Деструкция.

Это любовь. Ветер сегодня особенно холодный и сухой, хлыстом бьет по раскрасневшимся щекам, нещадно треплет карминовые волосы, проникает под одежду и цепкими челюстями прикусывает кожу. Отсюда, с крыши пятнадцатого этажа, мир кажется совсем маленьким, таким ничтожным и бесполезным, пустым, и делать в нем больше нечего. Так легко оставить, так легко покинуть — ничего не изменится. Машины все так же продолжать бибикать и шуметь, исторгая ядовитый дым, самолеты так же будут метаться между аэропортами, ища пристанище, а солнце все продолжит согревать серый бетон каменных джунглей. Тщетный и ненужный труд: что мертво, то не воскреснет, сколько его ни теплом, ни любовью не корми, пусть и отдавая всего себя без остатка. Харучиё просто пытается понять, что же он сделал не так, в чем не угодил. Разве было всего мало? Мало любил? Мало лелеял и боготворил? Мало был рядом и держал ее за руку, когда было сложно? Наглая ложь, хулиган это точно знает. Он сделал все, что только мог и чего не мог, все возможное и выходящее за рамки разумного. Приоткрыл дверь в хранилище своей души и позволил обчистить его до дна, до основания, не боясь, что сам остается пустым. Больше боялся, что Майки и этого будет недостаточно. Она уверяла, что готова довольствоваться малым, лишь тем, что Санзу готов ей дать. Это ещё одна ложь. Манджиро — его маленькая искорка, пламенная звездочка, что так ярко разгорелась, ненасытно поглощая его любовь, настолько, то ожогам его души, увы, уже не суждено затянуться грубыми рубцеватыми шрамами. Манджиро — это прекрасный цветок, распустившийся в его груди и обвивший сердце своими колючими корнями, такой пышный и красивый, вскормленный человеческой кровью. Это точно любовь. Акаши сам не знает, когда это началось. Младшая Сано всегда была его другом, вместе они носились, играли, мечтали о новой эпохе гопников и старательно готовились. Детские невинные мечты, жалкий лепет, застывший на губах дымкой воспоминаний. Забыть невозможно, да и желания нет, те времена, когда счастье так и искрилось ярко в глазах. Майки светилась — такая улыбчивая, озорная, бойкая, такая маленькая, но уже легко укладывающая на лопатки старшего брата. И притягательная. За ней невозможно не пойти, сложно не заметить и страшно упустить из виду, не догнать, так и оставив в памяти своим лучшим днем. Харучие не понимал своего желания следовать попятам за ней, бежать, сбивая дыхание до боли в груди, лишь бы только быть бок о бок с ней. Но потом мир детства в одночасье закончился, окропился невинной кровью и окрасился иссиня-черной краской злобы, нечестной и от того особенно обидной. Вот Сано с окровавленными ладонями, сжимающими детали самолетика — важного для нее сувенира от любимого брата. Ее взгляд совсем неестественный — такой непроглядно холодный и пустой, но в то же время от него так и веет мрачной удушающей аурой. Смотреть нет желания, но и глаз оторвать невозможно, это гипнотизирует и чарует. А вот Харучие судорожно сглатывает собственную кровь и тщетно жмет руки к лицу, будто пытаясь сокрыть свежие раны и магическим образом залечить их. И избавиться от этой боли, что тянется по порванным капиллярам к самой душе, прожигая в ней новые чувства — страх, обида, неприятие… Все это сливается в безумную карусель, мерцающую огнями и кружащую голову. Что же чувствовать?.. Что же происходит с ним на самом деле? — Смейся, Харучие. — ее голос властен, безапелляционен. Приказывает громко и четко, и стаккато слов ударяет по слуху, застревает на подкорке разума и запечатывает там такую простую команду, такую элементарную истину. Сано — вчерашний ребенок с глупыми нереальными мечтами — стала сутью и мощью его маленького мира, что держался слишком долго, и теперь был готов разойтись по швам. Она дала ему тот клей, тот стержень, что удержал его реальность от падения. Новую цель и нового монарха. А разве можно ослушаться свою королеву? Санзу залился смехом, и на душе стало так легко и радостно, будто