Эликсир Бессмертия

Говорят, что перед смертью человек может увидеть все главные и значимые моменты своей жизни. Интересно, почему все яркие моменты моей жизни каким то образом, прямо или косвенно, связаны с ним? С Братцем. С Чжан Цилином. *** Наша первая встреча. Тогда мне показалось, что я его возненавижу, что мы никогда не сможем стать друзьями. Показалось. В те времена меня бесило в нём абсолютно всё: его молчаливость, скрытность, таинственность, то насколько он крутой. Парадокс в том, что всё что меня бесило в то же время и притягивало. Он был тайной, которую мне хотелось разгадать. Первый раз, когда он спас меня. Это случилось, в общем-то, вскоре после первой встречи. И никогда я не чувствовал себя в большей безопасности, несмотря на абсолютно нестабильную ситуацию, чем оказавшись под его прикрытием. Он казался каким-то непобедимым небожителем. Какой неведомой удачей я снискал его расположение оставалось только догадываться. Впрочем, восхищался я недолго – времени было недостаточно. А потом он исчез, оставив меня со всем этим ворохом новых впечатлений, переживать которые я в жизни не планировал, в одиночестве. И я снова стал беситься. Первый поцелуй. Он был словно гром среди ясного неба. Страстный, дикий, жадный. Казалось Братец готов был меня проглотить. Наверно, именно в тот момент я и осознал какие именно чувства испытываю к нему. Он прижимал меня к стене. И я чувствовал весь жар его тела, его желание. Тогда, под его напором я готов был сдаться, но он сделал шаг назад. Я видел его взгляд. Он был странным. Мне показалось, что в нем промелькнул голод и страх. Потом я ждал десять лет, чтобы спросить его об этом. Было много и глупых воспоминаний, прежде казавшихся незначительными. Но перед смертью, похоже, некоторым везет не только на кинопросмотр, но и на прозрение. Сознание зачем-то сохраняло эти моменты, нанизывало на нить памяти, точно стеклянные бусины. – Живущий в Бразилии опоссум спаривается только один раз в жизни, вкладывая в процесс все силы. Толстяк развалился в кресле, напялив очки и делая умный вид. Он читал один из журналов, которые были привезены с квартиры Третьего Дяди. – Как и сумчатые мыши из Австралии, после этого он теряет иммунитет и не может сопротивляться инфекциям и паразитам. Эта же участь ожидает и самок после того, как они приносят потомство. Их жизнь заканчивается через несколько дней после родов. Ужас какой! – я вижу, как он передернул плечами и закрыл журнал, кладя его обратно на стол. – Не хотел бы я быть ни опоссумом, ни сумчатой мышкой из Австралии. Братец поднял голову и посмотрел на Толстяка и проговорил совершенно спокойно: – С твоими размерами ты уж точно ни за опоссума, ни за мышку не сойдешь. Разве что, за бегемота. Я отрываюсь от чтения и смотрю на друзей. Я помню, когда именно состоялся этот разговор. Мы собирались на поиски Третьего Дяди. Перед походом в Дворец Сиванму. Там было что-то ещё, но я не успеваю вспомнить – новый кадр. Они так быстро меняются. А вот этот разговор происходит примерно спустя полугода. Мы недавно вернулись из Дворца Сиванму. Всё путешествие Братец не отходил от меня. Иногда мне казалось, что я ловил на себе его трудно объяснимые взгляды. Внутри меня терзали сомнения, но тогда я ещё не мог понять, что же именно меня беспокоит. У реки я попытался поговорить с Толстяком, поделиться своими сомнениями, но он только отмахнулся и сказал, что это – послеродовая депрессия и мне нужно хорошенько отдохнуть. – А ты слышал термин “сексуальный каннибализм”? Во время очередного привала, Толстяк вдруг заговорил про это. – Так вот, мне кажется, эти змеи к таковым относятся! Не помню, где я читал про это. Наверное, в очередном журнале из библиотеки твоего Дяди. Я и не знал, что он таким увлекается. Так вот, эти тигровые змеи откладывают яйца. Не так, как ты, Наивняш. Они откладывают яйца в чьё-нибудь тело. В живое тело. Они питаются своим носителем и растут в нём, так его убивая. – Толстяк, ты придурок. Никакой тогда это не сексуальный каннибализм, а роддомовский или инкубаторский. И вообще каннибализм – это если бы тигровые змеи питались себе подобными. А в данном случае мы относимся к разным биологическим видам. Я хомосапиенс, а они пресмыкающиеся. – Да ну тебя, Наивняш. Ничего ты не понимаешь. Ты уже родил парочку яиц. Толстяк машет рукой, но улыбается. Я вижу в его глазах облегчение, что со мной всё в порядке. И снова ловлю на себе чересчур внимательный взгляд