***
- Мам, а почему у всех крылья цветные, а у того дяди на тропинке чёрные? - Валерочке пять, он развивается не по годам быстро и легко усваивает от матери, у какой тёти можно взять конфетку, потому что её крылья нежно-кремового оттенка, а от кого лучше держаться подальше. Но странный мужчина, прикуривающий возле остановки, сбивает мальчика с толку - в маленькой голове нет никакой информации о матово-чёрных крыльях. У незнакомца они похожи на кусок угля, которым рисует художник в парке, и ребёнок застывает от удивления, пытаясь запомнить все детали. - У какого дяди?.. - Мама устало оглядывается, мысленно приготовившись снова уговаривать капризничающего сына идти к дому. Но, стоит ей увидеть закурившего мужика, как она крепче сжимает детскую ладошку и почти что тащит маленькое тельце прочь. Губы у неё подрагивают, прямо как когда отец приходит домой пьяным. - Пошли отсюда быстрее, Валерочка. Дядя болен, не надо на дядю смотреть. - Что с кошкой сделал, паршивец?! - У отца краснеет лицо, а крылья носа раздуваются, словно он только что бежал марафон. Он рычит от злости и хватается за ремень, пока мать, что-то причитая, уносит хромающее животное в дом. Он и раньше поднимал на сына руку, но ещё никогда ему не хотелось отхлестать его настолько сильно. Валере одиннадцать, и сломанные задние лапы кошки больше нельзя отнести на детскую жестокость и непознанный мир. Он прекрасно понимает, что кошке больно. Он смеялся и подталкивал кричащую кошку, чтобы увидеть, как она будет волочить лапы, когда отец зашел на задний двор. Он, кажется, не чувствует ничего, по отношению к покалеченному животному, а все его эмоции направлены лишь на то, чтобы его не били. - Она сама упала. - От такой откровенной лжи становится плохо до того, что прихватывает сердце. Голос сына настолько тихий, что его трудно расслышать. Александр хватает его за ухо и тащит к скамейке, сжимая ремень до побеления костяшек. Ему плевать, что весь дачный посёлок будет слышать истерику Кипелова-младшего, он не ощущает и капли сочувствия к этому малолетнему чудовищу. - Я тебя, сука, поучу, как животине лапы выкручивать! - Валера визжит от первого удара, а потом затихает и молчит, глядя на отца стеклянными глазами даже тогда, когда у того немеет рука от усталости. - Эй, пацан! Иди сюда! - Валере восемнадцать, и он с каменным лицом оглядывается на свист "деда", хотя у других на его месте уже поджимается очко. После того, как волосы состригли под корень, а организм привык вставать раньше, чем солнце, он решил, что спрятать негативные эмоции легче, чем светить недовольным ебалом. Не хотелось, чтобы по нему съездили, особенно здесь, где от отсутствия солнца настроение портится у всех. Но, похоже, не повезло - ухмыляющаяся рожа пацана в форме так и намекала, что либо Кипелов чистит картошку, либо уже ему начистят морду. - На, я пойду, покурю. В руку ложится картоха. Свою часть он уже почистил. Бровь невольно дергается в презрительной гримасе: - А сигу тебе не зажечь? Прежде, чем ему успевают врезать, Кипелов заламывает пацана на болевой и давит на хрупкий кадык до тех пор, пока тот не начинает хрипеть. Подойти разобраться никто не решается. А Валера улыбается и вытирает грязную от картошки руку ему о плечо и наклоняется - близко, обжигая ухо шёпотом. - Попробуешь меня с пацанами в темную отпиздить - я вашу казарму вскрою, как консерву, вас всех ночью перережу и перо тебе подкину. Старшина моего бати друг, он тебе не поверит. И уедешь ты ещё дальше, у параши спать. И уходит, чувствуя, как ноют плечи. Он блефует, но так искренне, что невозможно заподозрить обман. Скоро, совсем скоро, у него прорежутся крылья. Получить пиздюля по больной спине сейчас категорически нельзя, и он сделает всё, чтобы его боялись, если это подарит