нашел что-то, чего так не хватало для полноценности. Будто обрел свободу, независимость от чертовой лгуньи-сестры и безответственного брата. Теперь он сам хозяин своей жизни и может самостоятельно решать, чему посвятить свою жизнь! Вернее, кому. Той, что оказалась куда сильнее, чем казалось ранее. Той, что действительно способна изменить мир. Той, что даже в самый худший день заставила его смеяться. Это любовь. Как же иначе? Когда все это продолжилось — тоже ему неясно. Харучие было ясно лишь одно — Майки его спасение и отрада, его сила и цель, его идол и бог. Его королева. Все так изменилось. Никто больше не говорил о произошедшем, и как клеймо того дня осталась лишь пара крестообразных шрамов на щеках. Маленькое скорбное и такое радостное напоминание. Сано подросла, завела друзей, основала свою банду, в которую по старой дружбе позвала Акаши. Подарила путевку в новую счастливую жизнь, дала нить Ариадны, что сведет его в бездну, где нет ни радости, ни надежды. И хулиган ухватился за ее протянутую руку, ослепленный доброжелательной улыбкой. Совсем как в детстве. Она снова счастлива в кругу всех этих людей, улыбается, темный взгляд блестит теплотой с озорством. И он не может не улыбаться в ответ, даже не взирая на нестерпимую боль в груди. Первые лепестки белой розы Харучие почувствовал во рту во время собрания Свастонов. Майки сияла, была в центре внимания, ее спокойная улыбка и властный взгляд манили, влекли, как свет далекого фонаря привлекает полуночного мотылька. Он не хочет, что ее такой видел кто-то, кроме него. Сердце болезненно сжимается, бьется через раз, а горло распирает что-то колючее и инородное. Судорожный кашель жжет горло, приходится стянуть маску и затыкать рот руками, видя мир расплывающимся из-за текущих по щекам слез. На языке сладко-кислая слизь и плотные ошметки, щекочущие язык. Акаши лишь раскусывает их, ощущая мерзкий горький сок, и внимательнее смотрит на лидера, ловя ее обеспокоенный взгляд. Но ему уже не помочь. Он болен. И болезнь эта — Манджиро. Это любовь или болезнь? Ни то и ни другое. Это одержимость, непреодолимое желание владеть и подчинять. Санзу лежит на полу своей комнаты и корчится от боли, тянется за очередной салфеткой, утирает губы и со злостью глядит на кровавую слизь, перемешанную с крупными белыми лепестками. Если от них не избавляться — смерть от удушья и неразделенной любви обеспечена. Его логово — святыня, недоступная никому, и ключ от которой он бережно хранит на подвеске лишь для одного человека, чьими фотографиями увешаны его стены. Акаши частенько выходит прогуляться по району Майки. Он точно знает, когда она выходит в школу и бежит, опаздывая. Знает, когда возвращается на мотоцикле Дракена, когда едет на встречу банды. Каким дезодорантом пахнет ее школьная форма и какие сладости она покупает на переменах. Знает, что на домашку она тратит не больше десяти минут, после чего лениво захлопывает книгу и бросает в ранец. Все равно завтра, как всегда, на пару с Баджи у Мицуи спишут, сидя на их излюбленной лестнице. Сколько времени обычно проводит в душе, какого цвета предпочитает нижнее белье, какую музыку слушает перед сном, во сколько в ее комнате гаснет свет… Он знает о ней все, абсолютно все. Но это не дает облегчения, боль и сдавленность в груди не отступает, а ревность жжет нежные лепестки. Пусть бы они уже сгорели в этом пламени. Десятки фотографий с разных ракурсов и расстояний, но на них всех — его Сано, его милая нежная Сано, такая же, как и раньше. Как детстве, дружелюбная и общительная, бойкая и сильная, харизматичная и справедливая. Настоящая королева. Прекрасная роза среди недостойных сорняков. Он хотел спасти ее, скрыть ото всех лишних глаз и уберечь. Сделать своей. Приручить непокорную и спесивую Майки — почти что безумие, но он уже давно сошел с ума от этой нестерпимой боли и так надоевшей горечи на языке, когда зубами перегрызаешь хрупкие лепестки. Акаши возжелал подчинить себе то, что легко