i
Бывают дни, когда какие-то мелочи способны растрогать до слёз. А бывают дни, когда ты слышишь рядом с собой: «Я сейчас заплачу, как можно было снять настолько плохой фильм. Потраченного времени жаль», и тебя начинает одолевать желание действительно заставить человека плакать, но только от осознания своей неправоты. Потому что по не совсем скромному и слегка экспертному мнению Хёнджина фильм был хорош по нескольким пунктам, которые он был готов расписать хоть на лбу у того, кто не сумел пораскинуть мозгами и выдал данное заявление прямо перед его лицом. Точнее рядом ниже в тёмном зале кинотеатра. За неимением с собой ручки приходится прибегнуть к способу, который не факт что не приведёт его к побитому глазу, а именно: по-старинке громко сказать себе что-то под нос с расчётом, чтоб это точно было услышано обладателем весьма скудного представления как минимум о том, что такое метафора. — Я думал на подобные фильмы ходят те, кто способен углубиться в режиссёрский замысел, — закатывая глаза, нарочито громко бормочет Хёнджин, — а не только возмущаться, что ему не расписали в чём суть чёрным по белому шрифтом Таймс Нью Роман. Фигура рядом ниже явно уловила укол в свою сторону, поворачиваясь и запрокидывая голову назад: — Слышь, Таймс Нью Роман, если ты это мне, то я имею право ходить хоть на концерт Бетховена, будучи глухим, — бросают в его сторону в темноте, наверняка с вызовом поднимая брови. — И точно так же я имею право считать, что этот фильм заслуживает место разве что в списке «посмотреть с похмелья, если хочется блевать, но не получается». Хёнджин открыто усмехается над попыткой этого недалёкого отстоять своё мнение. — Я бы в данный список внёс твои усилия понять фильм, потому что от примитивности твоих аргументов просто тошно. Оппонент, поворачиваясь всем телом назад, заметно поднимается с кресла, но запоздало осознаёт, что сеанс всё ещё идёт, и он может кому-то мешать. Поэтому, видимо, решает сдаться и даже покидает зал кинотеатра, что вызывает у Хёнджина самодовольную улыбку. Хорошо, когда люди понимают, что он прав. Джисон смотрит на часы и понимает, что опаздывает на работу. Мало того, что фильм оказался до невозможности скучным, так ещё и наткнулся на местного зануду. Поспешно покидая зал, он старается разглядеть, кого вообще из себя представляет этот «ценитель прекрасного». Его провожает взгляд человека, думающего, что он одержал победу. Джисон решает запомнить это лицо, чтобы перед сном придумать парочку диссов на этого доморощенного любителя артхауса.ii
Сегодня один из тех дней, когда Хёнджин по привычке идёт в свой любимый кинотеатр на очередной неоднозначно оцененный критиками фильм. Такие он особенно любит: противоречивые фильмы дают пищу для ума. Кроме того, при их съёмке зачастую используют достаточно интересные операторские или сценарные приёмы, да и в целом он любит сам формировать своё мнение о кинокартинах, не опираясь на количество звёздочек на КиноПоиске. Иначе говоря, сегодня был один из его любимых дней. Нет ничего лучше, чем зайти в прохладный сумрачный зал после душных (в прямом смысле этого слова) лекций в битком набитой аудитории, сесть на своё излюбленное место прямо посреди зала, устроиться поудобнее, расслабиться, насладиться операторской работой, игрой актёров и… — Не могу поверить, что говорю это, но, кажется, даже прошлый фильм был лучше, — раздается в зале голос, который Хёнджин, кажется, уже слышал. Притом с той же интонацией. — По крайней мере динамичнее. Он почти смиренно вздыхает. Сегодняшний день в число его любимых уже не войдёт. — Не могу поверить, что я снова слышу твои возмущения, — он не может удержаться от того, чтоб не закатить глаза. — Хотя почему я вообще удивляюсь, что ты не смог понять намеренного противостояния монтажу действий, свойственного мейнстримному американскому кинематографу. — Ну, конечно, куда я без тебя, — человек рядом ниже разворачивается к нему, кладя локти на спинку своего кресла, и говорит с приторным сарказмом, — Давай, красавчик, научи меня понимать высококлассное кино. Хёнджин намеренно игнорирует насмешку в голосе. Хотели услышать лекцию о кино? Получайте, как и просили. — Хорошо, — вскидывает брови вверх Хёнджин, принимая вызов. — Потребительское отношение к искусству привело к тому, что многие стали мыслить по принципу: «Если история на экране никуда не двигается, то она не работает». А всегда ли она должна двигаться, чтоб работать? Ты спросишь «Зачем мне тратить свои полтора часа на то, чтоб посмотреть, как кто-то идёт к метро или гладит капусту и плачет? Я ведь не узнаю ничего нового, лучше тогда посмотреть нетфликовскую документалку». В этом и кроется проблема общества, на которую обращает внимание режиссёр: жизнь нельзя ускорить искусственным образом. Ты можешь поставить на двойную скорость даже документалку, но ты не можешь сделать так со своей жизнью. И вот ответ на вопрос «зачем нам это показывают?» — затем, чтоб мы оценили автоматизм наших действий, чтобы мы приняли возможность жизни не создавать никаких событий и ничего нам не предлагать. Хёнджин завершает свою ни капли не подготовленную речь, ухмыляясь и думая, что будь это устный экзамен по кинопроизводству, его ответ бы, несомненно, оценили. — Вау, бро, я не думал, что ты мне всерьёз начнёшь затирать философщину, — глаза напротив искренне выражают некую степень недоумевания. Хёнджин мысленно добавляет себе ещё один балл — 2:0 в его пользу. — Я о таких вещах вообще не думаю, — продолжает голос. — Мне главное, чтоб в фильме был экшн или хотя бы юмор. «Да кто бы сомневался», — проносится в голове Хёнджина. — Боюсь представить твой вкус на фильмы, — содрогается он. — Прошу прощения, — в этот раз голос сопровождается поднятым указательным пальцем, чтоб подчеркнуть вес своего высказывания. — Мой вкус безупречен. Хёнджин в этом сильно сомневается. — Есть подозрение, что ты в восторге от всех частей Форсажа, — он знаком с подобными людьми и в какой-то момент решил, что разговаривать с ними особо не о чем. — Это объективно хорошие фильмы! — ему возражают так, будто мысль о том, что это недостойное кино, является глубоким оскорблением. И всё же Хёнджин ввязался в разговор с обладателем до ужаса среднестатистического вкуса. Он невольно думает, что теории о зомбировании населения массовым кино имеют место быть. — Вот именно. Твоя проблема в том, что ты мыслишь объективными понятиями, — Хёнджин, как человек широкой души, не против объяснить, если кому-то с трудом даются сложные концепты. — И тебе невдомёк, что искусство воспринимается через призму субъективности. Да и объективности в принципе не существует. — Боооже, — парень