ему безопасность. - Ну, хочешь, я перед ними на колени встану? Может, тогда Виталик вынет голову из задницы. - Маврин курил сигу за сигой, естественно, не предлагая любовнику. Новость о том, что уже бывшие коллеги объявили Булгакова новым вокалистом, ударила по нему с силой наехавшего катка. На побледневшее от такой подставы лицо Валеры он старался даже не смотреть - взглядом Кипелова можно было убивать. О том, что шутку про Терю с верхнего этажа репбазы реально воплотили в жизнь и приняли вместо него, думать было почти физически больно. - Мне кажется, уже и это не поможет. - Кипелов, спрятав свои жуткие глаза в ладонях, уже полчаса сидел без движения, пытаясь переварить новости. И не убить друга от злости, но знать ему об этом было вовсе не обязательно. Эмоции накатывали толчками: сначала всегда на того, кто ближе. Потом должна была начаться вспышка ненависти к коллегам, которую будет легче замаскировать под отчаяние, а уже в конце дойдет и до "новых участников" Арии. И станет легче. Если бы он мог, то ни Булгакова, ни Терентьева уже не было бы. - Не хочу, чтобы ты перед ними унижался, Серёж. Ты не должен умолять, как побитая псина. - Ты прав... Но что с работой делать - не представляю. Будто на пять лет назад вернулся. - А невольная причина этого гнева даже не знала, как "Валерочка", которого пришлось откачивать от шока полчаса назад, хочет раскрасить ему ебало. Просто потому что никого рядом больше не было. Пошевелившись наконец, Кипелов нашел в себе силы встать и, преодолевая легкое ощущение гадливости от стойкого запаха перегара, потрепал понурые плечи, что только что были жилеткой для его истерики. Уж о ком, а о себе он все же умел плакать. И, пусть на состояние друга было глубоко похую, надо было сымитировать эмоции и о нём. Уважительное прикосновение, долгий взгляд глаза-в-глаза, лишь бы его не ударить, лишь бы удержаться... Кивок и уверенное: - Я помогу тебе что-то подыскать, обещаю. А там... Посмотрим. Кто знает, может я и правда в Арию больше не вернусь. Всё, как всегда поверил и влип, ещё сильнее сжимая пальцы на плече. Теперь, даже, если они оба будут грызть последний сухарь - не подумает вякнуть, что ему что-то не нравится. - Да твою мать, ну что тебя не устраивает? В театре же христиане играют роли злодеев, чем тебя такая же роль мешает? - Со стороны вся ситуация походила скорее на избиение младенцев. Забавно, что именно Кипелов снова выходил белой и пушистой стороной, что не сдавала крепость "великому и ужасному". И не прикопаешься - Холст уже час плясал вокруг него, чувствуя, что ситуация становится фарсом, но закапывал и себя, и этого ссаного "Антихриста" всё глубже. Самая сильная песня альбома, терять её было попросту глупо. Но разговор с мёртвой точки никуда не сдвинулся. Зато Валера ещё сильнее стал похож на ангела с пылающим мечом - будто его не петь уговаривали, а детей на сцене жрать. И чем дальше, тем больше его религиозность начинала мешать, словно до этого причин дрожать от злости не было. Но против Мороз Рекордс и фанов не попрешь, прошлый случай это доказал. Да и Саша с Сергеем всё чаще начинали заглядывать новоявленному святому в рот. А тот в ответ на всё лишь скорчил просящую гримасу и уткнулся в сложенные ладони, закрывая лицо руками. - Я не могу это петь, просто пойми, пожалуйста. Не заставляй меня. - Донеслось из-за них, и Кипелов со вздохом откинулся на диван, всем своим видом показывая, как тяжко терпеть творящееся над ним беззаконие. Иногда Володя не понимал, правда ли Валера настолько чистый, что ебланит случайно, или же это очередная хитровыебанность. По крайней мере, между этими двумя понятиями он так хорошо балансировал, что со стороны было не ясно. Если бы хоть крылья показал, но увидеть цвет перьев Валеры можно было лишь во