Братца. Тогда я не придавал этому значения, а оказывается зря. – А ты знаешь, что в некоторых африканских племенах есть поверье: чтобы получить храбрость, нужно съесть сердце своего врага? И снова Толстяк со своими оригинальными и глубокими познаниями. И где он этого нахватался? Неужели за все эти годы перечитал целиком разделы зоологии, антропологии и этнографии в библиотеке Третьего Дяди? Почему у него эти книги? – А если выпьешь его кровь, то получишь его силу? Знаешь? Я чуть не давлюсь супом, который он принёс мне в больницу. – Ты в суп ничего не добавил? – Так вот, я тут подумал, - продолжает Толстяк, не обращая внимания на мои слова, - давай мы вырежем лёгкие у кого-нибудь и я их приготовлю. Может ты так поправишься? – Их нужно есть сырыми. Ещё горячими. Иначе всё это бессмысленно. Голос Братца такой спокойный. Он стоит возле стены и смотрит на нас. – Хочешь сказать, что это и будет рецепт бессмертия? Толстяк с Братцем смотрят друг на друга. В конце концов, Чжан Цилин только легонько пожимает плечами, так ничего и не сказав. Или вот ещё одна. Почему я запомнил эту сцену? Из-за напряженного взгляда, которым Братец одарил кусок курочки в кисло-сладком соусе? За праздничным столом непринужденная атмосфера. Все веселятся: очередное приключение завершилось и благополучно, пусть и были моменты, которые могли огорчить, но сейчас о них не вспоминают. Ещё многое предстоит сделать, но эта победа – поворотная. Все празднуют. Я вижу, как Братец сидит, задумчиво изучая тарелку с куском курицы. Пару раз он подцеплял её палочками, но так и не доносил до рта. Почему я запомнил эту сцену? Проходя мимо, Чёрные Очки кладет руку на плечо Братца и, наклонившись, спокойно произносит: – Не играй с едой. Внешне Братец спокоен, но в я его хорошо знаю. Он бросает на Очки слегка недовольный взгляд и отвечает напряженно: – Но ты же играешь. Чёрные Очки едва заметно кривится и сжимает плечо Братца. – Не заигрывайся. Он уходит. Я не понимаю, что их связывает. Они друзья или просто знакомые, которые мирятся с присутствием друг друга? Как говорится, не друзья и не враги? Но при этом они знают много секретов друг друга. Похоже, больше, чем знаю об их секретах я. *** Несколько часов спустя я уже в комнате и прижат к только что закрытой двери, а Братец терзает мои губы жадным поцелуем. Сердце готово выпрыгнуть из груди. От счастья? Да. От предвкушения, желания, от ощущения этого огня на своей коже и – внутри. Осознание того, что он хочет меня так же сильно, как и я его, сводит с ума. Братец отстраняется всего на секунду. В его глазах смятение и… страх? Неуверенность? О чем ещё можно думать теперь? Что может его беспокоить? – Трахни меня, – требовательно говорю я, не оставляя ему никаких шансов для побега. Я не дам ему уйти. – Я знаю, ты хочешь. И я хочу. Я готов идти до конца. Может, ещё через пару мгновений я осмелею настолько, что скажу ему о своих чувствах? Запустив руки в его волосы, я притягиваю его к себе и целую его снова, со всей страстью. И Чжан Цилин уступает, делает шаг навстречу, окончательно вжимая меня в дверь своим тонким, но таким сильным телом. Его колено – промеж моих ног, он сам – так близко, что я тут же чувствую: я не ошибся в ответности его желания. В бедро мне упирается его крепкий стояк, без труда ощутимый даже через пару слоев ткани. Он отвечает на поцелуй, на этот раз чуть менее бешено и дергано, лаская мой рот языком и тяжело поглаживая мои бока, забираясь ладонями под мою футболку, касаясь обнаженной кожи и вырывая у меня громкий стон удовольствия. Я не помню, как мы оказываемся на кровати, как исчезает с нас обоих одежда, только вот уже обнаженная кожа трется об обнаженную кожу, а в паху так тяжело, что кажется сейчас я сейчас кончу, спущу как мальчишка просто от того, что его горячий ствол трется о мой. А на плече и груди Братца отчетливо проступает татуировка. Я заваливаю его на спину и он подается, но тут же тянет за собой, заставляя устроиться на его бедрах. Его член ложится меж моих ягодиц, обжигая. На коже чувствуется влага: он сочится смазкой. Я наклоняюсь за очередным жадным поцелуем, после которого сводит губы и голова кружится от недостатка воздуха, руки ноют от его сильной хватки на предплечьях, а все тело сковывает наслаждением и дрожью. А потом наклоняюсь ещё ниже и касаюсь татуировки Братца чуть подрагивающими губами, языком, следую по её линиями и в конце концов накрывая напряженный сосок своим ртом, чуть