Фото на память

      — Милый, я гашу свечу.       — Постой! — воскликнул Бруно, останавливая руку матери, тянущуюся к огоньку. — А он придёт?       — Кто, сынок?       — Ну… Фридрих, — тихо пролепетал мальчонка, от смущения натягивая одеяло до самых глаз.       Йоке улыбнулась и, поглаживая сына по голове, ответила:       — Я не знаю, милый, не знаю. Фридрих ведь очень занятой, у него много дел…       — Я… привык к нему. Он любит цветы, как я!       Йоке молчала. С грустью она слушала восторженные щебетания Бруно: он рассказывал о том, как они с Фридрихом гуляли по берёзовой дубраве. Как Фридрих помогал ему составить для мамы красивый букет, насвистывая свои любимые мелодии, которые когда-то исполнял на скрипке. Женщина со вздохом бросила взгляд на часы: время близилось к полуночи.       — Ну всё, дорогой. Тебе пора спать.       — Хорошо, мама, — неохотно подчинился мальчик. Он позволил Йоке поцеловать себя в лоб и поёрзал в постели, устраиваясь поудобнее.       Женщина встала и взяла блюдце со свечкой в руку.       — Тебе точно не нужен свет, Бруно?       Мальчуган помотал головой.       — Нет! Фридрих научил меня считалочке, чтобы я не боялся темноты!       — Хорошо. Сладких снов, милый.       — И тебе, мамочка.       Йоке вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Не спеша спустилась в кухню, и села за стол, беря в руки холодную чашку с остывшим чаем. Она поднесла её к лицу, вдыхая еле ощутимый аромат лесных трав. Пусть и совсем немного, но он напоминал ей о немецком солдате, чьи светлые локоны всегда пахли свежестью и хвоей. Чья застенчивая улыбка холодными ноябрьскими вечерами согревала её лучше, чем каминное пламя. Чей взгляд успокаивал её так, как не мог никто другой. Чьих рук объятия даровали ей совершенно необыкновенную надёжность и спокойствие.       В помещение дерзко ворвался сквозняк, тревожа цепляющийся за жизнь огонёк. Казалось, он на мгновение совсем потух, и даже дымок стал подниматься, но не тут-то было: всего через секунду он загорелся вновь, с новой силой, и будто бы стал ещё ярче, выше и жарче. Стойкий. Совсем как сердце Фридриха. Кто бы не пытался его переделать, сломить в угоду своим интересам и амбициям, сердце Фридриха становилось всё добрее и больше. Нет, ему не было места в этом жестоком мире. Не было места на войне. Такие люди как он заслуживают покоя и счастья. Где-то в тихом городке к востоку от Брюсселя, например. В окружении семьи, пусть и названной. Рядом с людьми, которые не дадут его в обиду, которые разделят его горе и помогут заживить застоявшиеся раны.       Йоке, посидев вот так ещё немного, решила, что и ей пора готовиться ко сну. Она, стараясь не разбудить отца и сына, на цыпочках юркнула к себе в комнату. Йоке переоделась в лёгкое ночное и платье и, устроившись у туалетного столика, начала неторопливо, словно медитируя, расчёсывать и без того гладкие медные волосы. Пропуская их через стальные зубчики, она бездумно разглядывала своё отражение. Йоке, незаметно для себя, преобразилась за последние пару месяцев: зелёные глаза будто налились цветом, став ещё ярче и выразительнее, чем прежде, щёки стал украшать естественный румянец, а тёмные круги под глазами — отголоски множества бессонных ночей — совсем пропали. Любовь была ей к лицу.       На столик перед ней мягко опустился букет ромашек, неумело перевязанный жёлтой лентой. Йоке выронила из рук гребень и резко обернулась, вскакивая со стула.       — Фридрих! — воскликнула она, заключая нежданно-жданного гостя в объятия. Руки солдата крепко обвились вокруг её талии, и сквозь тонкую ткань она почувствовала, как холодны были его ладони.       Отстранившись, она взяла его длинные пальцы, начав неспешно потирать их своими.       — Бог ты мой, ты только с мороза!       — Это п-пустяки, — тихо ответил Фридрих, будто нехотя. Женщина рассматривала его усталые голубые глаза, оттеняемые покрасневшими щеками, и сердце её будто с новой силой начало свой неровный стук.       — Как ты сюда попал?       — Через окно, — ещё тише вымолвил молодой человек, и румянец холода на его лице сменил румянец смущения. Йоке улыбнулась и вновь прижалась к Фридриху.       Спокойствие. Оно разливалось внутри обоих постепенно, тёплыми волнами, нежно лаская их измученные войной сердца. Оно заполняло комнату, гоня прочь страх перед будущим и смятение, от которых, казалось порой, деваться было некуда. Оно дарило робкую надежду, греющую их души сильнее самого большого на свете камина. Оно было бесценно.       — Хочешь чаю? — спросила Йоке.       — Н-не нужно я…       — Продрог до костей? — шутливо нахмурившись, женщина коротко поцеловала Фридриха в нос. — Сейчас принесу. Я быстро.       Снимая с плиты засвистевший чайник, Йоке стыдливо трепетала. Ей всё ещё иногда казалось, что они с Фридрихом… Что всё это было очень не вовремя. Война. Это слово вселяло тошноту. Мысли о ней были тупиком, каменной стеной, через которую чувствам было прорваться очень сложно. Ей нужно было думать совсем о другом. О том, как обезопасить сына и отца. О том, как не потерять рассудок, каждый день наблюдая за тем, как мир стремительно обращается в прах. Но чувства…       Их нельзя недооценивать. Им невозможно препятствовать. Они, будто вереск назло колючим холодам, вопреки всему цвели пылко, жадно, цепляясь за жизнь. И одним поздним сентябрьским вечером, в неторопливом танце покачиваясь с Фридрихом в едва освещённом пабе под искусную игру Джона Робертса, Йоке вдруг поняла, что не хочет их губить. Ведь это было настоящим чудом. Которому, быть может, и не нужно было случаться. Но от этого оно не переставало быть менее чудесным.       Оказавшись в комнате, Йоке обнаружила, что Фридриха там не было. Она удивлённо помотала головой в его поисках, но понимала, что вряд ли молодой человек спрятался за занавесками или под кроватью. Ребячество не было свойственно ему. Поставив поднос с двумя чашками и печеньем на столик, женщина вышла в коридор, уже догадываясь о том, где может находиться Фридрих. Она на цыпочках приблизилась к комнате сына и осторожно надавила на дверь так, чтобы она не скрипнула.       Йоке оказалась права в своих предположениях. В полумраке проглядывался долговязый силуэт Фридриха: он сидел на краю кровати Бруно, что-то шёпотом рассказывая тому. Ван дер Люссе облокотилась о дверной косяк, пытаясь вслушаться в речь молодого человека. Он говорил по-немецки — Бруно обожал этот язык, — бегло и без запинок. С улыбкой наблюдая за ними, Йоке вдруг поймала себя на том, что испытывает что-то, смутно похожее на счастье. Фридрих не заикался, когда чувствовал себя комфортно. Мысль о том, что в этом доме ему было хорошо, делало Йоке счастливой и спокойной. Она бы всё на свете отдала, чтобы видеть такую картину каждый вечер. Чтобы видеть Фридриха частью их семьи.       Она вернулась в свою спальню и стала дожидаться Фридриха. Он не заставил себя долго ждать: через десять минут он вошёл, в привычной манере осторожно повесив презираемый им военный китель на спинку стула.       — Чем вы занимались? — поинтересовалась Йоке.       — Бруно заявился, как только ты пошла в кухню, — тёплая улыбка украсила худое лицо солдата. — Сказал, что услышал мой голос сквозь сон, и попросил посидеть с ним немного.       — Он спрашивал о тебе, когда я укладывала его. Уверена, что он не спал, дожидаясь тебя. Кажется, что мне пора провести с ним беседу о важности соблюдения режима.       — Думаю, это лишнее, — со смешком ответил Фридрих, со спины обняв Йоке, которая как раз закончила ставить цветы в вазу.       — Ромашки в ноябре… Как ты их достал?       Фридрих опустил острый подбородок в ложбинку между ключицей и шеей Йоке. Его спокойный голос прозвучал где-то совсем рядом с ухом:       — Оставлю за собой право иметь хоть один секрет от тебя.       — Ну и ладно.       Фридрих тихо рассмеялся. Ему нравилось, когда Йоке притворно дулась. Он любил в такие моменты брать её лицо в свои ладони и разглаживать маленькую складочку между бровей Ван дер Люссе, когда та хмурилась. И он повторил эти действия вновь. Одно за другим. Он молча наблюдал за тем, как смягчается выражение Йоке, как она моментально становится ещё ласковее и податливее, чем была за минуту до этого, и ему было хорошо. Безмятежно.       Йоке, позволив хитренькой улыбочке поселиться на своих губах, осторожно, но требовательно взяла Фридриха за запястье и, упав на мягкую кровать, потянула молодого человека за собой. Им было чем заняться: ночи принадлежали только им. День их осуждал. Солнечный свет будто обращал внимание лишь на статус: он особенно подчёркивал белизну сестринского халата Йоке, девушки незамужней, родившей ребёнка вне брака, и злорадно поблёскивал на погонах Фридриха, немецкого бойца, которого в Бельгии совсем не жаловали. Лунный же свет подсвечивал их души. Ночью они были просто влюблёнными, двумя одиночествами, которым посчастливилось встретиться тогда, когда весь мир, кажется, вот-вот был готов разлететься к чертям. Это было до щемящей боли в сердце грустно. Но прекрасно.