влажных снах фанаток, и там они точно были белоснежные, как первый снег. Хотя, Холст мог бы сделать ставку на то, что это не так. -Тебе твоё вероисповедание или что там у тебя опять, ничего про песни не говорит! Не про тебя же Антихриста писали, тебе что, его спеть сложно? - И не прогадал бы. Не помогало ничего: ни нормальный адекватный разговор с разбором по фактам, ни откровенный мат. Кипелов, несмотря на свои возмущения их заработком в Германии, на разумный довод о популярности песни и возможности накрутить с неё бабки не купился. Понимая, что ругань лишь ухудшает ситуацию, Володя натурально взвыл: - Всё же нормально, блять, было, зачем ты снова в позу встаешь? Знал бы он, как долго Валера разрывался между жаждой наживы на популярности тёмной тематики и светлым образом на будущее - начистил бы морду. Но он не знал, и это радовало. О том, что золотой голос готовит пути отхода и обрастает статусом легенды не просто так, ему знать нужно было в последнюю очередь. Уже после Булгакова стало ясно, что уходить из Арии нужно, но только перетянув на себя одеяло вечной славы. И, если для этого нужно надеть крестик, то пусть Холстинин бесится сколько угодно - Валера наденет, самый тяжелый и золотой, чтобы издалека видно было. Его злоба стоила ровно ничего. Игнорируя её, Кипелов встал. Компания держалась за него крепко, Холст мог хоть на говно изойти, но после угрозы такими деньгами послать вокалиста нахуй он не решится никогда. Встал и направился к двери, бросив мягкое, словно душевнобольному: - Володь, ты же всё понимаешь, войди в моё положение. И тот понял. Взглянул - с затаённой ненавистью вперемешку с легкой завистью. Такого гитариста, как он, найти легко, без поддержки группы он никому не нужен. Мастера уровня Маврина он уже просрал. А второго Валерия Кипелова не найдет никогда. - Хуй с тобой, золотая рыбка. Не хочешь - не пой. Но учти - ты делаешь пиздец, какую большую ошибку. - Его голос догнал у двери, и Валера хмыкнул. Бывший удобный друг стал уже бывшим врагом, перейдя в разряд пустоты. К нему не было даже отрицательных эмоций. Кипелов просто не чувствовал ничего.***
Маврик нашел Валеру на крыше его старых панельных многоэтажек. Эти бело-голубые, больничные тона всегда навевали на него тоску, когда взгляд падал на возвышающиеся крепости советской эпохи. Было в них что-то чужеродное, будто не в этом районе прошла их молодость. Осторожно взобравшись по лестнице, Бес материализовался, позволяя поднявшемуся над Москвой ветру унести всю пыль и грязь с нежных перьев. Видимо, Валера думал так же - его огромные чёрные крылья трепетали за спиной, растянутые во всю длину. Осторожно присев рядом, чтобы случайно не задеть, гитарист уложил голову на руки и закрыл глаза. Интересный, должно быть, контраст они составляли сейчас. Но отмечать это вслух и начинать разговор Маврик не спешил. Иногда было достаточно просто помолчать. Уж кого, а Кипелова он знал хорошо - речь была ему необходима, как воздух. И правда, тишина долго не продлилась. - Я до армии не думал, что со мной что-то не так. Мне казалось, что все такие, просто хорошо это скрывают. - Трудно было расслышать тихие слова из-за ветра, словно тот выхватывал и уносил их с собой, чтобы скрыть от мира навсегда и больше не обнажить. Похоронить в самой глубокой канаве и залить сверху бетоном, раздолбать который выйдет только ковшом экскаватора. Но каждое слово, каждую запинку и вздох жадно ловили. Наверное, никогда ещё у Валеры не было такого внимательного слушателя. - Как игра, знаешь. И я искренне не понимал, что другие люди думают как-то иначе. Их эмоции. Мне казалось, что это большой спектакль, и они все притворяются. Глубоко вздохнув, он обнял ноги, словно боясь пропасти перед собой. А ведь, Валера за всю жизнь почти не