могло его уничтожить. Это любовь. Ненормальная, но все же любовь. Харучие ходил за ней попятам. Тенью стоял за спиной и дышал в спину, а она и не догадывалась, кто пишет ей эти жуткие сообщения. Верный цепной пес вознамерился стянуть свой поводок и нацепить на своего владыку. Майки бесстрашна, какой-то сталкер не в состоянии нарушить ее душевное равновесие, пусть и серьезно надломленное смертью дорогого человека. Крепкий стержень каменной воли дал трещину, и Санзу поможет ей устоять, прямо как она помогла ему. Такая несчастная, ранимая, но накрепко сжимающая кулаки, лишь бы не показать, насколько страдает. По-прежнему улыбчивая, пусть и скрывающая за этим свою боль. Ей нужна помощь, и он готов протянуть руку. Потому что до невозможности влюблен, потому что одержим и пленен. Любовь порой так схожа с безумием. Он не мог так просто подойти. Долго прощупывал почву. Слова любви, клятвы верности, обещания защиты… Удаление странных сообщений стало ее ежедневным ритуалом, а Санзу тем временем следил за Тосвой изнутри. Кто-то против прислуживать девчонке, кого-то не устраивает лидер, кто-то думает о ней слишком не те мыслишки. Хулиган нещадно избивал каждого, что косо взглянет на лидера. Он был готов убить ради нее, и точно сделает это однажды, если возникнет хоть малейшая необходимость. И он получал лучшую награду — Майки обрабатывала его раны, ее пальцы нежно касались оставленных ею же шрамов. Дышать становилось легче, а боль притуплялась. Она ни разу не извинилась, но он давно простил. Темный взгляд был куда красноречивее любого крика — с таким сожалением она глядит на него время от времени, и Санзу готов сделать все, чтобы заслужить не ее жалость, но ее любовь. Она не должна чувствовать вину, должна идти вперед рука об руку с ним к новым вершинам. К своей мечте, исполнив которую, она поможет и Харучие. Потому что его главная мечта — это Майки. Сколько дней он провел, витая в мыслях о ней. Она всегда рядом, но так далеко. Только протянуть руку и… не дотянуться. Акаши близко, куда ближе, чем ей кажется, а она и не подозревает. Паук плетет свою паутину, готовясь заманить в нее бабочку со сломанными крыльями. Все равно летать неспособна. Сколько ночей он провел в сладостном томлении, накрепко прикусывая край подушки зубами, чтобы никто в тихом дома не услышал ни единого стона, и лаская себя, подогреваемого будоражащими грезами о той единственной. Майки — недостижимый идеал, несмелая мечта, несдержанно сильное влечение. Сано не боялась отвечать на его сообщения — дерзко, нецензурно, уверенно. Санзу говорил, что любит, а она просила доказательство. Он заверял, что не позволит никому и пальцем ее тронуть, а она, наверняка, смеялась. Он клялся, что готов на все ради нее. А она попросила вырезать на руке ее имя — на запястье, большими иероглифами, чтобы все видели. Такая извращенная и важная для нее просьба. Ха, и такая легкая для него! — Твою мать, ты реально сделал это… — темные глаза Манджиро все метались от искалеченной руки до лица друга детства. В них стояло такое удивление, что Санзу не сдержал улыбку под маской. Она была так шокирована, что невольно сделала несколько шагов назад, пока не уперлась спиной в турник, ошалело смотря на изрезанную кожу — от запястья до локтя, большими иероглифами, так, чтобы всем было видно, так, как она и просила. Майки и подумать не могла, что привязавшийся к ней сталкер совершит подобное сумасшествие. Что ее сталкер — это Харучие. Гопник и сам взглянул на проделанную работу, довольный, ведь ему удалось взволновать ее. Теперь она точно знает, что может положиться на товарища и как страстно любима. Наконец-то его болезнь уйдет, а то давление уже давно скачет, как на американских горках, а головные боли не дают спать. — А почему так криво? Юноша поднял глаза и встретился с ней взглядом. Таким же пустым и темным, как в тот ужасный и прекрасный день. Что-то, дремавшее в ее душе все эти годы, проснулось и заревело во всю глотку, оповещая о своем