выпускает удивленный смешок. — Ты что только с курса душнил и сразу сюда? — Если я разбираюсь в кино, это не значит, что я душнила, — возмущается Хёнджин, уставший слышать подобные заявления в свой адрес. — Ага, и если я ношу кандибобер на голове, это не значит, что я женщина или балерина, — над ним всё продолжают насмехаться. — Тебе напомнить, на каком фильме мы сейчас? Он понравится только таким же претенциозным снобам, как ты. Отметка по количеству закатываний глаз близится к рекордной. — Тогда что ты тут делаешь? — Хёнджин решает проигнорировать очередной укол по больному месту. Увидев этого диванного критика тут уже во второй раз, он искренне задаётся вопросом, зачем ходить на авторское кино, если тебе принципиально не ясен посыл жанра. — У меня есть свои причины посещать этот кинотеатр, — ясного ответа ждать не приходится, — и при этом не быть напыщенным душнилой. Плати ему кто каждый раз, когда его называют душнилой, он бы уже на эти деньги снял собственный фильм. Для таких же, как он, душнил, конечно же. — Я бы спросил, каковы эти причины, но мне на самом деле всё равно, — врёт Хёнджин. — Если тебе всё равно, то почему ты ещё со мной разговариваешь? Если бы это был кинотеатр более массового кино, их давно бы уже выгнали из зала за оживлённые разговоры посреди сеанса. Но во всём помещении не нашлось ни одного человека, питающего столь же сильный энтузиазм к данному жанру, как Хёнджин, а тот в данный момент был занят разъяснением обывателю некоторых фундаментальных понятий кино. Но на этом вопросе Хёнджин немного подвисает. А действительно, почему? Он не может четко ответить даже сам себе, поэтому просто выдаёт: — Провожу эксперимент, — загадочно отвечает он, представляя недоумение на лице перед собой. — Главное, чтоб не как в «Человеческой многоножке», — нарушитель хёнджинова спокойствия даже вздрагивает, видимо, вспоминая сюжет фильма. Теперь хочется плакать Хёнджину. Как он дошёл до обсуждения подобных низкосортных картин. И, да, он знаком с сюжетом, хотя мечтал бы пребывать в блаженном неведении. Его осведомленность отображается на искажённом лице, и парниша, повернутый к нему, радостно улавливает это. — Так ты и такие фильмы смотришь! — восклицает он, чем ловит парочку неодобрительных взглядов. Видимо, разбудил кого-то. Его это ни капли не смущает, он даже позволяет себе позлорадствовать. Наконец-то он нашёл его слабое место. Хёнджин мечтает, чтобы этот день закончился как можно скорее. — Я вынужден быть в курсе разных жанров, — с сожалением сообщает он, — но это не значит, что я искренне наслаждаюсь просмотром каждого хоррора. К тому же среди современных фильмов ужасов как раз больше всего некачественного материала. — Это потому что люди смотрят их, чтоб поржать и покринжевать, — вдруг с видом знатока заявляют ему. Слова вызывают у Хёнджина желание рассмеяться. Он представляет, как тот ведёт лекцию на факультете киноведения под названием «Смех и кринж в Лас-Вегасе: Целевые эмоции неохоррора». Он был бы не против послушать. Хотя бы ради разнообразия. — А ты, я вижу, эксперт по кринжу. — Если ты думал этим меня унизить, то не выйдет, — он и вправду не выглядит задетым. — Я не стесняюсь того, что потребляю контент для собственного удовольствия, а не для того, чтобы накатать рецензию в своём бложике, строя из себя заслуженного критика. Появившийся было весёлый настрой быстро покинул Хёнджина под напором непрекращающихся высмеиваний его чрезмерной в чужих глазах заинтересованности киноиндустрией. Он даже не замечает, что фильм подошёл к концу и люди начинают уходить из зала. — Я тебе вот что скажу, — ни в чём ни бывало продолжает парень своё нравоучение, — не убивай в себе кринж — убей часть себя, которая кринжует, — завершает он речь с видом мудреца, только сошедшего с гор. Хёнджин проклинает себя за то, что действительно на секунду задумывается о его словах. Но он тут же быстро мотает головой, стараясь вытряхнуть из неё ненужные мысли. Вместо этого он предпочитает прибегнуть к излюбленной тактике язвления в ответ. — Ты ещё и любитель говорить цитатами из пабликов. Даже интересно, сколько ещё красных флагов можно выявить в одном только диалоге с тобой. — И всё же ты продолжаешь разговаривать со мной, — удаляясь с места и пожимая плечами, справедливо подмечает новый знакомый, которого и знакомым-то не назовёшь, ведь он и имени его не знает. Даже если б знал, в контактах телефона забил бы его как «Причина головной боли». И зачем вообще Хёнджин об этом думает, он не собирается продолжать общение и уж тем более брать его номер. А какова вообще вероятность того, что они снова так же пересекутся? Хёнджин считает, что она ничтожна мала. Но никогда не равна нулю.iii
Кинотеатр был значительно более безлюдным, чем в предыдущие разы и Джисон уже мысленно начал готовиться к игре с самим собой в «пей каждый раз, когда на экране происходит что-то непонятное, скучное или — что страшнее — и то, и другое одновременно». Благо он приготовился и принес с собой колу и попкорн, хотя в колу не помешало бы добавить виски, чтоб игра была честнее и интереснее. Ну, что имеем. Он и так грозится вызвать недовольство у более утонченного зрителя, для которого жевать во время просмотра, как говорится, моветон. Собрав в охапку всё это добро, предназначенное для того, чтобы скрасить последующие часа два фильма, Джисон заходит в уже полутёмный зал и, как предполагалось, он почти пуст. Исключение составляют несколько парочек, разместившихся по разным углам помещения. Джисон не представляет кем надо быть, чтобы ходить на свидания именно на такие фильмы. Повстречавшись с тем киноэстетом, он решил для себя, что если у вас не совпадают вкусы, то лучше даже и не пытаться ходить на одни и те же фильмы. А он уж точно не совпадёт во мнении с тем, кто нелестно отзовётся, например, о «Подводной братве». А там между прочим роль озвучивал сам Мартин Скорсезе, как тебе такое, киновед! Как оказалось, здесь были не только парочки. Джисон замечает уже знакомый силуэт и белые волосы, подсвеченные экраном. Он не может не усмехнуться про себя: один раз — случайность, два — совпадение, три — судьба. Видимо, судьба Джисона заключается в выслушивании отличий каммершпиле от дзидайгэки. Ему становится душно уже от попыток понять, как эти слова пишутся. Тем не менее, в компании того, с кем можно не соглашаться тупо из принципа, беся при этом собеседника, смотреть нудные драмы и проводить время до работы куда забавнее. Он садится на том же ряду, что и парень, которого Джисон в своей голове называет примерно «слишком красив, чтоб быть душнилой». Грустная ситуация, конечно. — Боже мой, какие