летал, получается. На секунду его стало жалко, как бывает жалко инвалида, родившегося без ног. - Я не... - Кип поперхнулся словом, не решаясь его выговорить. На его лице отразилось злое, тяжелое выражение, как у смертельно уставшего. - Я вообще не ебу, что вы все чувствуете. И почти ничего, кроме нескольких негативных эмоций к людям не ощущаю. - Бес аж вздрогнул, услышав из уст Валеры мат. Сколько он там при них не матерился? Лет пять, наверное. По пьяни, когда ещё не отказался от алкоголя, да и то, тогда казалось, что способен Кипелыч разве что на тихое "блять". Наверное, это должно было быть ожидаемо, но не для Маврика. Распотрошив в кармане пачку, он несколько раз чиркнул зажигалкой, пытаясь справиться с ветром, норовившим сбить огонек. Валера от предложенной сиги не отказался. Вот, чем, собака такая, себе втихаря голос портит. - Я никогда и никого, кажется, не любил. Родителей точно. Ещё в раннем детстве они меня скорее раздражали, как приставучий репей. И до сих пор такое ощущение. Я даже рад, что мама в прошлом году умерла. - Вокалист прервался, сделав затяжку. Дым поплыл над ним, смешиваясь с прядями волос и превращая лицо Кипа во что-то, подобное Медузе Горгоне. С длинными живыми завитками в волосах. - Потом понял, что мне может быть удобно от кого-то. Дружил с теми, кто меньше всего раздражал, у кого можно было домашку скатать, или кто родным нравился и мог их уговорить меня отпустить с пацанами. И всю жизнь по такому принципу: армия, "Крестьянские дети", "Лейся, песня"... Ария. Интересно, с ним он тоже так "дружил"? Эта мысль всплыла в голове Беса с отголоском боли, но он её подавил. Если жизнь дала кому-то черные крылья, то мало что можно сделать хорошего. Разве что постараться приносить меньше зла, как и делал Валера. Так что отсутствие хоть чего-то с его стороны было самым лучшим, на что он был способен. Горько, горько - сигаретный привкус словно проник внутрь, сворачиваясь комком тошноты в желудке. Видимо, кроме психопатии природа наделила Валеру ещё и даром чтения мыслей, не иначе. Он затушил окурок о крышу и щелчком скинул вниз, проводив его полёт взглядом, будто важнее этого ничего быть не могло. По нему было заметно, что отвечать на этот незаданный вопрос он не хочет. Ни себе, ни сидящему с обжигающей пальцы сигой Маврику. Не то, чтобы Бес был эгоистом, но все мы люди. Конечно же он больше жизни хотел услышать, что Кипелов скажет про них. - С вами я тоже всё имитировал, чтобы вы не заподозрили. Все эти ансамбли песни и тряски помогли держать лицо, хотя я сначала боялся, что Володя всё поймет. Считал, что он умный, потом понял, что он просто начитанный, а так нихера не соображает. Они с Виталиком в этом два сапога пара оказались, что тогда меня бесили, что сейчас. Я с Холстом остался только из-за того, что с Векштейном у нас было будущее, чтобы не петь в ВИА или подвалах. - Глубокие, тёмные, словно асфальт глаза посмотрели на Маврика, будто заглядывая тому в душу. И на секунду захотелось прыгнуть в полет прямо с крыши, лишь бы не ощущать больше это давящей злости и усталости. Но внезапно тяжелый взгляд прояснился, и Валера хмыкнул. С хрустом потянулся, отчего чёрные громады крыльев затрепетали подобно огромной птице. А потом улыбнулся, чёрт его знает, искренне или нет. - А потом появился ты. Этот тёплый тон, эти искрящиеся радужки, эти поднятые уголки губ - можно было почти повестись, Бес был в секунде от того, чтобы простить, наплевав на все сказанное. Сжать до хруста, прошептать, что всё простит, поймет и поможет, как всегда и было. Но этот секундный порыв как отрезало, когда вместо таких ожидаемых подсознанием сказочно-невозможных слов об излечении Валера задумчиво произнес ласковое: - Ты был таким удобным. Внутри что-то разбилось. - Я не почувствовал