возвращении, — таким уж выразительным ее взор показался. Казалось, в этой черноте тонуло все то время, утекшее с тех пор. Там отражалась в багряных искрах кровь и праведная злость, очерченная острой, как лезвие, полуулыбкой. Насмешка, открытая и такая горькая. Но он не станет злиться. Конечно, откуда же Сано знать, как он вчерашним вечером до боли в челюстях закусывал ремень и нещадно рвал нежную кожу перочинным ножом, как это больно. Все ради нее, раз уж королеве так захотелось. Он готов на любую прихоть. Потому что… Это любовь, так ведь? Манджиро еще много раз исправляла надпись на его руке. Тушила об нее сигареты, оставляя мелкие ожоги. Жар ее тела достигал до самой души, жег ее, иссушал, как пустынный ветер. И лечил, как чудодейственная панацея. С ней было не больно, так хорошо и спокойно, пусть покоряться она и не спешила. Укротить дикую пантеру — та еще задачка, трудновыполнимая и такая опасная. Санзу хотел надеть на нее цепь, но и не заметил, как сам оказался прикован, полностью в ее власти. Власти той самой Майки, что однажды указала ему свет. Такой она была лишь для него. Улыбчивая добрячка для друзей и подчиненных, всегда готовая прийти на помощь и стать за них горой. И сущий дьявол для него — вторая ее ипостась, сильная, крепкая, отчаянная, пугающая и величественная. И такая желанная, единственно правильная. Не какая-то школьница-простушка — истинная королева, и ее верный пес подведет ее к трону, даже если придется построить лестницу из тел ее врагов. Харучие разорвет их голыми руками. Все ради любви и исцеления. — Харучие, мне иногда кажется, что ты единственный, кто меня понимает и принимает, — ее глаза снова блестящие и живые, тонкие плечи в его руках, пальцы цепкой хваткой впиваются в его изрезанное запястье. Свежие раны после их ссоры еще не затянулись. Шепот Майки ласкает слух, а теплое дыхание мурашками скользит по шее. Она не боится, совсем не боится. — Я не знаю, что это такое… и почему этот «импульс» берет надо мной верх… Но спасибо, что помогаешь оставаться самой собой. Ее голос спокоен и размерен. Скрывает свои чувства, делает вид, что все в порядке, и только плотнее жмется к чужому плечу, ища тепла и успокоения. Кто бы мог подумать, что однажды она найдет его в постели своего друга детства. Сано и не помнит, как они начали встречаться, это один из тех эпизодов, что остается для нее туманным видением, которое она видит лишь со стороны, будто с экрана кинотеатра. Так она видит все их общение — скандалы и драки, жестокие наказания и развратные игры, сплошная вакханалия взаимоотношений и чувств, морской узел, который невозможно распутать, обоюдоострый меч, что пронзил их сердца. Но он молча терпит, сносит все, что только выкинет девушка. И это так мерзко, отвратительно, что хочется бросить его и наблюдать, как он умоляет остаться. Хочется убежать и хорошенько ударить себя же по голове, отругать за слабость. Потому что Манджиро не может разорвать этот порочный круг, эту созависимость, он ей нужен, чертовски, просто жизненно необходим. «Импульс» всегда ищет выход, ему нужна свобода, ему тесно в ее маленьком теле, и пусть лучше ее худшую сторону будет видеть лишь один человек на всем свете, чем она навредит кому-то, кто ей действительно дорог. — Ты не считаешь меня сумасшедшей, спасибо. Единственный из всех… — нежный шепот и сладкая ложь, от которой кружится голова, а в груди пропадает болезненная сдавленность. Юноша натянуто улыбается и, будто в наказание, резко впивается в ее губы, бередя присохшие ранки на них, подминая нагую возлюбленную под себя и тут же фиксируя ее запястья над головой, перевязывая их тугим кожаным ремнем, после которого на ее руках и шее уж слишком часто оставались синеющие полосы. Сано приглушенно мычит, слабо сопротивляется, но постепенно успокаивается под его губами, смиряется. Дает ему эту поблажку. Харучие понимает: лжет. Но ни за что не откажется нее, какой бы дьявольский лик она ни показала ему в следующий раз. Он, и