люди! Даже уместно сказать — в Голливуде, — он замечает, как парень заметно вздрагивает от неожиданности. Джисон, наигранно вздыхая, произносит: — Я так и знал, что это говно, кроме тебя, никто всерьёз смотреть не будет, — подкрепляя свои слова движением руки, демонстрирующим почти пустой зал. — Мне начинает казаться, что ты меня преследуешь, — слышит он голос то ли с раздражением, то ли действительно с ноткой страха за то, что Джисон может быть его личным сталкером. — Или мы застряли во временной петле и из раза в раз переживаем встречу в этом кинотеатре, — обыденным тоном предлагает Джисон вариант, будто бы вполне имеющий место быть. — Тогда бы мы как минимум смотрели один и тот же фильм, — привычно возражают ему. Теперь очередь Джисона закатывать глаза. Этот всезнайка никогда не упустит возможность поумничать. — Я бы свихнулся смотреть одну и ту же нудятину, да ещё и с тобой. — Думаешь, мне хочется слышать твои тирады во время фильмов? Я бы нашёл способ из этой петли выбраться, только чтоб не пересекаться с тобой. «Справедливо», — думает Джисон. Он бы тоже сделал что угодно, чтоб не застрять с этой ходячей энциклопедией не только в одном пространстве, но и времени. — О, я смотрел два фильма про временные петли, где главные герои застряли друг с другом, — в тему вспоминает он. — В одном, чтобы выбраться они поцеловались, в другом — взорвали себя. Какой вариант выберешь? — с вызовом спрашивает Джисон, кладя третью горсть попкорна в рот. — Безоговорочно второй. Я бы сделал это прямо сейчас, — отвечает парень со всей серьёзностью, тем не менее оставаясь сидеть в кресле недалеко от Джисона. Тот усмехается, отмечая это про себя. — А теперь позволь мне потратить следующие полтора часа, как я планировал, а именно: в тишине смотря фильм, на который я и пришёл. Джисон сомневается, что сможет молча просидеть такое продолжительное время, поэтому ничего не обещает, просто пожимая плечами и тут же шумно потягивая колу через трубочку. За что справедливо удостаивается осуждающего взгляда от любителя тишины и скучного времяпрепровождения. — Ну и что ты скажешь об этом апогее актёрского кринжа? — интересуется Джисон, когда на экране выплывают титры. С каких пор в его ежедневный словарь вошли такие высокопарные слова как «апогей»? Хочется несмешно пошутить про словообразование этого слова, но он сдерживается. С трудом. — Кто бы говорил про кринж, — а вот в ответ не удерживаются от замечания. — Вообще-то визуальный язык просто потрясающий, — глаза говорящего горят так, будто он увидел восьмое чудо света. — Ещё бы, у меня чуть голова не разболелась от этого психодела. — Тогда посмотри ремейк, может, он тебе больше понравится, там цвета более приглушённые. Конечно, существует ремейк. Конечно, ценитель специфичной фильмографии его смотрел. — Но я огорчён тем, что ты не смог оценить всю колористическую целостность и сложность данной картины. Если бы ты хоть на минуту снял свои линзы обывательства, ты бы увидел, что кино может гораздо более утончённо воздействовать на визуальное восприятие, чем постоянные взрывы и спецэффекты. — Куда уж мне, — хмыкает Джисон. — Я уверен, ты сможешь донести до меня всё великолепие этой режиссёрской работы. Не простыми словами, конечно, для тебя это слишком непосильно, — говорит Джисон с напускным серьёзным видом. — Я внимательно слушаю, — продолжает он и внезапно для себя понимает, что ему действительно нравится слушать парня и то, с каким увлечением темой он говорит, как светятся его глаза, и как он подаётся вперёд, чтобы будто бы точнее вложить свою мысль в голову слушателя. — Во-первых, стоит отметить, что здесь работа идёт не только с цветом, но и со светом, а точнее в основном со светом. Во-вторых, каждый кадр намеренно перенасыщен цветами, которые бросаются в глаза. Это абсолютно чёткое и намеренное педалирование тревожно-эмоциональной стороны этого фильма при помощи жестокого красного, нервического зелёного и угнетающего синего. Сила цвета действует на диалоги и на крупные планы в той степени, в которой иногда не способны справиться сценарий и актёры сами по себе. «Сценарий и актёры тут явно не справлялись», — мысленно отмечает Джисон. Затем он снова смотрит на этого парня, возникшего в его жизни из ниоткуда, и думает, что красный, синий и зелёный вообще-то не всегда выглядят так пугающе, когда переливаются на чьём-то лице. Он периодически поглядывал на парня, сидящего слева от него, и понимал, что как-то слишком долго зависает на профиле, окрашенном в цвета происходящего на экране. Джисон уже не злится на него как раньше; его не нервируют придирки к обычному кино; его не угнетает вычурная демонстрация знаний, на фоне которой он чувствовал себя немного глуповатым, если уж быть до конца честным с собой. Джисон думает, что красный, зелёный и синий — это даже очень красиво. Поняв, что он слишком застрял в своих несвоевременных размышлениях, Джисон стремится выдать что-то остроумное, чтобы сместить фокус своих же мыслей, пока они не привели его туда, куда ему бы совсем не хотелось. — Заходят как-то красный, зелёный и синий в бар… — с остроумием в минуты паники у Джисона плохо выходит. — Не продолжай, — угрожают ему таким тоном, будто сто раз уже слышали неуместные шутки Джисона, хотя это вообще-то прерогатива его друзей. А они не друзья. Вроде бы. — А я дальше и не придумал, — облегчённо выдыхает Джисон, радуясь, что его избавили от позора вымучивания панчлайна. — Ты свою голову не особо перетруждаешь размышлениями, это я уже понял. Джисон бы сейчас с этим сильно не согласился. Но он снова спешит сменить тему. — Я вот что понять не могу, — говорит Джисон, снова с ловкостью закидывая попкорн в рот, — ты в восторге от сомнительного кино, а в сторону нормальных фильмов так кривишь лицо, будто бы можешь снять лучше. — Вообще-то могу, — уверенно начинают отвечать ему. Затем, опомнившись, уточняют. — Вернее, у меня скоро будет квалификация для этого. — Так ты с факультета режиссуры что ли? — лицо Джисона выражает такое внезапное удивление, что он даже подаётся вперёд, не веря, что всё это время данная информация была написана на лбу блондина, а он не сумел её разглядеть. Он резко откидывается назад, заливаясь смехом. — Тогда это объясняет абсолютно всё. Хёнджин привык к тому, что этот факт всегда всё всем объясняет, но зачастую не в его пользу. Ему приходится наблюдать, как лица собеседников меняются на снисходительное «Ты правда думаешь, что станешь новым Ноланом? Ну, ладно, не будем тебе мешать». Но реакция этого шумного парня не снисходительно насмешливая. Наоборот, он будто смеётся над собой, что не понял этого раньше, хотя всё было до