Удержи меня.

В кабинете было темно, и только одинокий луч керосиновой лампы, стоящей на деревянном столе, освещал портрет. Чимин устало уселся за стол, и его голова, полная печальных и тягостных мыслей, мучительно опустилась вниз. Сквозь стены в комнату влетали отголоски чьих-то фраз. Пак был в бездне, а вокруг не было ничего, и страшился он теперь одного — как бы не стало былью то, чего он боится. Хоть бы правда не выбилась из-за моря его притворства. Хоть бы никто не узнал, что сам Чимин как студёная река, за край которой может проникнуть только Он один. На волнах души юноши тот, единственный играл лучами солнца. Ему было тяжело, груз вины и тяжесть притворства вдавливали его в шершавую поверхность парты, стены сходились в стремлении сдавить юношу как жалкого таракана. Для всех он был идеален, и Пак сам чувствовал ответственность за то, как на него реагировали. Притворство было его тяжкой ношей, но он продолжал изо дня в день улыбаться сквозь боль, быть добрым сквозь гнев. Изо дня в день он всё дальше убегал от себя Чимин уже забыл, кто он. «Забери меня у этого мира. Забирай. Забирай. Забирай», — нашёптывал он в тишину кабинета, взывая к Юнги. Он чувствовал, он знал, что тот обязательно услышит его тихий зов о помощи. Он придёт, Юнги не оставит его умирать тут с этой пустотой в душе. Поздно, крылья уже вспыхнули золотым пламенем, и от его души остались кровавые ошмётки. Вдруг послышались знакомые шаги, Чимин не поднял головы, а только мрачно протянул: —О, Юнги, я как стеклянный сосуд со свечкой внутри… Мин молча застыл в дверях. Какой-то внезапный холод тревоги, предвещающий что-то страшное, объял его, не давая и шанса сдвинуться с места. В приоткрытое окно врывался холодный зимний ветер, который жестоко подхватывал и грубо развевал лёгкий белоснежный шёлк занавесок. —Дурак ты, совсем ведь не понимаешь меня? —протянул Чимин, поднимая на Юнги лукавый солнечный взгляд, который кажется таким нежным и тёплым, а на самом деле прячет за собой всепоглощающий гнев. —Да ну тебя, пропади оно пропадом! Ты никогда не поймёшь меня, никогда не познаешь тайны моей души, потому что ты и чувствовать то не умеешь! «Чувствовать не умеешь» — эта фраза кинжалом влетела в сердце Юнги, и он даже почувствовал режущую боль в груди, как от ножа. Он даже приложил руку к груди, чтобы убедиться, не было ли тронуто его тающее сердце. —Ты как гневное море, —внезапно выдал Мин, и его снежного цвета лицо тут же залилось румянцем. Он чувствовал себя глупо и нелепо, когда пытался высказываться так же метафорично, как Чимин, который казался ему идеальным человеком. Пак был красивым, как закатное солнце, умным и таким непостижимым. Юнги мечтал понять, как думает Чимин, по каким горным дорогам блуждают его мысли, какие перевалы проходят они, какие реки преодолевают. Как он думает? О чём он думает? Что он чувствует? Как он чувствует? От внезапной волны мыслей и тайных желаний на глазах Юнги едва заметно блеснули слёзы. Он медленно зашёл в кабинет, шатаясь и едва ловя равновесие, прошёл чуть дальше и опустился на пол возле стены.   — Я хочу обрести покой, хочу узнать тебя! Я хочу быть тобой! —гневно выпалил он и прикрыл лицо руками. — Я ненавижу тебя и хочу остаться с тобой. Ты несносный придурок, мысли о котором не дают мне уснуть по ночам. Если ты не останешься со мной, я не смогу дышать, я умру, слышишь? — Кто тогда прочтёт в огне моё имя, если ты умрёшь? —прошептал Чимин вскочив с места. Он посмотрел на несчастного друга, осторожным шагом подошёл к нему и сел напротив. — Не трогай меня, чёрт возьми! —отчаянно завопил тот, пытаясь отмахнуться от Чимина. — Не кричи, все сбегутся, — безразлично протянул Пак и задержал взгляд на белоснежной руке друга. Луч керосиновой лампы играл на руках Мина, и от этого они казались тёплыми и нежными. — А что мне делать, если душа так хочет кричать? —немного помолчав, спросил Мин, поднимая на друга глаза, полные боли и отчаяния. — Удержи меня. — Удержать? — Да, удержи меня рядом с собой, придурок! —вспылил тот и резким движением притянул друга к себе, заключая в сильные и жаркие объятия. В кабинете было темно, и только одинокий луч керосиновой лампы, стоящей на столе, освещал портреты. В кабинете было темно… и тихо.