сжимаю его зубами. Братец стонет, и мне кажется, что этот звук резонирует в меня, дрожит внутри, делая напряжение ещё невыносимей! Он шарит ладонями по моим бедрам, не давая съехать ниже, сжимая, поглаживая, пробираясь все ближе к моей промежности. Его великолепные, длинные, кажется, даже влажные пальцы ложатся меж моих ягодиц и осторожно, но вовсе не мягко надавливают на мою дырку и единственное, что я могу сделать, это не застонать на весь дом. Я громко всхлипываю и заваливаюсь грудью ему на грудь, выпячивая зад. – Давай, – погоняю я. Сколько раз я смотрел на эти чжановские пальцы и не мог понять причину собственного трепета и смятения. Сколько раз я, все-таки, признавался сам себе в истинной природе этих ощущений и пытался представить, каково это будет, ощутить эти пальцы внутри? В реальности это намного, намного круче и ярче! Я сам удивляюсь, как легко сдаюсь мягкому напору Братца … и как оказываюсь на спине и под ним. Так – удобнее и жарче. Сложнее спрятать лицо, невозможно скрыть реакцию тела. Он нависает надо мной и может разглядеть все, что хочет. Его длинные пальцы – теперь уже три – скользят внутрь и наружу, и снова, и снова, задевая раз за разом напряженную точку внутри, от которой наслаждение бежит бешеным потоком вдоль позвоночника. Я сам не замечаю, как начинаю подавать бедрами навстречу его руке, улавливая ритм, и почти кончаю. Это не беда: у нас целая ночь… целая жизнь, хотя бы моя, впереди. Я никуда тебя не отпущу, Чжан Цилин. Никогда. А он чувствует меня порою лучше меня самого – убирает руку. Мой стон капризен и полон разочарования, но я согласен с ним. – Братец… – киваю я ему, и больше ничего не требуется. Он снова целует, отвлекая меня, и начинает входить, чуть приподняв мои бедра, и я тут же задыхаюсь в ощущениях. Сперва это тупая боль и неприятное распирание изнутри, но они быстро сменяются негой и эйфорией от близости этого недосягаемого, великолепного человека, которого, похоже, я буду любить всю свою жизнь. Я чувствую, как его ствол скользит вдоль моей напряженной простаты, пока медленно, и оттого я ещё могу дышать и думать, а не только захлебываться стонами удовольствия. Я закидываю одну ногу ему на спину и требую: – Двигайся. Трахни меня так, как ты хочешь. И Чжан Цилин отпускает себя, обрушивается на меня нарастающим шквалом толчков, рывков и тихих, но таких несдержанных и ярких стонов, подставляется под мои шарящие руки, отвечает на каждый мой поцелуй своим... Это похоже на какое-то сумасшествие! Становится жарче, лучше. И я не выдерживаю первым: изливаюсь, чувствуя, как пуще сжимаюсь вокруг его восхитительного члена, сдавливаю его. Перед глазами плывет, но я хочу видеть Чжан Цилина, когда тот достигнет пика и не позволяю себе сомкнуть веки. Братец не заставляет себя ждать: ещё пару раз резко и быстро толкается глубже, замирает, его руки дрожат, а внутри разливается горячая влага. Он ловит ртом воздух, будто бы пытаясь сделать вдох и не преуспевая. По его щеке скатывается одинокая слезинка, которую я ловлю на подушечку пальца и слизываю. Чжан Цилин широко, но почему-то грустно улыбается, наконец, победив собственное дыхание, и выскальзывает из моей задницы, не отрывая взгляда от меня, выравнивая вдохи и выдохи. Я могу только улыбаться в ответ и чувствовать его рядом с собой. Я закрываю глаза: так ощущения ещё четче. – Тысячелетиями… люди стремятся получить бессмертие, – говорит он вдруг неожиданно ровным голосом. Я открываю глаза и улыбаюсь ему опять. Проклятье! Это чувство называют любовь, м? Я хочу сказать, что он значит для меня, но слова застревают в горле. – Они даже не представляют, какова цена. Какое завораживающее зрелище. Красные капли стекают с рук Чжан Цилина и капают на мою грудь. Это краска? Нет. Эти капли, они горячие. Это кровь. Моя кровь?! Но я не чувствую боли. Но откуда кровь? Где я поранился? Я, словно в трансе, чуть приподнимаю голову и смотрю на то, как Чжан Цилин двумя своими длинными, измазанными в крови пальцами проводит по моей груди. Мне кажется или я слышу в его голосе нотки грусти и тоски? Что происходит? Я не могу сказать и слова, к горлу подкатывает ком, точно я собираюсь плакать. Братец приподнимает руку и я вижу что-то в его кулаке. Боль? Почему мне не больно? В его руках сердце. Это – моё? Братец с гримасой отвращения закрывает глаза. Почему? Ему противно? Жаль? Мир подергивается пеленой. А Чжан Цилин впивается зубами в ещё живое сердце в своей руке.