невозможности на поверхности. — Что именно это тебе объяснило? — его голос сквозит настороженной недоверчивостью, которую он даже не пытается скрыть. — Твою профдеформацию, — лаконично отвечает парень. Не поспоришь. Хёнджин действительно после поступления стал иначе смотреть само кино и на кино в целом. Порой ему тоже хочется воспринимать всё с позиции самого обычного зрителя, не пытаться вникать в киноязык, менять регистр восприятия, чтобы осмыслить происходящее на экране, не вычленять многослойность и прочее-прочее. Он никогда вслух не признается, что вообще-то в детстве любил диснеевскую Рапунцель, да и сейчас не отказывает себе в гилти плэжа в виде типичных сопливых ромкомов. Но это только за плотно закрытыми дверями и задернутыми шторами. — Так, получается, я каждую неделю слушаю от тебя бесплатно лекции, за которые люди платят университету? Видимо, он из тех, кто из всего может извлечь выгоду. Этакий диванный бизнесмен, ну, или непрошибаемый оптимист — одно из двух. Или из трёх: грёбаный шутник. Хёнджина озаряет одна мысль. — Слушай, а ты, наверно, в восторге от «Джокера»? — меняет тему он. — Ого, а как ты угадал? — глаза загораются теперь у другого. — Интуиция. — Между прочим, там как раз твои любимые зелёный и красный составляют основную тематику, — примеряет на себя роль эксперта парень. — Да ты меня удивляешь. Глядишь, скоро, наслушавшись меня, и ты начнёшь смотреть достойное кино, — в груди расплывается что-то тёплое от осознания, что Хёнджина всё-таки слушали. — По-твоему, даже «Джокер» недостойный? — Ну, как бы тебе помягче сказать… Визуальная составляющая опять же весьма хороша, и снято, конечно, нетипично для кинокомикса — за это надо отдать должное. Но он и не является кинокомиксом в привычном понимании. Его можно воспринимать оторвано от вселенной комиксов, и даже лучше воспринимать именно так, иначе возникает слишком много вопросов, на которые фильм становится неспособным ответить. Но и при отдельном рассмотрении есть то, что вызывает сомнения, — Хёнджин снова теряется в теме, о которой готов говорить часами. — Ты, кстати, не заметил, но и синий играет там немаловажную роль — он подчеркивает равнодушие общества к главному герою и его проблемам… Проходит ещё какое-то время, в течение которого слышно только один голос, перечисляющий все нюансы продакшена фильма, ранее объявленного «недостойным». — Братан, ты так гладко стелешь, я балдю. Джисон снова смотрит очарованно и думает, что парень, возможно, неосознанно способствует тому, что он ещё больше влюбляется в уже любимый фильм. А может и не только в фильм. Пожалуй, хватит сомнительных мыслей на сегодня, решает Джисон. Он и не заметил, как снова разговорился с этим, казалось бы, несносным нудилой. И что поражало его больше всего — ему это нравилось. Но тут он смотрит на часы и с непривычным сожалением понимает, что ему снова пора. — Дико извиняюсь, но долг раба капитализма зовёт, — говорит он, с неохотой поднимаясь с места в уже ставшем родным кинозале. — Ну, увидимся, — машет он рукой человеку, который таким же родным не становится, нет, Джисон, даже не смей об этом думать. По дороге на работу он всё же застаёт себя настолько потерянным в мыслях, что далеко не сразу замечает, что уже 3 минуты стоит у дороги, смотря на светофор, слепящий его красным и зелёным.iv
К своему удивлению, снова заходя в до боли знакомый зал, Хёнджин ловит себя на мысли, что ожидает увидеть там не только фильм, на который купил билет. Тот самый парень, несмотря на изначальное хамство, вызывал в нём необъяснимое желание узнать его получше. Хёнджин уверяет себя, что это только в научных целях: ему всё ещё непонятно, зачем тот посещает сеансы авторского кино, если, очевидно, терпеть его не может. Теория об исключительно научных интересах слегка пошатывается, когда Хёнджин, услышав знакомый голос, неожиданно быстро поворачивает голову в его сторону — и понимает, что голос в этот раз не один, и не единственный знакомый. Что-то внутри неприятно покалывает при виде парня, увлечённо разговаривающего с кем-то. Не с ним. Хёнджин настолько выпадает от непонятно откуда взявшегося и тоскливо тянущего чувства, что не сразу узнаёт в этом «ком-то» своего сокурсника. Он даже не представляет, что могло свести этих двоих вместе и почему они так свободно общаются, будто знакомы сто лет. В голову закрадывается ехидная мысль, что если б парень знал, что он учится с ним в одном универе, а значит, попадает в категорию, ласково названную им самим, «душнилами», он бы с ним так не общался. Хёнджин не успевает позлорадствовать, так как парочка вскоре замечает его. На их лицах выражения вполне ожидаемые: Феликс удивлен знакомому не меньше его самого, а энтузиаст экшенов, глядя на него, усмехается в свойственной ему манере. Он то, видимо, очень даже ждал этой встречи. Поэтому быстро подходит к Хёнджину, ведя за собой друга. — Феликс, знакомься — это тот самый кинодушнила, о котором я тебе говорил, — с самодовольной улыбкой заявляет он, демонстративно указывая рукой в сторону Хёнджина. «Интересно, что именно говорил», — проносится у того в голове. — А мы вообще-то знакомы, — такой ответ парень, так любезно представивший Хёнджина, точно не планировал услышать, судя по его широко распахнутым глазам. — В одном университете учимся. После этого уточнения тот совсем теряет связь с реальностью. Но длится это недолго, потому что затем слышится его смех. — И как я раньше не догадался! — снова то искреннее удивление тому, что всё было как на ладони. — Феликс, ты же на актёрском учишься. «Так он всё-таки знает», — думает Хёнджин, и всё злорадство окончательно улетучивается, уступая место какой-то необъяснимой обиде. Феликс лишь пожимает плечами, а после — пожимает руку Хёнджина. — Хотел бы сказать, что не ожидал тебя здесь увидеть, хотя учитывая локацию, в этом нет ничего необычного. Хёнджин также пожимает плечами, улыбаясь Феликсу, но чувствуя некоторую неловкость. Он не имеет ничего против него: они пересекались пару раз, и у Хёнджина сложилось о нём хорошее впечатление, но они были не слишком близко знакомы. Он переводит взгляд с Феликса на парня, стоящего рядом, и с ухмылкой спрашивает: — Как ты собирался знакомить меня с Феликсом, если сам даже моего имени не знаешь? Кажется, того легко удивить даже констатацией такого простейшего факта как то, что они так и не знают имен друг друга. — А ведь действительно… — доносится глубоко задумчивый голос. Хёнджину вдруг хочется попросить Феликса представить их друг другу, потому что самому говорить наконец ему своё имя как минимум неловко, а как максимум — не хочется делать этого сейчас чисто из