Покажи мне закат

      Позади шумно хлопнула тяжелая стальная дверь. Довольно потертая и поцарапанная, как показалось Кагеяме, хотя впотьмах он плохо разглядел, да на самом деле и не пытался. Спереди нарочито молчаливо шел сам Тсукишима, черт бы его побрал, Кей и раздражал. Не то чтобы Тобио вообще хотелось с ним говорить, просто напыщенный он какой-то, как и всегда.       И потому на крыше он ждал, пока очкарик заговорит первым. Будет еще Кагеяма плясать под его дудку, размечтался!       Кей не оборачивается, присаживаясь рядом с краем крыши. И Тобио, следуя примеру, пристраивается рядом, стараясь не смотреть вниз. Одних действий хватает, чтобы выводить друг друга из себя, но это ненадолго.       — С минуту на минуту будет закат, — сухо констатирует Тсукишима, почти не меняясь в лице, и изучает взглядом новостройки и высотные здания вдали.       — Не знал, что ты романтиком заделался, — чуть едко ухмыляется Тобио. Чего только не наберешься, когда проведешь много времени с язвой в лице живого человека.       Тсукишима строит недовольную гримасу — и это, честно, забавляет, — и отвечает такой же ядовитой улыбкой. Кагеяма бы даже это улыбкой назвать не смог бы, но ему ли жаловаться: человеку, который оскалом распугивает всех вокруг. «Может, у меня и вправду какие-то... вялые мышцы? — размышлял он перед зеркалом, позабыв слово «атрофированные». — На лице их как-то запарно и бессмысленно тренировать, то ли дело руки и ноги, скорость и точность...». Его вполне устраивало, что грозный взгляд мог напугать противников, как и безумная, растянутая улыбка до ушей. Зачем же тогда стараться кому-то понравиться, если в разгаре битвы на поле это не имеет смысла?       — «Король» как всегда паясничает. Жаль, что его верному слуге нечем ответить. Божественный лик «Его Величества» снизошел на эту крышу, — специально проводит рукой от небес до крыши и запрокидывает драматично голову назад. Удивительно, что не заваливается на спину.       Кагеяма хмурится и недовольно цокает языком.       — К черту тебя. Если пришел поглумиться вне школьной обстановки, я пошел. Еще время на тебя тратить, — заявляет громко, яростно, однако же не поднимается и ни на йоту не двигается с места, продолжая сверлить Кея настойчивым взглядом.       Вечно у них так: обвинения за обвинением; ругательства: остроумные и не очень, — а потом ничего, притираются вновь и вновь, и с каждой новой стычкой наедине все быстрее и стремительнее.       — Заткнись на секунду и смотри, — очкарик выпрямляется, указывая на садящееся, подернутое кровавой пеленой солнце.       Вокруг шныряли тут и там нежно-розовые кучевые облака по синему-синему небу, кое-где цвета индиго и кобальта. Но иссиня-черный, потихоньку завоевывающий небосвод, напоминал Тсукишиме глаза сидящего по левую руку от него. Пар облачком почти сразу рассеялся в воздухе от шумного выдоха. Не думал он о том, насколько хочет утонуть в этой синеве — иногда она кажется ему простой лужей на асфальте, в которой он, как полоумный, почему-то продолжает стоять, — но притом хочется наблюдать за ней. Вдруг одним чудесным днем дождевых осадков хватит, чтобы окунуться с головой?       Кагеяму мало впечатлило представление, но из хоть какого-то остатка вежливости и совести он смотрел. И все же сердце маленько дрогнуло. Глупая до жути ситуация по его представлениям, слишком приторная, лишенная нужности. И было в этой мелочи все же что-то, чего он понять толком не мог. Чувство, пробирающееся сквозь кости и скользящее по голубовато-зеленоватым венам к качающему кровь сердцу. Хочется вырвать его и разобрать на мячи, логичные игровые схемы, одни словом — понять, что за чертовщина происходит. А оно не срабатывает. Не понимается. Остается разве что сдвигать брови к переносице, распутывая мысли, словно комок наушников.       — Мы прямо как настоящие вороны, — невзначай вырывается изо рта Тобио, и он тут же жалеет. Втягивает голову в плечи, напоминая черепаху. Знает, что фраза звучит не к месту, и хотел сказать что-то получше. Но ему нравятся вороны, стало быть, нравится и их союз. Оба гордые, оба независимые, но делают что-то здесь вместе.       Кей отвлекается от созерцания и издает смешок.       — Что, подобно им на жердочке сидим и высматриваем добычу свысока? — очкарик смотрит на живую агрессию во плоти. Свою живую агрессию, которая при всем этом умудряется оставаться немногословной и часто неискренней.       О том, что они встречаются, парни вспоминают максимум раз в пару дней, если не в неделю, когда Кагеяма десять раз подумает над тем, не отправить ли картинку с динозавриком и сердечком Кею, и все же отправит, а Тсукишима так же кратко и смущенно ответит на это чем-то вроде: «Я бы купил все молоко мира для тебя, но могу сходить только в ближайший ТЦ».       Кей перестал убегать от чувств. Тяжело препарировать, неприятно, будто ты делаешь что-то криминальное, будто ты напоминаешь себе разочарование для самого же себя: поддаешься чувствам, не способен здраво мыслить и рассуждать. У Тсукишимы, безусловно, не крайний случай и далеко не горячка. Лишь теплота, растекающаяся по телу, когда вы молча сидите друг с другом. Дышите, смотрите кто куда. Нервно подергиваете чехол телефона, барабаните по бетонному, обгаженному ограждению. Словом, индустриальная романтика. Прекрасная, но грош ей цена без слов и доверия.       С солнцем уходит и теплота. Скоро нагретая крыша тоже остынет, и им придется уйти, а пока они сидят плечом к плечу, вбирая в себя последние огненные лучи.       — Допустим, это было красиво, — Тобио невнятно бурчит себе под нос, едва заметно краснея. Заранее придумывает, что скинет это на резкое похолодание, если Кей приметит.       Кагеяма на него не смотрит, как и Тсукишима, ехидно улыбаясь, все-таки не поворачивается в его сторону.       — Что-то? Я не расслышал, — специально наклоняется ухом ближе к Тобио.       — Ты заноза в заднице, вот что, — выпаливает и губы искривляются в недовольстве. — Красиво было. Спасибо, что привел сюда.       — Вот так бы сразу и сказал.       На единое мгновение Кагеяме кажется, что он видит теплоту в лице Кея, внезапно вобравшего его лицо в прохладные ладони и поверхностно клюнувшего губы. Они играют в гляделки и целуются снова. Холод города и вечера отступает, как если бы в открытый холодильник пробралось тепло комнатной батареи. И все же ветер заставляет их поежиться и оторваться влажными губами друг от друга. Погода сурова ей, одинокой, верно не по душе чужой счастливый вид.