правда, единственный, кто видел обе ее стороны и кто любит их одинаково, до беспамятства и потери здравого рассудка. Санзу верил, что именно эта женщина — путь к его выздоровлению. Это и есть любовь? Однако болезнь не отступила, ядовитые корни с каждым днем все крепче проникают в кости, рвут синапсы и проникают в мышцы, лишая их былой подвижности. Сухой судорожный кашель беспокоит каждый день, а наутро вся постель испачкана кровью и банальными бордовыми лепестками, на языке цветов означающих страсть. Однажды они были белыми, цвета искренней любви и невинности. Но от этого не осталось и следа. Харучие точно сходит с ума. Ревность обжигает, равнодушие колит прямо в сердце, туго перетянутое гибкими шипастыми ветвями, желание обладать душит, прямо как забитая расцветшем в ней бутоном трахея. Санзу хочет, чтобы она всецело принадлежала ему, чтобы больше никто на свете не видел ее красоты, чтобы она была только его. Ему не нравится, что она так много времени проводит с друзьями и бандой, что она вынуждена притворяться перед ними хорошей девчонкой. Что она не может быть самой собой. Что эти недостойные лицемеры боятся ее «импульса», но все равно бросают ей в лицо улыбочки, а она их принимает. Какая жалкая попытка быть им нужной. Харучие любит ее любой, зубами вгрызается в каждую возможность побыть рядом, пусть то собрание или свободное время. Ей это давно наскучило, его постоянная близость раздражает, бесит так, что внутри что-то вскипает. На людях — они просто старые друзья, давно утратившие связь, просто лидер Тосвы и замкапитана пятого отряда. Контактировать им незачем, так что их связь скрыта от посторонних глаз. Так пожелала Манджиро, так ей удобнее. Санзу готов пойти на уступку, но от этого не легче, раздражение все накапливается, а ревность не дает спать ночами. Акаши просил ее оставаться дома, банда ведь не нуждается в ее постоянном контроле, а псевдодрузья ее не заслуживают. Майки в ответ била парня по лицу, окрашивая бледную кожу темно-синими пятнами, будто расцветающими бутонами пышных астр. Ну, ничего. Обратная сторона любого насилия — сильные чувства. Его единственное требование — быть его, только его и ничьей больше. Ее требование — терпеть. И они оба, насколько могли, исполняли свое подобие контракта — жалкую, уродливую пародию на любовь. Харучие терпел все: ссоры, драки, избиения, наказания за малейшую провинность. Руки и грудь давно исполосованы глубокими порезами так, что уже и не разобрать, чье имя там вырезано. Майки каждый раз внимательно наблюдала, сидя на бортике ванны и устало склонив набок голову, как Акаши истязает себя, и в ее взгляде не было ни веселья, ни грусти, ни страха. Только ледяное равнодушие и уверенность, безмолвно уверяющие в необходимости этого действа. Юноша безотрывно смотрел на нее, а не кровавый водопад, стекающий по его ладони в раковину из разрезанной в очередной раз вены, мягкой и полой, пока что не поросшей колючим стеблем. Он знает, что отвратителен ей. Ее тошнит от его прикосновений, поцелуев, голоса, она терпеть не может находиться рядом и сносит лишь из острой необходимости. Чувства Сано слишком амбивалентны, чтобы как-то их разграничить. Ее горе — «импульс» — стало его величайшим благословением. Но Санзу дорожил каждой минутой рядом, каждым разом, когда она позволяла касаться себя. Харучие с невероятной нежностью исследовал тело своего идола, своей богини: руки и плечи, лопатки, шея, груди, живот, бедра. Губами и руками старался доставить ей как можно больше удовольствия, а ее тихие вздохи и стоны, шепот его имени и почти что хныканье были лучшим вознаграждением. Манджиро каждый раз просила большего, несмелых касаний ей мало, поэтому инициатива раз за разом переходила в ее руки, и все становилось на свои места: королева и ее верный рыцарь. Сано доводила его до исступления, до выкрика ее имени. Нарочито медленная, мучительно осторожная она вынуждала его поддаваться, настойчиво требовать ласки, что он, собственно, и