вредности. — Феликс, представь нас, пожалуйста, — он снова посылает в его сторону улыбку, возможно слишком приторно вежливую. Тот совсем теряется в том, какие взаимоотношения между этими двумя, но всё же делает, как просят. — Хёнджин, это Джисон, — указывает он рукой то на одного, то на другого. — Мы вместе работаем. Становится интересно, где могут работать вместе будущий актёр и человек, относящийся к кино до ужаса посредственно. Спрашивать Хёнджин, конечно, не стал принципиально. — Джисон, это Хёнджин. Откуда мы друг друга знаем, ты уже понял, — тот в ответ лишь кивает. Чересчур официальное представление, так разительно отличающееся от манеры общения между собой, к которой они уже привыкли, нисколько не уменьшает возникшую неловкость в присутствии третьего (лишнего) человека. Вдруг хочется как раньше — сидеть на разных рядах, но всё равно поворачиваться друг к другу в темноте, слушать нелепые доводы, бессмысленно пытаться что-то доказать. Говорить и слушать, говорить и слушать, а главное — смотреть. Не только кино, не только на экран — уже давно не на экран. И было что-то особенное в незнании имён. Что-то, что хотелось вернуть. Что-то, что хотелось изменить… Хёнджин сильно зажмуривает глаза, надеясь, что, когда он их откроет, незванные лиричные мысли уйдут из его головы. Не надо было вчера вечером смотреть «Дневник памяти» в пятый раз. — Не знаю, как вы, а я пришёл, чтобы насладиться кино, — Хёнджин сегодня выбирает быть язвой. Джисон бы, наверно, сказал, что это его обычное состояние, но Хёнджин отказывается лишний раз думать о нём. Он проходит в зал и затылком чувствует провожающие его закатывающиеся глаза. А ещё он слышит за спиной смех Джисона, наверняка вызванный шуткой Феликса, и клубок неприятных чувств сжимается в районе груди ещё сильнее. Даже если они смеются не над ним, осадок всё равно остаётся. Он бы рад отсесть от них подальше, чтоб ничего не отвлекало его от просмотра, но удача сегодня ему не улыбается. Это он окончательно понимает, когда Джисон садится рядом с ним, но поворачивается в другую сторону — к Феликсу, севшему на соседнее кресло слева. С той стороны, где ещё недавно сидел рядом с ним сам Хёнджин. Последующие два часа Хёнджин отказывается реагировать на глупые комментарии Джисона и даже старается не поворачивать голову, потому что, обернувшись, он видит только то, как близко сидят эти двое, склонившись друг к другу, и чуть ли не шепчутся в уши. А ещё их руки почти соприкасаются в красном свете экрана, и Хёнджин думает о том, насколько это неправильно. И то, что он от этого чувствует тоже — неправильно. Фильм заканчивается, и настроение портится окончательно. Поэтому он решает сделать это всеобщей проблемой. Щемящее ощущение где-то внутри кричит «Остановись! Что ты делаешь?», и Хёнджин хочет тоже крикнуть что-то в ответ, но мысленно только показывает ему язык. Да, никто не говорил, что взрослые чувства и проблемы требуют взрослых решений. Ну, может, и говорили, но Хёнджин прослушал. Точно так же сейчас он пропускает мимо ушей все слова Джисона, и продолжает мило беседовать с Феликсом ему назло. — Ты обратил внимание на эти длинные кадры? — Конечно, я три раза чуть не уснул, — фыркает Джисон, отвечая на заданный не ему вопрос. «Ага, на плече Феликса», — Хёнджин с натянутой улыбкой продолжает игнорировать. — Это довольно интересная работа с кадром, которая бросает вызов автоматизму восприятия и направлена на бессознательное зрителя. В каком-то смысле нас призывают смотреть сквозь кадр и сквозь время. Феликс согласно кивает с понимающим видом: — Тарковский в целом часто используют время как свой инструмент. — Именно. Но в «Зеркале» это доведено до высшей степени, — подхватывает Хёнджин. — Вся картина посвящена времени, а точнее его личным воспоминаниям, выстраивая на экране которые, он будто снова проживает свою жизнь и переосмысливает её. Но это не становится чем-то исключительно личным, это становится ещё и поколенческим. Постепенно выражение его лица лишается слоя наигранности, давая волю искренности, с которой вновь загораются его глаза. Джисон снова откровенно пялится. Но он не может ничего поделать с собой. Он думает, Хёнджин так красиво затирает про «Зеркало», а сам как давно в него смотрелся? На его месте он бы от него не отрывался. Да, Джисон уже не может отрицать очевидное. Есть даже какое-то сходство между Хёнджином и главной актрисой фильма — на него тоже смотришь как-то завороженно, так, что глаз не отвести. И Джисон не отводит, следя за каждым движением губ, которые чуть ли не расплываются в улыбке от удовольствия говорить о своём интересе. Вдруг Джисон прозревает: Хёнджину действительно нравится кино. И эта мысль настолько простая, что Джисону хочется рассмеяться. И, видимо, Хёнджину особенно нравится Тарковский, потому что он говорит о нём и его фильмах с таким трепетом и любовью, что это прошибает даже его. — Когда ты так воодушевлённо душнишь, я даже не против, — мечтательно залипая, говорит он. И он даже не против, что и это высказывание оставляют без внимания. Хёнджин настолько растворяется в своей оде Тарковскому, что не замечает, как они выходят из зала и садятся за столик в кафе кинотеатра. — Тарковский не сложный режиссёр. Если правильно настроить регистр восприятия, то его фильмы раскроются для тебя, — завершает он свой почти монолог, после которого, по его мнению, каждый уважающий себя человек должен посмотреть хотя бы один фильм его любимого режиссёра. «Я всё равно нихуя не понял», — констатирует Джисон у себя в голове. Зато честно. — Как вообще можно смотреть столько фильмов и столько о них знать и помнить? — задаётся вопросом Джисон после очередной внушительной лекции о киноискусстве. — Джисон, ты говоришь о человеке, который смотрел оригинал и ремейк «Суспирии» столько раз, что может поминутно расписать, чем они похожи и чем отличаются. — А мы как раз «Суспирию» в прошлый раз и смотрели, я наслушался, спасибо, — говорит Джисон, выставляя ладонь перед собой и не обращая внимания на Феликса, вопросительно поднявшего брови. — Единственные ремейки, которые смотрел я — это фильмы про человека-паука. — Веришь — нет, я ни капли не удивлен, — срывается с уст Хёнджина прежде, чем он успевает себя остановить. Он ведь хотел с ним совсем не разговаривать. Но он позволяет себе такую слабость, ведь это то, как они привыкли говорить друг с другом — с насмешкой и упрёком. Хёнджина от этого уже начинает тошнить. Он снова меняет тему на только что просмотренный фильм, ведь теперь ему есть с кем это обсудить будучи на одной волне, а не встречая перед собой штыки неприятия. Феликс всё-таки хороший. Хёнджина немного