***

      Свеча догорала. Месяц стыдливо и нерешительно заглядывал в полумрак комнаты, будто не желая тревожить покой двух влюблённых.       Откинув влажноватое одеяло подальше, Йоке прижалась к горячей груди Фридриха. Ей нравилось вот так лежать на нём, ощущая, как его пальцы зарываются в её волосы и легко массируют голову. В такие моменты она могла ненадолго отвлечься и почувствовать себя просто любимой женщиной, забыв о роли матери и дочери старого родителя, которая предполагала постоянную ответственность за жизни зависящих от неё людей.       Йоке, задумавшись, начала выводить подушечкой пальца витиеватые узоры на покрывающейся мурашками коже Фридриха: они, оплетая каждое ребро, постепенно спускались, очерчивая выступ V-образной мышцы и выпирающие бедренные косточки.       — И где ты был всё это время… — протянула Йоке себе под нос, чувствуя, как подступающая дремота осторожно, но настойчиво закрывала её веки.       — Недалеко, — шёпот Фридриха тёплым дуновением коснулся лба Ван дер Люссе, — недалеко…       На несколько минут воцарилась безупречная тишина. Если бы кто-то вдруг взялся визуализировать этот безмятежный звук, ему на ум точно бы пришло озеро: кристально чистое и просторное, настолько молчаливое и гладкое, что даже взмаха ресниц хватило бы, чтобы пустить по его поверхности заметную рябь. Йоке старалась не моргать и думала о похожем озерце, что тихо притаилось где-то в самой глубине леса на окраине Химворде: она бы очень хотела отправиться туда только с Фридрихом, часок-другой понаслаждаться красотой природы, о которой во взрослой жизни вспоминать доводится не так часто.       — Йоке, я… наш вз-звод направляют во Ф-францию, — запинаясь, проговорил Фридрих, зажмурившись.       — Что?       Йоке, не веря своим ушам, оторвалась от любимого, а тот приподнялся на локтях, бегая глазами по смятым простыням. Фридрих отчётливо слышал её учащающееся сердцебиение и, едва находя в себе силы для этого, продолжал:       — Нойман решил, ч-что мы з-засид… засиделись на м-месте, — с трудом проговорил он. Йоке по привычке взяла его ладонь в свою: она всё время делала так, когда замечала, что Фридрих слишком сильно нервничает.       Она долго молчала, поглаживая обозначившиеся костяшки на его крепко сжатой ладони.       — Когда? — коротко спросила Йоке. Говорить пространно не выходило: дыхание спирало.       — Завтра, — на выдохе ответил Фридрих. — Я у-узнал только вчера, и не хотел, чтобы ты ц-целый день т-тревожилась.       Возмущение, подобно пеплу в жерле вулкана, поднялось в неровно поднимающейся Йоке.       — И ты решил, что будет лучше поставить меня перед фактом, Фридрих? Я не понимаю… Мы даже не успеем толком попрощаться, а ведь Бруно… Как же Бруно?       Фридрих тяжело втянул воздух носом, прикрыв глаза. Видит бог, ему сейчас было не легче, чем Йоке. Когда Блумхаген только узнал и приближающемся переводе во Францию он в самом деле подумывал о том, чтобы умолчать об этом. Он бы просто исчез из жизни своей возлюбленной так же тихо, как и появился в ней. И тогда ему не пришлось бы видеть её слёз.       Но он быстро отбросил эту мысль. Оставить Йоке в неведении, преданной… Это было бы верхом эгоизма и бесчеловечности.       А сейчас… его сердце сгорало. Сгорало от стыда, тоски и боли, что, ничуть не жалея его, пожирали все его внутренности. Молодой человек мог поклясться, что душевная боль каким-то образом смогла преобразоваться в физическую, а теперь мучила всё его нутро.       Фридрих осторожно поднялся с кровати и подошёл к своему кителю. Достав оттуда что-то мелкое, он вновь вернулся под тёплые простыни.       — Д-держи, Йоке.       Нахмурившись, женщина осторожно забрала из протянутой к ней руки Фридриха сложенный пополам кусок картона. Напрягши глаза, она постаралась вглядеться и, несмотря на стоявший полумрак, понять, что же предложил ей молодой человек.       — Ах, — вздохнула Йоке, наконец различив на помятом клочке черты самого Фридриха. — Фотография?       — Ед-динственная, чт-то у меня есть, — кивнул Фридрих. — Вырезал из о-общего снимка от-тряда. Вс-сё равно я н-не хочу, чтобы м-меня запомнили, к-как часть… — он скривился, подбирая нужные слова. — Как ч-часть чего-то с-столь ужасного. Но я х-хочу, чтобы меня з-запомнила ты, Й-йоке. А Бруно… — молодой человек вздохнул, стараясь побороть ком, вставший в горле. — Если что-то случится, расскажи ему всё. Пусть знает, как я любил его. И тебя.       Йоке молчала некоторое время, пристально разглядывая фотографию. На ней Фридрих выглядел очень напряжённо: бледные губы были плотно сжаты, и скулы резко выступали на осунувшемся лице. Идеально выглаженная форма, без единого залома, сжимала его тело как футляр. Казалось, что он с трудом может дышать. Это был совсем не он… Лишь бездушный облик немецкого солдата. Увидь эту фотографию кто-то спустя многие годы, он бы не увидел здесь ничего, что бы хоть как-то намекало на то, какой он на самом деле.       Но Йоке знала Фридриха. Может, так действительно будет лучше.       — Бруно будет по тебе скучать. Я… я буду по тебе скучать.       Фридрих молча притянул Йоке к себе и обнял так, будто делал это в последний раз. Но это было не так. До утра им оставалось ещё очень много объятий. Поцелуев. Взглядов.       — Я тоже, Йоке, — прошептал он ей на ухо.       Остаток ночи они почти не разговаривали. То и дело в воздухе повисали короткие фразы ни о чём, лишь усиливая тревогу, обволакивающую комнату. Скорбь уже начала овладевать их сердцами.       Лишь с первыми проблесками нерешительно зарождающегося рассвета, под властью нежных и убаюкивающих поглаживаний Фридриха Йоке начала засыпать. Она отчаянно пыталась сопротивляться наступающему сну, лишь бы подольше ощущать ускользающее присутствие молодого человека, но в конце концов сдалась. Находясь на границе сна и яви, Йоке тихо произнесла:       — Я люблю тебя.       Фридрих слабо улыбнулся, раз за разом легко проводя по волосам своей любимой.       — И я тебя люблю, Йоке.       Блюмхаген разглядывал профиль женщины, не в силах оторваться. Он старался запомнить каждую родинку, каждую черту в её лице, чтобы хранить эти образы в сознании. Он       был уверен, что они помогут ему поскорее вернуться домой. Не в Германию. Сюда.       Пение пробудившихся птиц напомнило Фридриху, что он и так позволили себе задержаться больше положенного. Ему было пора в часть.       Стараясь не разбудить Йоке, он выбрался из тёплой постели. Оделся. Обвёл комнату, впитывая воспоминания о всех счастливых моментах, что держали в себе эти стены. Вдруг его взгляд зацепился на маленькую заколку, лежащую на туалетном столике. Подумав в с полсекунды, он подхватил её пальцами и положил во внутренний карман кителя. У него не было фото на память, но будет это. Фридрих уже знал, что эта маленькая безделушка станет его самым дорогим сокровищем, которое он будет бережно хранить у сердца.       В последний раз посмотрев на безмятежно спящую Йоке, он ушёл.       Против воли медленно шагая по мощённой дорожке, Фридрих позволил себе глупо понадеяться, что к моменту его возвращения ромашки ещё не успеют завянуть.       А Йоке не успеет проснуться.