление

      Пик Джей сбегает на рассвете. Мелькнув чёрной тенью в полумраке комнаты, сигает в открытое, впускающее мартовский всё ещё холод окно так внезапно и быстро, что Чифую почти не замечает — только краем глаза улавливает движение и вскакивает в понимании, лишь услышав шорох, с которым кот приземляется на куст спиреи рядом с домом.       — Пик Джей! — отчаянно зовет он, высунувшись по пояс, и всё равно, что ещё семи утра нет и перебудит сейчас весь район. — Пик Джей!       Кота и след простыл. Слишком темно внизу, и слишком чёрный он для того, чтобы его можно было в этой темени отыскать: Пик Джей исчезает в неизвестном направлении раньше, чем Чифую даже начинает пытаться высмотреть его на стриженом неделю назад газоне. Поэтому, впившись холодными пальцами в оконную раму, Чифую мысленно извиняется перед соседями и зовёт снова. Без надежды, но с набившим уже оскомину отчаянием.       Ханма останавливается, слыша крик, и поднимает голову. Вертит ею по сторонам, помогая задувшему непонятно откуда сильному ветру направлять свисающие без привычной укладки на лицо чёрные вперемешку с осветленными пряди прямо в глаза. И спустя секунд тридцать сражения с ветром, чёлкой и собственным уже прилично подсевшим сумеречным зрением наконец отыскивает в окне одного из домов предположительного крикуна. Маленький, тоненький, в висящей на нем мешком, словно с чужого плеча, белой футболке, светловолосый парнишка даже при всей совокупности мешающих ему нормально видеть факторов кажется настолько знакомым, что даже немного подщемливает где-то в подреберье. Хочется подойти ближе, встать под самое окно, чтобы (раз)убедиться наверняка, но остаётся на месте, только бубнит себе под нос с неожиданной нежностью:        — Засунься уже обратно скорей, растрёпыш, холодно ведь!       И растрёпыш, будто повинуясь, в последний раз опускает голову и, вглядевшись во мрак придомовой территории, отходит от окна и закрывает его. Думая о тоненькой маленькой фигурке, наконец оказавшейся в тепле, Ханма, натянув капюшон до самых глаз и обняв себя руками, ёжится. Он не видел Чифую Мацуно два долгих зимних месяца, но это не значит, что он о нём забыл.       В половине восьмого Чифую надкусывает дважды обычную сдобную булочку и выпивает полстакана воды. Натягивает крупной вязки серый свитер, выглядывает в окно и, в очередной раз не увидев там ничего, отправляется искать. Обходит весь район за час или два, ныряя в каждую подворотню и то и дело головокружительно теряясь среди подростков в школьной форме или взрослых в деловых костюмах, идущих к метро или от него или толпящихся на автобусных остановках. От них рябит в глазах, и почти тошно, и в этой канители теряются последние крупицы сил. Пора возвращаться домой: там мама уже отсыпается после ночной смены, и можно, забив на школу, обессиленно, словно придавленный всем весом мира, но стараясь быть бесшумным, плашмя уронить себя на постель. Но непременно приоткрыв окно, а вдруг чудо, а вдруг Пик Джей нагуляется и вернётся. Но все, что входит в комнату, минуя подпертую стопкой книг раму — это становящийся отчего-то все холоднее мартовский ветер.       Проспав три часа, Чифую поднимается с постели. Сонным взглядом, вертя тяжёлой ото сна головой, окидывает комнату, приглаживает примятые волосы на макушке и тихо заправляет покрывало. С кухни ни звука, а значит, мама ещё в постели, и можно выскользнуть из квартиры без лишних вопросов, хотя где-то в глубине души всё же хочется побыть ребенком, прижаться вихрастой головой к маминому плечу и поплакаться — о том, что кот пропал, и о том, что и без этого до сих пор каменно тяжело. Но мама спит, и Чифую тихо пробирается к выходу, выгребает мелочь из вазочки для ключей и, закрыв за собой на все замки, отправляется на кладбище плакаться могильному камню.       