ничего, никакого желания заботиться и защищать, никакой дружбы, честно говоря. - Он пожал плечами, будто просил простить за очередной запоротый дубль вокала, а не за то, что Маврику не хотелось дышать. Да и вообще, если бы тот мог, то, наверное, оглушил и ослепил бы себя, чтобы не видеть, каким легким тоном эту жуткую истину произносит человек, которому он отдал лучшие годы своей жизни. А тот спокойно продолжил, будто и не было ничего такого в этих словах. - Но просто понял, что ты лучший вариант отношений в моей жизни. Галя всегда слишком много требовала, а тебя попроси - ты же последние трусы снимешь, ну честно. Почему-то на этой фразе Маврика пробило на истеричное надрывное хихиканье. Видимо, кукуха ехала. Интересно, не порыжеют ли после этого разговора его крылья окончательно. Они еще с "увольнения" из Арии из желто-золотого стали какими-то тусклыми, говоря о зарождающейся депрессии. А уж после такого и вовсе должны были выцвести. Кипелов, сделав вид, что не заметил этого маленького срыва, вздохнул. И снова заговорил. - Ты вот как собачка. Всегда верен, всегда рад, всегда готов на любую авантюру. И на тебя тоже можно злиться, но не долго, как не злятся на собак. - Замолчав, он нахмурился на секунду, мысленно пережевал какую-то мысль и выдохнул тихий шепот: - И воспринимать тоже нельзя так, как люди людей. - А как тогда? - Наверное, вот именно сейчас крылья должны были потемнеть, но Маврик не чувствовал характерного зуда где-то глубоко в перьях. Слишком рано. Осознание догонит его завтра, а может вообще через неделю. Неделю запойного марафона из разных сортов водки и джина. Психика ещё не осознала всё в полную силу. - Так, как свою вещь. - Валера пространно взмахнул рукой, словно не мог подобрать верное описание. - Это чувство своего. Что это твоё, и распоряжаться им можно только тебе. А, раз так, то и заботиться об этой вещи тоже придется, чтобы дольше была полезна. Пьянки, браслеты, все слова, что я тебе говорил. Голос его дал хрипотцы под конец - вряд ли приходилось кому-то это говорить. Страха не было, лишь чувство некомфорта и ощущение, будто ты в детстве видишь, как мама забирает твой игрушечный трактор. И хочется затопать ногами, чтоб вернула, но это бесполезно. Бес ощущался и трактором, и мамой в одном лице. Обижать его можно было только Валере - приходилось оберегать, а сам по себе гитарист не создавал конфликтных ситуаций, не считая ухода. Поэтому и поводов к злости он не давал. Так же было и со всем остальным спектром эмоций, доступным Кипелову. Если бы не сегодняшнее утро, то заподозрить ничего не вышло бы ещё много лет. Но сейчас почти физически чувствовалось, как что-то в их связи обрывается. У одного от этого что-то рушилось внутри, другого душила сдерживаемая злость из-за того, что гарант спокойной жизни, источник музыки и просто хороший способ расслабиться ускользал из рук. Но вернуть всё назад не смог бы уже никто. Если ещё до этих слов внутри Маврика жила надежда расколдовать чудовище, то после внезапно проснувшееся чувство гордости нажало на стоп. Может быть, соври Валера, скажи, что чувствует хотя бы симпатию, и всё было бы иначе. Служба спасения по имени Серёжа выехала бы на очередной срочный вызов по вытаскиванию друга из психологического говна. Но он не сказал. - Наверное, эта тачка была к лучшему. - На крыше осталась горка пепла от второй сигареты. Маврик потянулся было за третьей, но передумал и спрятал пачку в карман. Его голос дрогнул, но всего на мгновение, к его радости. Слёз перед этим человеком он бы не вынес. - Что ты чувствуешь? Он повернул голову, и лицо Валеры вдруг оказалось близко, настолько, что можно было почувствовать тёплое дыхание на щеке, не будь тут такого ветра. А Валере хоть бы хны, что волосы в глаза лезут, и