Я был первым, кто отпустил его руку

Когда-то давно мы были вместе. Я души не чаял в этом маленьком непоседе, а он в свою очередь души не чаял во мне. Тогда я обещал, что всегда буду рядом, всегда буду вести его вперед, держа за руку. Когда-то давно он любил ходить босиком по перилам, ставя занозы на маленькие стопы. Пальчики цепко держались за мою руку, ухватывая ткань рубашки. Он балансировал: с одной стороны я и сравнительно невысокий каменный пол, с другой – бездонная пропасть, представленная вторым этажом и хорошей фантазией. У него была странная привычка к рисковому балансу, сродни балансам жизнь-смерть или бедность-богатство, хотя последнее нельзя назвать страшным, лишь обидным, когда богатство теряешь. Но все богатства как-то меркли, когда мир фокусировался на маленькой ладошке, счастливых глазах и не менее счастливого «Смотри, Арти, я сам могу!» Ради этого стоило плыть за тридевять морей. Однажды я приехал и понял, что, черт возьми, опоздал. Я приехал слишком поздно. Когда уже не надеялись и особо не ждали. Когда еще благоговели, но уже отреклись. Когда еще строили иллюзии, но уже освободились. Это стало неожиданностью для обоих, что даже смешки выходили с оттенком истеричности. Он был почти на голову выше, и это… напрягало. Напрягал его взгляд равного мне самому. Напрягали медвежьи объятья и похлопывания по спине, от которых воздух с тихим свистом выходил из легких, вкупе с громким «Я скучал, Арти!», сказанным на ухо. Он улыбался до ушей, но дрогнувшие губы растягивались фальшиво счастливо. Взгляд стал решительным и твердым, но еще горел юношескою непосредственностью. Это все… так напрягало, разносясь по телу тревогой с каждым ударом сердца. Уже тогда что-то было не так, периферийно замечаемое в мелочах, вроде идеально ровной осанки, вздернутого подбородка, легкой отстраненности и, о боги, кто бы мог подумать, что они могут появиться у парня, следов небольших морщин на лбу и в уголках глаз. Я не придал этому значения тогда, но беспокойство стало верным спутником на долгие годы вперед. Свобода – это выбор. Если бы мы стояли на развилке, на обычной развилке проселочной дороги, то ты бы пошел налево, а я направо. У тебя была исключительная привычка ходить рядом по левую сторону. Эта развилка развела бы нас врозь, и никто и не подумал бы остановить друг друга. Свобода – это выбор, но выбор, который нужно отстоять, при котором надо оставить все самое дорогое позади, когда дорогу за спиной нещадно размывает, что её уже и не найти. Сделав выбор, мы видели перед собой лишь путь вперед, где наше взаимодействие сузилось до пересечения по касательным, в нескольких точках. Я помню, как он наставлял на меня оружие. Его руки не дрогнули – он долго обдумывал этот шаг, чтобы спасовать в последний момент. Под перчатками не видно, но, я уверен, он слишком сильно сжимал древко мушкета, так, что пальцы белели и ныли от напряжения. Он что-то говорит, но я не слушаю, лишь смотрю: он уверен в себе, что-то говорит, входя в раж, и голос постепенно становится все громче и ровнее. Уже не колония, еще не страна – пожалуй, я мог бы и его назвать жемчужиной короны Британской империи, он тоже интересен, хоть это и звучит цинично. Пожалуй, он был единственным, за кем я так приглядывал и кого так оберегал. Вот только непонятно от кого: от других стран или от него самого. Когда его фигура скрылась из поля моего зрения, на смену собирающимся в уголках глаз слезам пришел тихий смех. Мне стало смешно от того, что он вырос таким же воинственным, как и я сам, «сынок» весь пошел в своего «папочку». Даже гордость берет, хоть и что-то болезненно давит изнутри. Когда-то он выбрал свой путь. И тогда мы поняли, насколько усердно он готовился к этому, насколько сильно он желал не стать аутсайдером. Да, моя жажда первенства передалась и ему, как и жажда совершенствования, подкрепленная любовью к инновациям. По какой-то причине каждый считал своим долгом рассказать мне, что он до жути напоминает кое-кого, при этом не забывая выразительно смотреть на субъект обсуждения в моем лице. А я, как не смотрю, не вижу ничего похожего, абсолютно. Он другой, он настолько менялся все эти годы, что, сравнивая того малыша, что я впервые увидел на континенте, и его настоящего, я поражаюсь, что это действительно он, что он вырос таким. Да, моя жажда первенства была, но видоизмененная, своя, прокладывающая иные пути к достижению цели. Как-то раз вышло так, что мы выпили вместе, и тогда он сказал: «Я горжусь тем, что был твоей колонией». Это было неожиданно, настолько неожиданно, что я нечаянно опрокинул какую-то мелочевку со столика. Он тихо смеялся, а я отмечал, насколько ниже стал его голос. Мы долгое время не общались совсем, если страны могут употреблять слово «не общались», конечно, ведь в политическом плане мы все же взаимодействовали. Но все, отчего-то, решили, что мне до слез обидно. Не сказать, чтобы это было правдой, но и неправдой тоже. Мне не было обидно – тяжело да, но не обидно, будто просто лишился чего-то важного, но с чем смог смириться. Он немного хрипло смеялся, пока я тянулся за той самой мелочевкой, что упала на пол, не совсем четко контролируя движения – алкоголь давал о себе знать. Выпрямившись, я посмотрел на него – в глазах вновь мелькало что-то по-детски озорное. Я вновь видел в нем того самого малыша с нового континента, смотрящего на «гостей» большими любопытными глазами. Захотелось, как и раньше, поцеловать его в лоб, увидеть его улыбку. Как раньше… - Не надо, Артур, - вздохнул он, когда горячие губы коснулись его прохладного лба, и осторожно отодвинул от себя, усаживая на стул. – Я уже не маленький, не надо так делать. - Это алкоголь. - Не сомневаюсь, - вторичный вздох с его стороны. Средний и указательный пальцы поправляют очки. Интересно, у него это уже привычка или он все же замечает, что очки скатываются с переносицы? – Артур, мне уже давно не нужна помощь и поддержка. Я сам все смогу. - Не сомневаюсь, - отвечаю я в тон ему. Я знаю, что теперь он не принимает помощи. Она не нужна ему. Уже на выходе, перекинув пиджак через плечо, он скажет: «Еще увидимся». От этого внутри становится лишь тяжелее, ведь отношения у нас странноватые: не враги друг другу, но и друзьями не считаемся. Скорее, иногда политические напарники, преследующие общие цели. Я и сам не знаю, кто мы друг другу. Мы не любим друг друга, но и ненависти не испытываем. Он все еще уважает меня, я все еще ощущаю тяжесть внутри, обостряющуюся временами от ощущения полнейшего одиночества даже в толпе. Мы разошлись в разные стороны, отпуская друг друга. Когда-то давно я обесценил его как личность, но возвысил как колонию в своем подсознании. И я был первым, кто отпустил его руку, самолично толкнув в бездонную пропасть, под названием «мир».