делал. Резкая и несдержанная, властная и грубая, с глазами, так и пылающими адским огнем, и таким равнодушным лицом. И мучения, и наслаждения Санзу ничуть не интересовали ее, только раздражали, и девушка не скупилась излить свое недовольство в уверенных движениях бедрами, а юноша и не прочь. От злости и ненависти секс только крышесноснее. Ей проще ненавидеть, чем винить саму себя за давно минувшее. А Харучие… Что же, любовь или ненависть — главное, она неравнодушна к нему, а на ненависти еще что-то можно возвести. От любви до ненависти один шаг, а значит, от ненависти до любви столько же, только теперь будешь знать направление. Он любил Майки, неправильно, по-своему. Она была идеальна для него. Недлинные блондинистые волосы и такие глубокие черные глаза с неописуемым омутом в них, с целым миром, полным противоречий и противопоставлений. Нежная бледная кожа, пусть и вечно испорченная царапинами и синяками. Ее мягкие формы, так легко ложащиеся в руку, тонкая талия, выгибающаяся под ним, тепло ее бедер на его боках. Его девочка, целиком и полностью. Она думает, что обыграла его, подчинила своей воле. Пусть думает, старается, держит его. И не догадывается, что настоящий победитель в их маленькой игре — это Харучие. Майки протянула к нему руки, чтобы он подал ей власть над собой, а Акаши тем временем нацепил на них кандалы. Ведь все, о чем мечтал, он получил. Боль ушла, а надоедливые лепестки больше не раздражали горло, хулиган спокойно спал в объятиях любимой, а днем прислуживал, выполняя все ее прихоти и время от времени получая что-то для себя. Неправильный, идеальный симбиоз. Это точно любовь. О большем и мечтать не стоит. Однако все хорошее рано или поздно имеет свойство заканчиваться, точно так же и их любовь обрушилась. Майки велела ему исчезнуть. Она сказала, что несчастна, пока он жив. Призналась, что всегда ненавидела. Санзу — это живое напоминание об ее «импульсе» и ошибках, ее постыдная тайна и главное упущение. Ее взор был холоден и пуст, как ночное небо, где нет места ни единому фотону, а голос бархатен и приятен, властен и уверен. Такие, как она, слова и эмоции на ветер не бросают. Не верить ей нет смысла. Она сказала, что несчастна. И Акаши сделает ее счастливой. Ветер суров и безжалостен, подхватывает яркие пряди, заплетая их в причудливые изломанные волны. На языке кисло сластит, а горло распирает от сухой режущей боли. Прошло несколько дней с тех пор, как Манджиро ушла, громко хлопнув напоследок дверью. Прошло несколько дней, и он остался совсем один. Безлимитный источник живительной панацеи оказался лишь маленьким пересохшим ключиком, идя по течению которого, розоволосый хулиган нашел свою деструкцию. Только так в этом искаженном мире и бывает: любовь измеряется болью, спасение убивает, а прекрасные цветы, накрепко зажатые меж скрученных пальцев, означают скорую гибель. Харучие чувствует, что осталось потерпеть совсем немного, и этот кошмар прекратится, он станет свободным от чар Сано, от неизлечимой болячки, что пожирает его изнутри. Сердце боязливо трепещет, слабое биение медленно качает подпитку для ядовитых роз. Санзу чувствует, как оно оплетено гибкими ветвями, перетянуто так, едва может дрогнуть. Дыхание беспокойное, и лучше бы оно совсем прекратилось. Слишком нестерпимо толстые стебли разрастаются, забивают трахею, рвут бронхи и тонкие альвеолы. Хочется уже задохнуться, и желательно, чтобы при этом изо рта не сыпалась масса из слипшихся от крови лепестков и бутонов. Один раз уже едва не подавился. Это было в тот самый момент, когда звук последнего шага за входной дверью затих запомнившемся эхом. С тех пор прошло несколько дней, и все стало намного хуже. Хочется кричать от этой боли, истошно вопить, звать Майки, молить о прощении и спасении. Пытался, теперь же исцарапанное горло не может выдавить ни звука. Она не оценила, лишь надменно хмыкнула, оценивающе на него глянула да закрыла перед его носом дверь. И не открыла, сколько бы он ни звал