Кладбище Аояма Ханме нравится больше остальных. Здесь весной цветут сакуры и нет оторванности от мира — ты не видишь людей, но слышишь их: где-то фоном, на периферии слуха смешиваются их голоса с шумом района Минато. Если, конечно, выберешь правильное место и правильное время. Это Ханма умеет лучше всех.       Он приходит после полудня. Несмотря на два стаканчика кофе из автомата у метро, передвигается как-то сонно и вяло, скользит взглядом по надгробиям и камням под ногами и устраивается наконец в закутке между оградой и деревом с широким стволом и ветвями, свисающими почти до земли. Усаживается на почти пустой, лишь с одной какой-то тетрадкой рюкзак, подтягивает вверх воротник бомбера, закрывая шею, и вытягивает ноги. Небо, скрытое за тонкими частыми ветвями, грозит вот-вот разразиться дождем. Ханма тяжело вздыхает и прикрывает глаза.       Порывы ветра играют с ним странную шутку: и задувают прямо в уши, лишая возможности слышать что-то, и приносят ему лишь отдельные звуки и голоса. Где-то звякает велосипед, сигналит машина, шипит, открывая двери на остановке у школы, автобус. Кто-то, похоже, совсем рядом, шуршит пакетом и, поставив на могильную плиту что-то нетяжелое, всхлипывает. А затем говорит, голосом, от которого медленно качающее по организму Ханмы кровь сердце сжимается так, что ему становится тяжело даже дышать.       Ветер снова дует. Несёт слова теперь в другую сторону, и Ханма вытягивается в струнку и весь обращается в слух, так концентрируется, что мозг напрягается до боли в висках. Потому что совсем близко, в паре-тройке метров от него говорит сейчас о важном тот, кого сам Ханма, по придури подростковой или ещё зачем, выдумал важным для себя. И плевать, что подслушивать нехорошо, мораль это не для него вовсе. Как и чужие чувства, впрочем, и слёзы, и чьи-то мольбы. Есть лишь два человека, которых это, кажется, не касается, и если ради одного он размажет кого захочешь в лепешку, то ради второго расшибется сам. Пусть этот второй даже не знает об этом, он не думает о Ханме вообще, просто сидит, скрестив по-турецки ноги у могильного камня и, склонив голову, плачет из-за потерявшегося кота и о том, что теперь он остался совсем один. Ханма думает, что даже в тот день, когда его лучший друг и бывший командир на глазах у всей Вальхаллы превращал его личико в кровавое месиво, Чифую не казался таким слабым и уязвимым, и это разбивает ему сердце.       Начинает накрапывать дождь. Чифую всё ещё в том самом утреннем свитере, он даже спал в нем, в нём на улицу и вышел, ни о куртке не подумав, ни о шарфе, ни о чем-то ещё. Ветер треплет его и без того в совершенном беспорядке лежащие волосы и разносит его облеченное в слова отчаяние по всему кладбищу, оставляя по рисочке кандзи на каждой могильной плите. Чифую плевать, что он вымокнет, но он тревожится, что в собу, которую он принес для Кейске, нальется вода.       Он не ел собу с третьего ноября, и это похоже на помешательство.       Капли дождя становятся холоднее и тяжелее, стучат громче, и кто-нибудь романтичный сказал бы, что это небо плачет, скорбя вместе с Чифую о том, что он потерял. Но Чифую не до романтики. Он думает даже не о том, что еще минута — и промокнет до нитки сам, но о Пик Джее — как капли, опустившись ему на макушку, аккурат между ушек, стекают на нос, заставляя фыркать и вздрагивать от ощущения влаги на шёрстке. Чифую всхлипывает. Дождь прекращается, и небо светлеет, роняя на землю последние холодные капли.       