пронзает виной за то, что он почувствовал к нему, поддавшись какой-то смутной обиде. Этой обиде всё равно нужно куда-то деться, поэтому с Джисоном говорить он всё ещё не хочет, но с Феликсом он забалтывается, потому что тот его понимает, они говорят на одном языке. Вспышками во время разговора мелькает мысль, что с Джисоном хотелось бы так же — на одном языке. «Ну охуеть, а я тут вообще для чего» — скрещивая руки, думает Джисон, внезапно оставшийся третьим лишним. Такой поворот событий ему не очень нравился. — Вам бы подкаст совместный о кино начать — пассивная агрессия сквозит в его голосе, но никто не обращает внимание на это, как и на него последние 15 минут. — А что, это идея — говорит Хёнджин, который только рад ещё одной возможности поговорить о любимом деле. — Лучше уж тогда вам вдвоём, — делает ответное предложение Феликс. — Противостояние точек зрений на кино будет вашей фишкой. То, как вы собачитесь, довольно интересно слушать. Лица обоих выражают какое-то одинаковое наигранное отвращение. «Говорить и слушать», — снова задумывается Хёнджин, но вслух произносит: — Не думаю, что выдержу обсуждать искусство с таким мещанином киновкуса на протяжении часа, — и неважно, что последние недели он именно этим и занимался. И даже ждал каждой новой встречи. Хёнджин порой очень любит врать даже сам себе. — Да я бы тоже тогда уж лучше с Феликсом поговорил, — обиженно отзывается Джисон. — Он яркий пример того, что можно учиться в институте искусств и не быть душнилой, — тем самым он забивает последний гвоздь в уже и так оскорблённое эго Хёнджина. — А ты, небось, максимум подписан на паблик «Достойные фильмы», где выкладывают подборки с чем-то по типу «Мистер и миссис Смит». Очень высокоинтеллектуально, браво! — не выдерживает Хёнджин, желая выплеснуть весь свой скопившийся яд. — Все фильмы, которые ты приводишь в пример, относятся к моим любимым. Ты будто бы пытаешься мне понравиться, — Джисон отказывается поддаваться на провокации. — К слову, в «Мистер и миссис Смит» хорошо раскрыта тема любви и ненависти. Ещё немного, и я подумаю, что всё это время это было твоей стратегией. Но я сразу предупреждаю — то, что мы вместе ходим в кино и сидим в кафе, не является свиданиями. Слова застают врасплох и как-то резко выбивают из Хёнджина токсичную злость. Джисон должен был ответить агрессией на агрессию, а не флиртовать с ним? Почему он вдруг начал с ним флиртовать? Почему вдруг сегодня? Почему именно сейчас? Это кажется какой-то умышленной издёвкой. Хёнджин чувствует себя слишком уставшим, чтобы продолжать эту игру. — Да больно надо, — закатывает он глаза в ответ, собираясь уходить, понимая, что комфортной беседы друзей из этих посиделок в кафе уже не выйдет. Он хочет уйти и не мешать этим двоим ворковать дальше. У них-то это, может, и было свиданием, с горечью думает он. — Я тут вспомнил, что у меня лимит на время, которое я могу провести в компании навязчивых невеж, — бросает он в сторону Джисона. — Феликс, а с тобой приятно было пообщаться. Надеюсь, ещё увидимся, — добавляет Хёнджин, испытывая гамму противоречивых чувств, и, снова натянуто улыбнувшись, покидает кафе. Когда Хёнджин уходит, Джисон снова замечает на себе его взгляд, полный собственного достоинства, и думает, что однажды найдет способ стереть улыбку с этого несправедливо красивого лица. Феликс так и остаётся в недоумении. Этим вечером Хёнджин обнаруживает себя за просмотром «Меланхолии». И неважно, что он терпеть не может Ларса фон Триера. Неприятные чувства, съедавшие его весь прошедший день, он ненавидит больше. Этим вечером Джисон прозревает ещё раз: ему действительно нравится Хёнджин. И эта мысль настолько простая, что Джисону хочется плакать.v
Хёнджин нервничает. На это есть как минимум две причины: он всё ещё не понимает, как себя чувствовать, находясь с Джисоном в одном пространстве, а ещё он не уверен, как тот отреагирует на сегодняшний фильм. Если он вообще придёт. И Хёнджин не знает, хочет ли он, чтоб тот пришёл. Кого он обманывает, конечно, он хочет. В какой-то момент Хёнджин понял, что боится дня, когда Джисон не придёт. Джисон приходит. Один. От этого у Хёнджина разгорается какая-то слабая надежда. Ещё бы понять на что. Но нервничать он не перестает и как-то даже совсем теряется, не зная, что сказать. Благо Джисон за словом в карман не лезет. — Хёнджин. Слышать своё собственное имя из его уст слишком непривычно. Джисон в целом какой-то непривычный, и Хёнджин к этому, как ни странно, уже привыкает. — Как настроеньице? — тошно становится уже от этого вопроса. — В прошлый раз ты ушёл так быстро, я думал тебе понравилось разговаривать с Феликсом. Слова сразу вызывают горечь. Было ясно, что не ему одному нравилось общаться с Феликсом. Оно и понятно, зачем ещё Джисон бы потащил своего коллегу в кино. Но Хёнджин, рефлексировавший всю прошлую неделю, пришёл к неутешительному умозаключению: он чувствовал р*вность, а ещё, возможно, влюбл*нность. Именно так, именно под звёздочкой и только под покровом ночи он смог себе в этом признаться. Зная этот факт, несложно догадаться, почему Хёнджин почувствовал облегчение, увидев сегодня Джисона одного. Хёнджин знал этот факт, но не знал, что с ним делать. Джисон же ничего не знал, и Хёнджин, наверно, впервые был рад, что тот — в свойственной ему манере — ничего не понимает. — Ты даже почти не огрызался на меня. А уж как о Тарковском говорил, я вообще молчу, — Джисон, оказывается, продолжает говорить. Хёнджин ловит только конец фразы. — Я бы даже мог подумать, что ты влюбился. Стоп. Хёнджину срочно нужно сделать паузу, скушать твикс или что там ещё. Джисон ведь не мог догадаться, ну, никак. На это тоже было две причины. Во-первых, Джисону нужно проговорить всё словами через рот, чтобы тот понял даже самое очевидное. Это Хёнджин уловил где-то между их встречами. Во-вторых, сам Хёнджин предпочитает думать, что это было настолько неочевидно, что даже он сам, выражаясь джисоновым языком, не сразу догнал. — В кого? — глупо переспрашивает Хёнджин, немного придя в себя. — Ну, в Тарковского. Хёнджин резко выдыхает и хочет рассмеяться от абсурдности ситуации. Джисон предсказуемо тупит, но Хёнджин, позабыв прежнее уныние, чувствует от этого даже умиление. Его тянет дотронуться до носа Джисона, просто чтобы по-доброму тыкнуть его в собственную глупость. Именно это он и делает. А ещё, поддавшись мимолётной храбрости и решив проверить, насколько далеко он может зайти в очевидности, отвечает: — Если уж я и влюблён, то точно не в Тарковского, — лёгкое прикосновение пальцем до чужого носа и чёткий говорящий взгляд в карие глаза напротив. — Хотя на «Зеркале» я бы