и не стучался. Все ведь хотят спасения. Бесцветный взгляд с догорающим интересом встречает рассвет. Небо медленно загорается, постепенно озаряясь малиново-желтым пламенем, но Акаши едва видит это, едва может протянуть навстречу руку и ощутить желанное тепло на мертвенно-холодной коже. Цветы его любви к Манджиро уже высосали все, что только было в этом куске плоти. Капилляры и мелкие сосуды полопались под давлением, суставы уже начали деревенеть, подобно слабеньким весенним побегам, что обрели живительную силу. И Сано не придет на его отчаянный зов, не явится, чтобы помочь, как он хотел помочь ей. Позади кладбище мертвых слов о любви, слепая вера, неоправданная и такая жгучая. А обманутая верность ищет лишь одного — разрушения. Может быть, где-то глубоко в подсознании он хочет ненавидеть ее больше всего на свете, проклинать, злиться, но эти далекие, туманные чувства заперты слишком далеко, где-то на уже оторвавшемся кусочке души, до которого не дотянуться. Любить Майки — самоубийство, но, даже если это и так, Харучие будет наслаждаться этим до самого конца. Видимо, это и есть любовь, странная, извращенная, но зато искренняя. Позади выжженная земля, а впереди — манящая свобода. Он не звонит ей, не пишет СМС. Знает же: даже слушать не станет, и только разозлится. Возможно, где-то там, вдалеке за горизонтом, существует утопия, где от любви не рвутся легкие и руки не покрываются глубокими ранами, складывающимися в имя вожделенной. Санзу с трудом сплевывает кровавый сгусток и видит, как колышутся на беспощадном ветру нежные лепестки. Треплются, но не имеют возможности взлететь, черная слизь тяготит, проковывает к земле. Никто, кроме птиц, не способен летать, и сегодня Акаши как никогда рад этому. Шаг в неизвестность наконец-то разрубает эту порочную связь, что он еще недавно называл любовью. *** Ветер сегодня более спокоен. Солнце светит мягко, переплетается с золотистыми прядями, застревает в них, падает на осунувшиеся плечи, пока Майки слушает прощальные речи и понимает, сколь же они лицемерны и лживы. Никто из семьи Акаши не ладил с Харучие, никто из Тосвы не общался с ним, и уж точно на свете нет такого человека, который мог бы назвать его своим другом и не сбрехать. Мерно вздымается грудь, тихо и безразлично гоняя дыхание. Пока что легкое и безболезненное. Говорят, громче всех на похоронах рыдает убийца. Вот только Манджиро не плачет, ни разу по ее щекам не скатилось ни единой слезы. Пустое сердце бьется ровно. Только вот грудь сдавливает от непонятной тоски и скорби, на которую она не имеет права. Многие пробовали ее утешить, заговорить, подбодрить, но сразу же отходили, ловя на себе в ответ этот непроницаемый пустой взгляд, как пара черных дыр, где исчезают любые чувства и эмоции. Эма не отпускает плечо сестры, тихо всхлипывает в платочек, говорит, как ей жаль. Об их связи с Санзу никому не известно. Знают лишь: общались на собраниях, были друзьями детства, не более. Акаши будто и не замечали, что происходит с их братом, постоянно таким скрытным, неразговорчивым и, откровенно призналась его младшая, странным. Но Сано точно знает, что произошло, пусть и помнит все лишь урывками. Ее «импульс» медленно разрушал Харучие, ломал волю и подчинял разум долгое время, а она не смогла помешать этому. Смерть друга детства — это точка невозврата, черта, что они оба, взявшись за руки, перескочили, сами того не желая. Тонкие пальцы бьет электрический тремор, осознание коконом опутывает, выжигая в голове одну простую и такую важную мысль. Ее собственную грань, через которую она пройдет уже в одиночку. Поздно-то уже в рай стучаться. Девушка небрежно отталкивает от себя сестру и с замиранием сердца приподнимает ладони с колен, где в складках свободных форменных штанов запрятали еще мокрые от кровавой слизи мелкие лепесточки хризантемы, символа запоздалой искренности и растаявшей на ветру мольбы о прощении. Та же болезнь, что была и у него. Точно не любовь. Сплошная деструкция.