Ханму напрягает наступившая тишина. Не слышно ни голоса, ни звука, и от этого снова скребет в подреберье и как будто зудит что-то, тревожно, волнительно, пробирая жаром и холодом одновременно. Ханма резким движением поднимается на ноги. Подбирает рюкзак и, на ходу отряхивая его от оставшейся под ним сухой земли и листьев, крадется неуверенно, словно это не он — «бог смерти», а тот, кто сейчас отмораживает все, что можно, сидя в мокрой одежде на холодной земле, и к кому это самое странное поздуживающее чувство заставляет подойти. Ханма уже забыл, что такое волнение, но бешено бьющееся при виде Чифую сердце прямо сейчас напоминает ему об этом.       Он останавливается в метре от него, стоит тихо, не говоря ни слова, и его как будто не замечают вовсе, но затем, чуть вздрогнув всем своим хрупким тельцем, Чифую наконец поворачивает голову и поднимает на Ханму взгляд. В нем и морская вода, и первые молодые листочки, и данго, покрашенные зеленым чаем. А на ресницах — тот холодный клятый мартовский дождь.       Чифую смотрит на него молча. Не понимает, что забыл рядом с ним этот безумный любитель калечить людей, и внутренне дрожит. Дышит полной грудью, надеясь успокоиться, и вдох за вдохом вместе с весенним чистым после дождя воздухом набирается смелости. Во взгляде вспыхивает дерзость. Он упирается ладонями в землю позади себя и видя, что Ханма все еще безмолвствует и бездействует, устало произносит:       — Если собрался бить — бей так, чтобы я уже не встал, ладно? — и снова обнимает себя руками, наплевав на то, что они теперь грязные.       — Домой иди, дурачьё, замёрзнешь ведь, — звучит ему в ответ без тени насмешки. Оказывается, у Ханмы, когда он ни над кем не издевается, приятный голос — обволакивающий, бархатистый и тихий. Это неожиданно, и уж точно неожиданно, что ему не собираются врезать, так, чтобы до отключки — хотя какой шанс пропадает, зам капитана первого отряда, один и без охраны. Чифую грустно усмехается, уставившись на собственные ботинки.       — Сам-то что? — спрашивает он, припоминая раскрасневшиеся щеки и кончик носа — и как только приметил? Видел же всего ничего.       — Мне всё равно, — бросает Ханма. Нотки пренебрежения и лени, скользящие в сказанном, делают его более похожим на правду, чем всё, происходившее до, и Чифую даже оживает на мгновение — просыпается давно уснувшее мертвым сном желание огрызнуться, нарваться на драку, сделать что-то, но…       — Мне так-то тоже, — только и говорит он и, в противовес собственным словам, сильнее обнимает себя руками. Холод собачий, и мокрый свитер, надетый на голое тело, сохранению тепла не способствует от слова совсем.       Позади, по левое плечо слышится тяжёлый вздох. Вжикает молния, шелестит синтетическая, судя по звуку, ткань.       — А лучше бы нет, — бубнит Ханма, и Чифую на голову приземляется что-то тёплое, укрывающее собой заодно спину и плечи. Что-то мягкое, пахнущее сигаретами и парфюмом. Пахнущее Ханмой. По рукавам, свисающим по обе стороны от лица и касающимся его собственных рук, Чифую понимает, что это бомбер, и Ханма только что снял его с себя, чтобы его укрыть.       «Такой маленький, эта шмотка ему как палатка или шалаш», — умиляется Ханма, взирая на все с высоты своего почти двухметрового роста. Но вслух высказать свои мысли не решается, лишь переминается с ноги на ногу, пока Чифую так и сидит с накинутой на голову курткой.       — Надень нормально, погрейся, — в конце концов не выдерживает он. «Пожалуйста», — хочет добавить, но снова умалчивает. Чифую мотает в ответ головой и тянет за рукав, чтобы куртку с себя стянуть. — Так не пойдет, — цокает Ханма, присаживаясь на корточки. — Не упрямься, ну же.       