руки ледяные от холода. Казалось, что его идеальное, словно выточенное из камня лицо не выражает ни-че-го. А потому захотелось сжаться в клубок и заскулить, когда он спокойно ответил, как само собой разумеющееся: - Злость. Если бы я не привык держать себя в руках, то ударил бы тебя. И отстранился, вставая и неловко складывая огромные крылья. Глядя на них, сердце почему-то пронзила смутная тоска, как при взгляде на больного ребенка, который никогда в своей жизни не увидит солнце, потому что проведет недолгие годы в больничной палате. Они были бесполезны - два куска плоти, костей и перьев, которыми никогда не пользовались. Наверное, со стороны Валеры это могло выглядеть жалкой попыткой удержаться за прошлое, но Маврик чувствовал, что это будет правильно - оказать неизлечимо больному последнюю услугу. И он её предложил: - Тогда, полетаем? Говорят, полёт помогает справляться с негативными эмоциями. - Я не настолько псих, чтобы светить черными крыльями с крыши собственного дома. - Валера как-то пренебрежительно было усмехнулся, но... Спрятать мелькнувшую в лице неуверенность и жажду было невозможно. Он всегда старался игнорировать любые разговоры о крыльях, и при нем, так же, как и возле Саши с его обрубками, давно перестали говорить о полёте. Но сейчас это было нужно им обоим, и Маврик второй раз в жизни после ухода из Арии решил не отступать. Нет, конечно же, потихоньку Кипелов из его жизни исчезнет. Забудется код от домофона, номер и любимый фильм. Просто делать из этого акт мести было бессмысленно и жестоко. Неизлечимо больной не виноват в том, что таким родился. В конце концов, притворялся Валера неплохо. Да и становиться на один уровень с ним не хотелось. Бес улыбнулся - чисто, искренне, чувствуя, как ветер бьет в спину, подталкивая к краю. Он будет лучше. Он учтет все свои ошибки и избежит новой боли в будущем. И крепко сжал ледяную от холода руку Валеры, увлекая за собой в полёт. Не то, чтобы тот сильно сопротивлялся. Маврика резко подбросило на постели, как бывает, когда мозг путает реальность со сном. И пытается пробудиться, чтобы тело не отбросило коньки, хотя ему на самом деле мало что угрожает. Разве что тихий храп где-то под боком. Не размыкая глаз, Бес прислушался - по тональности Валера. Опять посрался с Дубом, скорее всего пил, а может быть и они вместе приложились, а потом певчей птичке стало слишком одиноко одному в пустой квартире на пьяную голову, и либо он приперся, либо сам Маврик остался скрашивать одиночество. Медленно разлепив веки, гитарист уставился в потолок. Тот был относительно низким - значит квартира Валеры. Батя-следователь получил в своё время такие хоромы, что вся группа не смогла бы скинуться и купить такие примерно никогда. Оставалось только завидовать коллеге и напрашиваться в гости. Лежалось тяжело. Никаких крыльев за спиной не было, и никакое мысленное усилие их не вызвало, так что дело было не в этом. А вот горло давило тяжестью. Не слёзы, так... Пустые эмоции, просто ещё не разучился плакать. Он умел делать это по-настоящему, захлебываясь искренними соплями и слезами, истерически всхлипывая и подвывая, хоть происходило такое крайне редко и по серьезным поводам. Отец в детстве приучил к хуевой привычке держать эмоции в себе - много времени прошло, прежде, чем вышло её побороть, и то, не полностью. Но, кажется, сегодня Маврик впервые в жизни осознал, как это охуенно - плакать, потому что ты что-то чувствуешь. Щелкнула настольная лампа. Глаза сами собой нашли "Блистающий мир" в потрепанной обложке. И затерявшийся среди бутылок пива и недопитого джина календарик. За темным окном была чистая, как кристалл, зима 1989 года. Сам того не заметив, Бес выдохнул, чувствуя, как стало чуть легче дышать, а слёзы уже не так сильно колят в носу.