женился, — отстраняется он, отшучиваясь, будто бы его не прожгло ответным и, скорее всего, непонимающим взглядом. — Я тоже, — неясно, на что именно это ответное согласие. Хёнджину хочется думать, что на то самое, что между строк. Но он в этом сомневается. — Только не говори, что ты бы женился на Тереховой. Браво, Хёнджин, очень тонкий способ избавиться от второй причины сегодняшнего переживания. — Она, конечно, потрясающая, но не совсем в моём вкусе, так что радуйся, — Джисон как-то хитро улыбается. Надежда Хёнджина продолжает расти. Когда на экране доктор со смоки айс целует главного героя, Хёнджин внимательно смотрит на реакцию Джисона. Внутри него всё ещё плещется страх, что Джисон посчитает это мерзким. Но его лицо не выражает ничего особенного. Скорее он морщится, когда другой главный герой нелестно выражается насчёт подобного. Второй раз Хёнджин напрягается, когда этот гопник-гомофоб целует того же главного героя, а потом бросает его, забрав дорогое колье. — Вот же мудак, — доносится с соседнего кресла, где сидит Джисон. Хёнджин наконец выдыхает с облегчением. — Согласен, концовка разочаровывает. Джисон смотрит на него в полном шоке от того, что Хёнджин с ним в кои-то веки согласился. — Я имею в виду, да, история в каком-то роде даже красивая, и, как это ни огорчает, реалистичная. Как с точки зрения того, как это снято — русские реалии ясно прослеживаются и даже, можно сказать, кричат в лицо; так и с точки зрения их шансов быть вместе — их не было, как ни крути. Джисон смотрит на него уже взглядом человека, который слышал подобные речи множество раз. Так оно и было, в общем-то. — Но бооже, как я устал от грустных фильмов про сексуальные меньшинства. Теперь Хёнджин выдыхает с такой силой будто он единственный оставшийся на земле человек с единственной оставшейся коллекцией фильмов, которая по несчастливой случайности состоит исключительно из гейской драмы. — Ну, наконец-то ты меня понимаешь! — восклицает Джисон, даже подскакивая на месте. — В смысле, ты постоянно твердишь про режиссёрские приемы, но такое ощущение, что ты не всегда чувствуешь сам сюжет. А здесь он пиздец драматичный. Я понимаю, реалии гомофобной страны и всё такое, но можно нам хоть один фильм где мир, дружба, жвачка? Я что много прошу? — Могу предложить Италию, летний роман, персик. — Нееет, только не «Назови меня своим именем», — Джисон ноет будто его этим фильмом пытали. Сценой с персиком как минимум. — Я после него не могу на персики нормально смотреть. «Все мы там были», — думает Хёнджин. — Не поверишь, но у меня тоже к этому фильму отношение неоднозначное. Хотелось бы похвалить визуальный язык, но как раз нюансы сюжета сильно смущают. — Вот я и говорю, можно мне хоть один медиапродукт, где все живы и счастливы? — Прости, но нет, — Хёнджин еле скрывает улыбку за напускным серьёзным выражением лица. — У гейских драм два стула: внутренняя гомофобия и другая семья. — Ага и третий — главный герой педофил, — содрагаясь от отвращения, заканчивает Джисон. Они оба смеются и, кажется, что это первый раз, когда они настолько легко общаются. Согласие всё-таки приносит то спокойствие и комфорт, которого им не хватало. В конечном итоге они выходят из кинотеатра, перетерев косточки всем драматичным фильмам, где камнем преткновения стала гомофобия. Хёнджин идёт плечом к плечу с Джисоном и, уже уставший задыхаться от смеха, испытывает что-то схожее с эйфорией. Ему кажется, что их история может быть одной из тех, что словно ясный весенний день, сахарная вата, прыжок в озеро с каньона в летний зной, поездки на велосипедах по цветочным полям и объятья в дождливый день. И Хёнджин уже не останавливает этот полёт романтичной фантазии, основанный на клишированных ромкомах, которые он несмотря ни на что любит. Он чувствует такую лёгкость, что даже готов признаться в своём гилти плэжа Джисону. А может, и не только в нём. Он забывает про Феликса, про обиды и ревность. Ему настолько хорошо, что он забывает вообще про всё. И про то, что сегодня синоптики обещали осадки. Его воодушевлённые порывы сбивают порывы ветра вместе каплями, бьющими по лицу. Хёнджин, вскрикнув, забегает обратно под навес у входа здания, из которого они только что вышли. Ну вот опять дождь. Хёнджин насмотрелся стольких драм, где дождь подчеркивал гнетущую атмосферу, которую он, тем не менее, буквально только что не чувствовал. Зачем ему этот дождь? Неужели режиссёр его жизни не прочувствовал счастье Хёнджина, которое требовало солнца и сахарной ваты прямо сейчас? Будь его жизнь действительно фильмом, он бы точно придрался к несогласованности эмоций главного героя и сеттинга. И сам снял бы всё иначе. А что? Я в этом фильме главный актёр, я — сценарист в нём, я — режиссёр. Спасибо за саундтрек в виде песни Градусов проезжающей мимо машине. Из собственных мыслей Хёнджина выдергивает рука Джисона, схватившая за запястье. — Ты куда выбежал? Не видишь — дождь. Или ты так любишь гулять, сливаясь с природой? — А какие у тебя предложения? Стоять и ждать, пока он кончится? — Я думал, ты посообразительнее будешь, — цокает Джисон, доставая что-то из рюкзака одной рукой. — Представляю твоему вниманию величайшее изобретение человечества. Помимо видеокамеры, конечно же. Он нажимает на кнопку, и с щелчком над ними появляется купол. Мир сужается ровно до этого небольшого пространства, и мир этот состоит из Джисона, всё ещё держащего его за руку. Вдруг атмосфера становится слишком интимной. То пространство между ними наполняется их дыханием, пока за пределами зонта танцуют дождь и ветер, а капли воды медленно стекают по куполу. Хёнджин, конечно, сегодня в особенно мечтательном настроении, но такое сейчас даже для него слишком. Ему хочется сбежать, но дождь мешает ему сделать это так просто — бежать по улице, промокнув насквозь, желания всё-таки нет. Джисон тоже мешает ему уйти. Не только хваткой на руке. А потому, что из-за него Хёнджин хочет остаться. Именно поэтому, когда Джисон всё же отпускает его по дороге на остановку, Хёнджин никуда не бежит. А только облегчённо вдыхает воздух, который, кажется, перестал потреблять на мгновение. Помимо облегчения появляется чувство пустоты, потому что рука Джисона на его руке, не на чьей-то другой, ощущалась так правильно. На светофоре горит зелёный, и Джисон снова хватает его, потому что Хёнджин немного выпадает из реальности и не успевает среагировать. — С тобой чё? — красноречиво осведомляется Джисон, когда они перебегают дорогу, и Хёнджин уже на тротуаре спотыкается так, что упал бы, если бы не Джисон. — Я настолько неотразим, что ты не можешь устоять? Хёнджин, кажется, не может не только стоять, но