Чифую выпускает из пальцев рукав, и Ханма сперва вновь накидывает куртку ему на голову, усмехается, но затем решает сжалиться — опускает на плечи с глупой надеждой, что Чифую сунет-таки руки в рукава. Ждет приличия ради и, в итоге понимая, что этому не бывать, просто запахивает на нем куртку и завязывает их узлом, привязывая руки Чифую к туловищу. Когда заканчивает, сидит ещё какое-то время, просто держась за ткань бомбера, как за спасательный круг — очень хочется поднять глаза, посмотреть, вглядеться в красивое мальчишеское личико как можно пристальнее, чтобы запомнить каждую деталь. В конце концов не сдерживается и делает это — скользит взглядом от собственных пальцев, сомкнутых на рукавах, выше — к аккуратному подбородку, соблазнительным пухловатым губам, и останавливается на вздернутом, чуть покрасневшем на холоде носике. Дальше просто не решается — если взглянет в глаза — боится не оторваться, утонуть, и что пока будет увязать глубже и глубже с каждой секундой в изумрудной бездне, рассудок покинет его, и пиши пропало.       — Это что за цирк? — прерывает его терзания Чифую. Он сам сейчас донельзя смущён — попросту не ожидал такого поведения и такого пристального внимания. И не думал, что при ближайшем рассмотрении Ханма окажется совсем не таким неприятным, как во время потасовок, с брызгами крови и безумной улыбкой на лице. Не лице взрослого, но уже близкого к этому и все ещё сохранившего мальчишеские черты — Чифую думает, что это красиво. А ведь раньше не замечал — не до того совсем, как-никак, было.       Он чувствует, как краска заливает шею и кончики ушей, и вжимает голову в плечи — благо бомбер очень широкий, и в нем получается утонуть по самый нос, чтобы скрыть результаты позорного разглядывания. Повезло ещё, что Ханма на него взгляд не поднял — по глазам бы все понял, и вопросов бы за этим наверняка последовала целая куча. Или в нос бы наконец получил, хотя, что-то подсказывает Чифую, что всё-таки вряд ли.       — Цирк в том, что ты одеваться не хочешь, — парирует Ханма, отнимая наконец ладони и укладывая их себе на колени. — Что мне ещё было делать?       — Оставить меня в покое? — предлагает Чифую. — С чего ты такой добрый вообще? Что случилось?       Чифую не уверен, что хочет знать причину, но признает, что думать о том, что это всё не из корыстных соображений, а по доброте душевной — приятно. Ханма медлит мгновение, катая ответ на языке и не встречаясь с Чифую взглядом. Он не знает, что ответить, чтобы не выдать с потрохами себя и свою нездоровую привязанность. Поэтому лишь пожимает плечами, приклеивая на лицо привычную безразличную улыбку.       — Пойдем, я провожу тебя домой, — вместо ответа выдает наконец он. Поднимается на ноги и тянет руку, чтобы помочь Чифую встать. Тот медлит мгновение, но затем с видом нахохлившегося воробушка нерешительно высовывает руку из собственноручно созданного Ханмой кокона и соприкасается своей ледяной ладошкой с его. Ханма едва не трепещет, смыкая длинные пальцы поверх чужих, и, кажется, сердце его пропускает не один удар, а сразу сотню.       Они доходят до дома Чифую минут за двадцать. По дороге он трижды порывается вернуть Ханме бомбер — потому что на него смотреть холодно, и потому что чужие взгляды смущают. Отчего-то слишком явно представляется, какие замерзшие у него руки — на каждом светофоре он сжимает их в кулаки и разжимает, пытаясь согреть, и Чифую, столько же раз, сколько просит Ханму взять его куртку обратно, отдергивает себя, чтобы просто не сжать его пальцы своими и не согреть их хоть немного. И от этого краснеет.       У входной двери оба отчего-то мнутся. Чифую порывается развязать узел из рукавов самостоятельно, но татуированные ладони тянутся к нему — та, на которой выбито «наказание», накрывает пальцы Чифую первой, и тот удивляется ее мягкости прежде, чем успевает отдернуть руки. Он напуган, но подняв глаза и встретившись с глазами Ханмы, видит в них, что тот напуган не меньше.       — Давай я, — говорит он, спокойно и равнодушно.       Чифую даже на секунду думается, что ему показалось, и он выдыхает разочарованно, согревая дыханием кончики чужих пальцев. Ханма сосредоточен на том, что делает, и Чифую втихаря разглядывает его, чуть подняв взгляд, но тут же отводит его, когда чувствует, что его предплечья больше не прижаты к туловищу рукавами куртки, даже внутренне сожалея, пусть и сам не может себе объяснить, почему.       — Ну, вот и все, — объявляет Ханма, не спеша, впрочем, сдергивать с плеч Чифую куртку и надевать на себя.       На приглашение в гости не надеется, поэтому хочется просто остаться так — стоя друг напротив друга, отводить взгляды, и плевать, что надетый на нем лонгслив уже пропустил под себя весь холод, который только можно, и все тело покрыто мурашками. Он хотел бы вечность вот так, смотря сверху вниз, стоять под чужой дверью, потому что такого больше не повторится — он в этом отчего-то уверен больше, чем в том, что Земля круглая.       — Надеюсь, твой кот найдется, — говорит он, просто чтобы что-то сказать. Взгляд Чифую грустнеет, уголки губ ползут вниз, и он не глядя тянется пальцами к воротнику бомбера и, аккуратно стянув его с себя, на вытянутых руках вручает Ханме.       — Спасибо, — тихо говорит он и, дождавшись, пока тот примет свою вещь обратно, медленно разворачивается и вставляет ключ в замочную скважину.       Захлопнув дверь, он прижимается к ней спиной и ещё долго стоит и дышит, тяжело и заполошно, как будто не шёл пешком в чужой куртке с кладбища, а ни больше, ни меньше бежал кросс.       А по ту сторону двери Ханма, так и не надев куртку, прижимает её к себе и вдыхает запах. Теперь она пахнет сигаретами, его собственным парфюмом и Чифую. И этот запах кажется Ханме самым приятным из всех существующих.       Их следующая встреча, самая что ни на есть случайная, происходит спустя полторы недели. Снова идет дождь и, кажется, природа в целом и весна в частности просто издеваются: несмотря на то, что температура воздуха в последние дни стабильно держится на отметке плюс семнадцать, воды с неба за все это время вылилось столько, что, кажется, еще чуть-чуть, и земля просто не сможет впитывать в себя её всю. Однако это не мешает Ханме всякий раз выходить из дома без зонта.       Он стоит под навесом у станции метрополитена и курит, раздражённо выпуская дым через сжатые зубы. Ему идти через полрайона, а дождь, кажется, и не собирается заканчиваться — уже минут двадцать без перерыва льет, верх кроссовок намок из-за отлетающих от тротуарной плитки капель, и даже своим безразличным к таким вещам умом он понимает, что если постоит так еще чуть-чуть — это обернется для него как минимум насморком, а еще хуже — постельным режимом. Он затягивается, выпускает в воздух новую струйку дыма и смотрит на небо. Оно снова серое, и даже ему, апатичному в целом к таким вещам, думается, что вот бы поскорее выглянуло солнце.       Он опускает голову, замирает и вздрагивает, расплываясь в улыбке: солнце-то — вот оно. Под прозрачным пластиковым зонтом, о чём-то увлечённо думая, идёт, обходя лужи и не замечая никого вокруг. Оно сегодня в кажущейся мягчайшей на ощупь пудровой толстовке с капюшоном и с чёрным рюкзаком на плечах. Рукава толстовки чуть подняты к локтям, и открытые запястья, пусть и не тонкие, как у некоторых, но кажутся Ханме красивее девчачьих. Он мягко улыбается, глядя, как Чифую, лавируя среди прохожих, обходит очередную лужу, и тушит сигарету о мусорку у станции, прежде чем выйти ему навстречу, прямо под дождь.       — Как твой кот? — вместо приветствия спрашивает он, даже не пытаясь пробраться под чужой зонт, и Чифую вздрагивает от неожиданности и смотрит вверх.       — Н-нормально, — ляпает опешивше. — То есть, не нормально, конечно. Не нашёлся, — поникает он, укладывая на плечо рукоять зонта.       Ханма ловит себя на том, что уже тянется ладонью к светлой макушке — хочется потрепать, провести пальцами по волосам, вплестись в прядки, почувствовать их мягкость. Чифую сейчас такой ребенок, и хотя и сам Ханма, по фактам, не сильно взрослее, его сердце сжимается от трепетного умиления.       — Пустишь под зонт? — в конце концов находится он. Ему не нравится молчать рядом с Чифую — потому что чувствует себя слишком комфортно и в равной степени глупо. Поэтому всегда выдает первое, что приходит на ум, но всегда что-то отвлечённое. — Ты торопишься? Куда идешь? Я мог бы тебя проводить.       Чифую приподнимает зонт, и Ханма ныряет под него, тут же перехватывая ручку чуть выше сжимающих её чужих пальцев. Чифую покладисто убирает руку, едва они соприкасаются, и Ханма даже сожалеет, что все происходит так быстро. Они движутся обратно в сторону станции метро под одним зонтом, так близко друг к другу, что ещё чуть-чуть — и столкнутся локтями. Ханма смотрит на Чифую сверху вниз, и то, что он видит, кажется ему настолько милым, что его сердце снова сжимается, и он даже на секунду начинает бояться, что когда-нибудь оно не разожмётся обратно, и нужно будет что-то с этим делать.       — Нам не по пути, — говорит Чифую, останавливаясь у входных дверей, и Ханма надеется, что это он не буквально. — А зонт можешь оставить себе. Ты же явно не воздухом дышал до того, как я пришёл, а ждал, пока дождь закончится.       — А вдруг дышал? — игриво парирует он, растягивая рот в хитрой кошачьей ухмылке. Чифую чувствует, как щёки его краснеют, и поджимает губы, отворачивая голову в сторону. Скол на тротуарной плитке внезапно оказывается очень даже интересным — настолько, чтобы еще несколько секунд не смотреть на Ханму, пока не спадет предательский румянец со щек.       — А еще кроссовки мыл, да? — бурчит он, опуская вниз рукава толстовки и натягивая их по самые костяшки пальцев.       — Ладно, ты меня раскусил, — усмехается Ханма, ероша влажную от дождя неуложенную челку. — Так куда ты направляешься?       — К Такемичи. Будем печатать ещё листовки, кот-то так и не нашёлся.       Снова становится грустно и даже начинает казаться, что это все зря, и если бы Пик Джей хотел найтись — он бы уже нашелся. Чифую опускает глаза вниз, принимаясь пристально изучать мыски собственных кед, чтобы только не думать. Но внезапно его подбородка касаются прохладные пальцы, чуть вздергивая его вверх.       — Он найдется, — твердо, так, что по телу пробегают мурашки, говорит Ханма. — Хочешь, я помогу? Листовки, там, расклеить или поспрашиваю кого… — он чешет затылок, и Чифую готов поклясться, что видит на его лице смущение. И не знает, что — это или предложение помочь — удивляет его больше. Он стягивает с плеча рюкзак и, открыв его, достает несколько сложенных в файл листочков.       — Возьми, пожалуйста, — скромно говорит он, протягивая ему остатки объявлений с фото Пик Джея и контактными данными, — если вдруг увидишь его — напиши мне или позвони, хорошо?       Чифую думается, что он совсем отчаялся, раз делает это — надежда, видимо, штука странная: он прекрасно знает, что Ханма может подставить, отколошматить, поймав в тёмном переулке, тоже вполне способен, но представить не может, чтобы тот разыскивал по подворотням чужих котов, тем более не будучи в этом как-то заинтересованным.       — Почему ты делаешь это? — всё-таки спрашивает он, едва на папке сжимаются чужие пальцы.       Ханма смотрит на него странно. Во взгляде нет раздражения, просто какая-то усталость. Он задумчиво хмурится, зажимает рукоять зонта между плечом и ухом и скручивает бумаги в трубочку, чтобы засунуть в рюкзак, не помяв.       — Если бы у меня пропал кот, я бы очень хотел, чтобы он нашёлся, — только и говорит он и пожимает плечами. — Ну, бывай. Спасибо за зонт.       Он салютует двумя пальцами и разворачивается, чтобы уйти наконец по своим делам и от собственного чувства неловкости заодно. Кисаки сто процентов будет ворчать на него, как старая бабка. Но кого это волнует, когда теперь у него есть номер телефона Чифую, напечатанный прямо под фотографией чёрного, с ярко-желтыми глазищами кота.       