И никого, кроме нас

Джунъичиро не любит ожидание, никогда не любил. Он напряженно вслушивается в тишину и все равно вздрагивает, когда наконец слышит стук каблуков Наоми. Она идет медленно, как будто специально дразнит его, — и да, скорее всего так и есть. Огонек предвкушения внутри Джунъичиро разгорается так стремительно, что он почти всерьез опасается сгореть в этом пламени раньше времени. Шаги замирают у кровати. Джунъичиро слышит тихое дыхание Наоми, кожей чувствует ее пристальный, жадный взгляд. Очень хочется ее увидеть, вернуть ей стократ эту ненасытную жадность, но остается только представлять. Наоми, затянутая в кожу, на шпильках настолько острых, что их без сомнений можно отнести к одному из видов колющего оружия, уже не кажется хрупкой и нежной, какой обычно она, даже яркая и громкая, видится Джунъичиро. Сейчас она скорее подавляюще, притягательно опасна, словно огонь для бабочек. О да, кожа безумно идет Наоми, ей вообще идет все на свете, но кожа, кожа — это особый разговор, даже от воображаемой Наоми в коже у Джунъичиро все внутри горит и плавится, что уж тут говорить о Наоми реальной. Невозможность ее видеть ощущается как физический недостаток. Джунъичиро старается отвлечься от опасных мыслей об облике Наоми и представляет, как сам выглядит со стороны, каким его видит она. Он лежит на кровати, бесстыдно голый, с прижатым к животу, истекающим смазкой членом, руки привязаны к изголовью, ноги — к изножью, глаза закрывает повязка. Ощущение восхитительной беспомощности накрывает его с головой. Наоми тем временем переходит от бездействия к действию. Она кладет Джунъичиро на грудь ладонь долгожданным уверенно-властным жестом, восхищенно шепчет: «Братик такой красивый». От собственнических ноток в этом родном, до боли любимом голосе, кажется, можно кончить на месте. Неосознанно Джунъичиро дергает рукой в попытке дотянуться до члена. Разумеется, ничего не выходит. Все начинается почти невинно (с Наоми очень быстро начинаешь считать невинными вещи, которые нормальным людям кажутся неприемлемыми). Она тихо смеется, мажет губами по щеке, шее, выцеловывает ключицы, спускается ниже. К губам присоединяются пальцы, легко, почти невесомо обводят соски, чуть сжимают, царапают. Когда к пальцам добавляется язык, Джунъичиро судорожно выдыхает. Невинностью больше и не пахнет. Движения Наоми постепенно становится все быстрее, резче, грубее, приближаясь к той опасной грани, за которой боль мешается с удовольствием, и что из них было раньше, сказать затруднительно. Наоми прикусывает сосок Джунъичиро, одновременно обхватывая ладонью давно ноющий от жгучего желания член, двигает рукой то плавно и невыносимо медленно, то резко и быстро, издевательски непредсказуемо меняя ритм. Другой рукой она беспорядочно, торопливо, жадно трогает его везде, докуда может дотянуться, вырисовывает какие-то узоры, ощутимо царапает кожу, впивается в нее ногтями. Джунъичиро стонет уже в голос. Ограниченность движений, осознание себя в чужой власти сводят его с ума. Наоми мучительно, слишком много, кажется, что ее руки везде, будто их у нее больше, чем должно быть у человека. Наоми словно слышит его мысли и отстраняется. Внезапная пустота отвратительна и болезненна, неправильна. Эта новая пытка страшнее предыдущей. Джунъичиро отчаянно тянется — пытается потянуться — вслед за Наоми и слышит ее смешок, слышит скрип кожи, тяжелое, учащенное дыхание, негромкий стук, как будто что-то упало. Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем Джунъичиро чувствует, как Наоми сжимает его бока, чувствует ее вес на себе, чувствует, как она трется о его пах. Он вскидывает — насколько получается — бедра в тщетной попытке прижаться к ней еще сильнее и слышит новый смешок, слышит «Братик такой нетерпеливый» и словно в самом деле видит лукавую улыбку на ее раскрасневшемся, полном страсти и желания лице. Наоми снова дразнит Джунъичиро, он не представляет, как ей хватает на это выдержки и терпения. Наконец, она приподнимается — очередное бесконечное мгновение пустоты — и обхватывает, так привычно, так уверенно и властно, его член ладонью, направляя в себя. Внутри Наоми влажная и горячая, бесконечно жадная — такой ее не знает больше никто, и от этого огонь в груди Джунъичиро разгорается с новой силой, превращаясь в пожар, готовый сжечь дотла весь мир. Наоми насаживается на него до конца, шумно выдыхает, замирает, привыкая, но почти сразу же начинает двигаться, медленно, как будто лениво, не сдерживая стонов, тягуче проводит ладонями по животу, груди, старательно игнорируя соски, наклоняется к нему, — ее волосы дразняще скользят по его обнаженной коже. От этой случайной (случайной ли?) ласки у Джунъичиро поджимаются пальцы на ногах. Наоми стремительно наращивает темп, и Джунъичиро теряется в этих резких, хаотичных движениях, на выдохе, захлебываясь стонами, судорожно шепчет ее имя. Он не уверен, что вообще говорит вслух, что Наоми слышит его, — но она тянется к нему, почти соскальзывая с его члена, и сдергивает с глаз повязку, тут же опять насаживаясь до предела. Мир вокруг тонет в ослепительном сиянии Наоми, Джунъичиро тонет в нем, сраженный ошеломляющим откровением. После, когда вселенная рождается заново, как и положено, из большого взрыва, они долго, умиротворенно целуются, пока только хватает воздуха, и молча лежат в тишине. В такие минуты им обоим кажется, что у них в запасе уйма времени. Наоми не спешит отвязывать Джунъичиро, и он с благодарностью наслаждается последними мгновениями беспомощности, этим острым, болезненно ярким чувством, которое невозможно доверить никому, кроме Наоми.