и дышать. Потому что Джисон сейчас не просто держит его за запястье. Его рука обвивает талию Хёнджина, оказавшаяся там в попытке предотвратить падение, и так там и оставшаяся. Вторая по-прежнему держит зонт над их головами. — Я бы сказал, что ты настолько невыносим, что тебе сложно промолчать. Хёнджин не знает, куда деть свои руки и за неимением большого количества опций кладёт одну на плечо Джисона. Вторую — для безопасности — на ручку зонта. Он не выдержит ещё одной точки соприкосновения с чужой кожей, иначе взорвётся от чувств прямо на месте. — Ты думаешь, из нас двоих именно я больше всего говорю? — Джисон поднимает бровь, показывая то, как он сомневается в этом предположении. — Хочешь сказать, это не так? — Ты себя слышал? Я могу записывать твои лекции о кино на диктофон, чтобы засыпать под них. — Я правильно понимаю — это твой способ сказать, что тебе так нравится мой голос, что ты бы слушал его перед сном? Возможно, Хёнджин не может нормально дышать и его ведёт от прикосновений Джисона, но, заразившись от него самоуверенностью, он рискует флиртовать в ответ. Что ему терять? Он улыбается своей фирменной, адресованной Джисону улыбкой — полной самодовольства. Джисону, как никогда, хочется её стереть. — Знаешь, мне всегда хотелось сделать это. — Что именно? — Заставить тебя замолчать. — Пока у тебя этого не получалось. — Думаю, сейчас точно получится. В следующую секунду мир Хёнджина сужается ещё больше — до губ Джисона на его собственных губах и до его же рук на горящих щеках. Будь он режиссёром, точно вставил бы нарезку кадров с фейверками или взрывом сверхновой для передачи своего внутреннего состояния. Да, клише, но перед тем, как он захотел стать режиссёром, он был романтиком. И так им и остался. Джисон с закрытыми глазами на ощупь находит руку Хёнджина, которая теперь держит над ними зонт. Всё ещё целуя его и другой рукой уже держа за шею, он отводит зонт в сторону, позволяя дождевым каплям накрыть их обоих. Хёнджин, поглощённый моментом, не сразу понимает, что произошло. Но когда понимает — резко отскакивает в сторону. — Ты что совсем сдурел? — вопит от внезапных холодных капель Хёнджин. Его волосы и рубашка уже успели намокнуть. — Я хотел типа как в «Дневнике памяти», думал ты оценишь… — с сомнением в голосе отвечает Джисон. Драматичности придаёт его побитый дождём вид. И он выглядит при этом таким печальным, будто боится, что действительно совершил ошибку. По привычке Хёнджин первым делом думает, что тот над ним опять решил поиздеваться. А потом он видит в глазах напротив искренность с долей разочарования и вины за то, что он мог всё испортить. И Хёнджин бы хотел многократно возразить, но его в этот момент накрывает волной тёплых чувств: от того, что Джисон рядом и держит его, от того, что он только что его поцеловал, от того, что Джисон подумал о том, что ему могло бы понравиться (пусть он и выразил это таким до боли джисоновским способом). Хёнджин бы хотел возразить, сказав, что вообще-то ему не нравится «Дневник памяти», но ему нравится. И Джисон ему тоже нравится. Вот так просто. Поэтому он, всё же не выдерживая и закатывая глаза, берет в руки лицо Джисона и снова его целует, пытаясь передать всё то, что он сейчас испытывает. Дождь продолжает лить на них обоих, но вода уже не пронзает холодом. Джисон обычно не очень понимает Хёнджина, потому что обычно тот больно любит сложные слова, но в этот момент — всё предельно просто. И Джисон, улыбаясь в поцелуй, понимает всё. Отстранившись от Хёнджина, Джисон улыбается, посмеиваясь чему-то в своей голове. — Можно сказать, что мы наконец нашли общий язык, — озвучивает он и, не сдержавшись, всё-таки громко смеётся. Хёнджин, ещё не отошедший от послепоцелуйной эйфории, тоже смеётся, легко ударяя Джисона рукой по плечу и роняя после этого свою голову где-то между шеей и этим же плечом. — Знаешь, у Ноа и Элли ведь первое свидание тоже было в кинотеатре, — снова подаёт голос Джисон. И Хёнджин рад, что тот такой словонаходчивый, потому что он сам сейчас не смог сгенерировать бы ничего такого, что не выставило бы его дураком. А ещё Хёнджин не думал, что найдет себе в пару такого же энтузиаста «Дневника памяти». О, великий и могучий общий язык. — То есть всё-таки ты все эти встречи считаешь свиданиями? — с ухмылкой отвечает Хёнджин. — Необязательно. Но это очень символично. И если те встречи свиданиями не были, то следующая может им быть. Хёнджину интересно, каких лекций по флирту наслушался Джисон, и как у него всё так складно получается. — Это ты таким образом решил пригласить меня на свидание? — А что, плохо получилось? — удивляется Джисон. — Да нет, вполне в твоём стиле. — То есть тебе мой стиль всё-таки нравится? — Джисон так и сияет. — Ну… местами, — Хёнджин не хочет так легко соглашаться. Для себя он уже понял, что Джисон, со всей примитивностью его вкуса, вечными шутками к месту и без, слегка нахальной улыбкой — ему нравится. — А я? — А что ты? — Хёнджин до последнего пытается строить дурачка. — Ну… нравлюсь? — но его добивает не совсем удачно скрытая неуверенность в голосе Джисона. — Джисон, я поцеловал тебя на улице под дождём. Два раза. Как ты думаешь? — Да я в принципе всё понял. Просто хотел услышать, — Джисон дуется, но пытается сделать вид, что это наигранно. Они всё ещё стоят под дождём, и Хёнджин бы поцеловал его снова. Его немного прошибает от осознания, что он в принципе может это сделать, хоть прямо сейчас. Но сначала нужно всё прояснить для Джисона. — Хорошо, я скажу, но слушай внимательно, — предупреждает Хёнджин, — повторять не буду. — Слушаю-слушаю, — Джисон быстро-быстро кивает, сгорая от нетерпения, и сильнее прижимает Хёнджина к себе. Тот собирает всю смелость, которую он накопил за прошедший час, и выпаливает, смотря прямо в глаза напротив: — Ты мне нравишься. У Джисона хватает наглости уточнить: — Больше, чем Тарковский? — Ну, ты меру-то знай, — мгновенно осаживает его Хёнджин. — Окей, я согласен быть на втором месте у своего парня после Тарковского, если мне будет разрешено спать во время его фильмов, — великодушно соглашается Джисон. — То есть я уже твой парень? У Хёнджина начинает немного кружиться голова от событий сегодняшнего дня и скорости развития этих событий. Хорошо, что Джисон всё ещё не даёт ему упасть. — А что, нет что ли? — Как у тебя всё просто. — Это у тебя всё слишком сложно, — заключает Джисон, целуя его в нос. Хёнджин в общем-то согласен. И с так и не заданным вопросом, на который Джисон ответил за них двоих, и с тем, как он относится ко всему в жизни. Он ещё не может просчитать сюжет их истории, но надеется, что любить Джисона будет так же — просто.