По лицу Кисаки очень заметно, что он удивлён, видя Ханму с зонтом. Брови, привычно скрытые за золотистой оправой очков, ползут вверх, нос как-то странно морщится, как будто даже в самом факте появления Ханмы в таком виде он уже чувствует подвох.       — Что такого произошло, что ты перестал игнорировать дождь? — скрипучим ломающимся голосом тянет он, заводя руки за спину и лениво потягиваясь вверх. Ханма стоит, застыв безразличным изваянием, на пороге квартиры, пока Кисаки пристально изучает его, разве что не принюхиваясь.       — Это Чифую дал, — наконец бросает Ханма, когда ему надоедает стоять, — впустишь, может, уже? Сам же позвал, а теперь держишь в дверях.       Кисаки отходит чуть в сторону с недовольной гримасой, дожидается, пока Ханма закончит разуваться, поставит в подставку зонт и будет наконец весь во внимании, и только тогда скрещивает руки на груди, зыркая с, кажется, всё нарастающим с каждой секундой раздражением.       Ханме это кажется просто смешным, но гадать о причинах такого поведения он не собирается.       — Чифую, значит? — в конце концов разрушает установившуюся между ними тишину Кисаки. — А ты и рад, да? Задолбал, возьми да переспи ты с ним уже. Как со всеми. Чем он особенный? Можешь даже силой взять в любой подворотне, вряд ли он вообще будет сопротивляться.       Поначалу Ханма вполуха слушает бухтение Тетты — не в первый раз он так заводится и не в последний. Но крайняя фраза ударяет по нему как хороший хук справа. Ханма медленно поворачивает голову и смотрит с прищуром прямо на Кисаки, нахмурив брови. Он не хочет силой. И в подворотне тоже не хочет. Он хочет, чтобы дома, в ворохе одеял и подушек, не прямо сейчас, а может, через год или когда угодно — когда Чифую будет готов. Чтобы сжать пальцы на худых бедрах так, чтобы остались на бледной коже круглые отметинки; чтобы пальцами растягивать долго-долго, пока умолять не начнет, от желания обезумев, и оставлять засосы над ключицами, такие, которые заживали бы, отсвечивая россыпью звезд из-под какой-нибудь принадлежащей самому Ханме футболки, что он натягивал бы на Чифую, выжатого и разморенного после.       Ханма выходит от Кисаки лишь следующим утром. На улице внезапно солнце, и только пройдя пару кварталов в сторону своего дома, он вспоминает, что оставил у него зонт. Но возвращаться уже не хочется, да и в конце концов, Чифую ведь сказал, чтобы он оставил его себе — рассуждает Ханма, пока где-то по центру грудины неприятно щекочет что-то, похожее на совесть.       Он усаживается на ступеньки на пустом в такую рань стадионе, хлопает себя по карманам, ища зажигалку, потому что нужно закурить. Но так и не находит. Открывает рюкзак, потому что там, где-то в глубочайших недрах должна валяться запасная — выкладывает всё поочередно: конспект не пойми по какому предмету, кошелек, в котором денег всегда ровно на проезд, сигареты и кофе из автомата, распечатки с потерявшимся Пик Джеем, пару смятых оберток и зерновой батончик. Зажигалка, по традиции, на самом дне, и газ в ней, кажется, уже закончился — Ханма досадливо трясёт ею вверх-вниз, снова чиркает колесиком, но ничего не происходит.       То есть, не совсем ничего: пока он снова и снова, больше из упрямства, чем из надежды, пытается выцедить из зажигалки последние крохи, прямо на бумаги, лениво потянувшись по пути задними лапами, усаживается кот. Цепляет когтистой лапой шуршащую упаковку от моти и отправляет ее со ступеньки вниз, кажется, совершенно Ханму игнорируя.       — Я для тебя что, шутка какая-то? — обалдев от такой наглости, спрашивает Ханма, глядя прямо на кота. Кот лишь ведет в ответ ухом, лениво щурится и смотрит своими пронзительно-желтыми глазищами — сперва на него, затем вниз, на фото, на котором практически сидит сейчас задом, затем снова на него. И, издав короткое «мурр», принимается вылизываться, с грацией балерины подняв вверх заднюю лапу.       — Офигеть, — шокированно тянет Ханма. — Нашёлся.       Осторожно, чтобы не спугнуть, тянет руки — кот даже не сопротивляется, лишь зыркает как-то даже одобрительно, как будто Ханма наконец-то всё как надо делает, и усаживает себе за пазуху. Застёгивает бомбер по самое горло, так, чтобы наверняка никуда не рванул, если вдруг вздумается, придерживает одной рукой. Другой заталкивает в рюкзак вещи и кое-как закрывает молнию, даже не до конца. Сейчас, ему кажется, каждая минута на счету. Поэтому по адресу, который запомнил с первого раза и больше не забудет, думается, даже если захочет, несёт кота, прижимая его к себе как величайшую драгоценность, забыв даже, что на часах ещё и девяти утра нет.       Дверь ему открывает Чифую. Сонно моргающий глазами, зевающий, чуть лохматый — у Ханмы перед глазами сразу та картинка из его мечтаний встаёт, где Чифую в его футболке, с им же поставленными засосами и им же разморенный — хочется сразу же всё бросить и к себе прижать, тёплого такого, домашнего, только из постели.       — Ты чего в такую рань? — шелестит Чифую и прикрывает ладонью рот, чтобы скрыть очередной зевок. — Случилось что-то? Зайдешь?       Святая простота, даже не дождавшись ответа, отходит от двери, чтобы Ханма наконец оказался в квартире.       — Не шуми только, мама спит еще, — просит шёпотом, и дождавшись понимающего кивка, повторяет вопрос: — Так чего ты…?       Договорить не успевает, потому что Ханма чуть расстегивает молнию бомбера, и из ворота тут же высовывается кошачья голова.       — Пик Джей! Господи, Пик Джей! — Чифую вскрикивает, но затем зажимает себе рот ладонями, потому что мама ведь спит. Хочется обнять их обоих — просто как есть, но, в общем-то ведь для обоих заслуженно. — Где ты его нашёл? — обращается он к Ханме, протягивая руки, чтобы взять наконец кота.       — Он сам меня нашёл, — пожимает плечами Ханма. — На стадионе недалеко отсюда. Наглый он у тебя, не церемонится, — замечает он, и Чифую неловко усмехается, боясь даже представить, что такого мог сделать Пик Джей, чтобы у самого Ханмы повернулся язык назвать его так. — Кстати, — Ханма стягивает с плеча рюкзак, открывает, выуживает оттуда объявления и протягивает Чифую, — здесь написано, что ты обещаешь вознаграждение.       Он постукивает по напечатанному тексту подушечкой пальца, и Чифую одновременно разочаровывается и краснеет.       — Сейчас, — прижимая к себе кота одной рукой, говорит он. — Подожди секунду.       Он идёт в свою комнату в полном смятении, даже не совсем самому себе понятном. Но решает для себя в конце концов, что Ханму здесь упрекнуть не в чем — сам ведь указал, что нашедшего ждет награда, даром что это его личные сбережения — всего лишь три тысячи семьсот пятьдесят иен. Он выгребает их все из коробки, чуть сминая, и возвращается к Ханме, тут же протягивая ему руку.       — Извини, здесь не очень много, надеюсь, ты-       — Не пойдет. Деньги мне не нужны, — обрывает его Ханма. Он даже не смотрит на них, лишь качает головой, заставляя Чифую хмурить брови в непонимании.       — Чего же ты тогда хочешь?       Ханма лукаво улыбается. Лучики морщинок расходятся от его жёлто-карих глаз, когда он тем же пальцем, которым указывал прежде на объявление, постукивает себя по правой щеке, жмурясь довольно, словно кот.       — Что ж. Ладно, — соглашается Чифую. Опускает Пик Джея на пол, привстает на носочки, одернув полы чуть задравшейся футболки. Делает глубокий вдох. А затем, осторожно прижавшись ладонью к щеке Ханмы, лижет кончиком языка в уголок рта и жмется губами. Не потому, что что-то ему должен, а просто потому, что так хочется.