mir da’len

Изабела, конечно же, не ребёнок. Она не похожа на девчонку лет пяти ни взглядом (глаза у неё цвета жжёного сахара, а смотрит она так, что горло дерёт, будто от алкоголя — во многом из-за того, что она всегда полупьяная и непредсказуемая), ни внешностью (Изабела статная, высокая, широкоплечая, с длинными цепкими пальцами, с мускулистыми руками и ногами, с хитрой улыбкой и крупными тёмными локонами, с покачивающейся развязной походкой — и Мерриль не может подобрать других слов, кроме как «красивая»), ни поведением (она больше похожа на красивый клинок, сделанный мастером Айленом: острая, смертоносная, такую мечтаешь подержать в руках хоть мгновение, а она ловко выскальзывает и вонзается в щель между половицами). Но отчего-то, когда она вваливается в маленькую лачужку Мерриль, навечно отданную всем ветрам, когда ложится на скрипучую кровать и наблюдает из-под полуприкрытых век за суетливыми движениями хозяйки, её хочется назвать da’len. А ещё lethallin, хоть в ней и нет эльфийской жажды раскопать прошлое. А ещё ma vhenan, но это уже слишком личное. Такое Мерриль говорить особенно тяжело даже в мыслях, хоть Изабела и не поймёт её сокровенного шёпота. — Чего ты застыла, котёнок? Её хочется назвать da’len, потому что это слово мягкое, нежное, и за ним тонкой вязью тянется вечная песня. «iras ma ghilas, da'len, ara ma'nedan ashir?» Потому что у Изабелы есть сотни тысяч нерассказанных историй, — столько же, сколько капель в море, — есть длинные трепещущие в отсветах камина ресницы, за которыми она прячет все настоящие мысли, но нет знакомой уютной пристани. Корабля, кстати, тоже нет. Пока что. И чем больше Мерриль об этом думает, тем сильнее хочет спеть ей эту колыбельную. «куда же ты уходишь, кроха моя, со мной расставаясь во сне?» Изабеле снится море, запах крови, пота и соли? Попутный ветер? Или, может, дом, о котором она не говорила? Мерриль никогда не узнает, потому что Изабела никогда и никому о таком не расскажет, — и это кажется удивительно правильным, — но хочет почувствовать, как замедляет бег её сердце, как выравнивается её дыхание, как изогнутые в ухмылке уголки губ расслабленно опускаются вниз благодаря её убаюкивающему голосу. Хочет оказаться под её тёплым боком, закрыть глаза и раствориться в этой невинной нежности. И ещё хочет чего-то совсем не невинного. Терпкого, как вино. Но в этом Мерриль даже самой себе едва способна признаться. Впервые она задумалась об этом, когда поняла, что смеётся с Изабелой чаще, чем когда-либо в своей жизни. Замерла, посмотрела на неё пристально и подумала: «Как хорошо быть рядом с ней». А Изабелы в её жизни становилось всё больше. Она пробралась в лачугу, в мысли, в сердце — но так и не прикоснулась губами, как любила делать с первыми встречными. Мерриль с этим смирилась. Но с голодом по простым объятиям, с желанием отдать ей всё эльфийское и драгоценное, что в неё вложили когда-то, с желанием продолжать быть с ней рядом — не совладать. — Милая, всё в порядке? Мне уйти? — Изабела даже полностью открывает глаза и ловит взглядом нервные движения её пальцев. — Нет! Пожалуйста, не надо. Может, переночуешь у меня? Моя кровать, конечно, не очень широкая, но мне кажется, что мы на ней поместимся… — Хорошо, — в её голосе слышится тихий смешок и расслабленное спокойствие. — Можешь не уговаривать, мне и так эта идея нравится. Изабела скидывает без рук высокие сапоги на пол и довольно потягивается — кровать в ответ на такое безжалостное обращение громко скрипит. — Можешь немного подвинуться? — Мерриль раздевается до одной лёгкой туники, прежде чем подойти вплотную к кровати, переступая неловко с ноги на ногу. Изабела тут же двигается к стене — а когда она ложится, накрывает тяжёлой, но тёплой рукой. Её горячее дыхание щекочет острый кончик уха, и на мгновение Мерриль замирает в этих объятиях, будто пойманный кролик. А потом — тает. — Удобно? — Очень… и тепло. — Можешь звать меня зимой, а то ты того и гляди околеешь в этом дырявом домике, — смех Изабелы отдаётся в грудной клетке бешеным стуком. Но Мерриль стискивает кулаки — и кидается в холодную воду: — Хочешь, я спою тебе колыбельную на моём языке? — М-м… я несколько раз слышала эльфийский. Он звучал очень необычно, — приглушённый шёпот на самое ухо звучит так интимно, что Мерриль чувствует, как кровь приливает к щекам. Изабела всегда и со всеми играется, точно лисица с умирающей мышкой, и это надо только принять. Принять её хитрость, безбашенность и свободолюбивость, принять всё, что она может великодушно дать. И подарить ей всё, что есть, пока ещё остаётся время. «tel'enfenim, da'len, irassal ma ghilas. ma garas mir renan, ara ma'athlan vhenas. ara ma'athlan vhenas.» Изабела молчит некоторое время даже после того, как песня заканчивается, чтобы потом тихо спросить — и в её голосе слышится что-то детское, искреннее, хорошо спрятанное: — О чём эта песня? — О том… что ты всегда можешь приходить ко мне. Я всегда буду ждать тебя здесь. Даже если, — горечь шипом врезается в горло Мерриль. — Даже если ты уплывёшь куда-то, ты всегда сможешь найти дорогу сюда по моему голосу. И прийти к vhenas, к дому. Изабела внезапно утыкается носом ей в основание шеи, и по всему телу пробегает мелкая дрожь. — Спасибо, котёнок. Ты и правда будешь ждать меня? — Да. Обязательно. Только… не забывай меня. И не бросай совсем. — Не забуду, Маргаритка. Тебя сложно забыть, — Изабела крепче сжимает её в горячих объятиях и затихает. А Мерриль пытается понять, было ли это признанием по человеческим меркам.