Ночь Мертвых

Чердачный люк с тихим скрипом приоткрывается, глухо падая на пыльный пол. Дневное, уже по-осеннему холодное солнце почти не проникает в полумрак комнаты, просовывая в щель мутного окна робкий луч-палец, ощупывая им одну и ту же до дыр исхоженную полоску пола и стены. Дом дышит в эту крохотную щель. Из люка показывается голова, за которой вырастает остальное тело. Длинные чёрные волосы падают на лицо, старый свитер явно велик, босые ноги оставляют следы на сером пыльном покрывале. Арахна в дальнем углу медленно спускается по тонкой нити паутины, готовая приветствовать Хозяина Дома. Но мягкий шелестящий голос… -прости, Арахна…не сегодня… …женский. Дом смотрит множеством паучьих глаз. Старые доски возмущённо скрипят, притворно-издевательски прогибаясь под медленными невесомыми шагами. Чердак ждал Слепого. Стены ждали его флейту, пыль на полу хотела смешаться с принесенной из Леса землей, Арахна ждала новых вопросов, но ожидания обманулись, а потому Серый не собирался скрывать чужого присутствия. Дом ждёт. Она сама не знает, зачем снова пришла сюда. Это место давно ей не радо, и никогда ее не простит. Этот свитер больно колется, и тело неизбежно будет исцарапано грубыми нитями. Нет поводов приходить туда, где тебя не ждут, и незваной гостье это отлично известно. Холодный и влажный ветер пробивается в щели и трещины, гоня прочь, все говорит о том, что пора убираться. Желательно навсегда. Но это место помнит его голос. Но этот свитер хранит его запах. А сердце, в отличие от тела, не лёд, не камень и не фарфор. И холод может выгнать последние остатки тепла, но не выгонит память. И она остаётся. Небо заволакивает тучами. Кажется, Табаки с самого утра верещал на все здание о приближении бури. Которая, разумеется, снесёт к чертовой матери ветхие стены вместе со всеми обитателями, разбросает их по миру, избавив Наружность от ненавистного соседа, а его жителей от необходимости жить. Ведь буря обязательно должна нести гром, молнию и разрушение, а иначе никакая это не буря, а так, летний дождик. Верно, Шакал? Дом болезненно стонет, стараясь не прогнуться под тяжелыми порывами ветра. Она останавливается в центре и дыхание сбивается. В Третьей, свернувшись на постели и окружённый Птицами, мечется Стервятник. Она не слышит его хрипов, скорее чувствует чужую (или все-таки родную?) боль. Ветер треплет волосы, скрывая бледное бессильное лицо с почти синими дрожащими губами. Он знает, что она не может помочь. Закон, черт бы его побрал. Дом слышит своих детей. Капкан, сжимающий трясущееся сердце, ослабевает, как только в Гнезде раздаётся общий облегчённый выдох. Птичий Папа уснул с первым ударом грома, скорбное лицо разгладилось, боль сжалилась и скрылась в тени многочисленных цветочных горшков. Чтобы переползти выше, забраться по лестнице, перебрасываясь из угла в угол, и настигнуть ту, что посмела нарушить покой чердачной комнаты. Он смотрит, не моргая. Мутно-желтые глаза, крючковатый нос-клюв, землистая больничная пижама. Грудь не вздымается, веки не дрожат, соломенные волосы не двигаются, повинуясь дыханию. Мертвым дышать не нужно. Верно, Тень? Дом воет пустыми печными трубами, предостерегая своих обитателей, заставляя прятаться по уютным и не очень спальням. В последнюю осень поминают ушедших. Их призраки, каждый день стыдливо прячущиеся в закрашенных надписях на стенах, розданных вещах и забытых фотографиях, наконец выходят в коридоры и перекрёстки. От них защищают комнаты амулетами и знаками, в глубине души продолжая ждать и желать встречи. И тех, кто своё желание победить не смог, оно выгоняет в неожиданно потемневшие углы Дома, коридоры, чуланы, закрытые классы и палаты Могильника… …и именно оно пригнало девушку на недружелюбный сырой и пыльный чердак. Они просто смотрят. Он, когда-то живой и необычно сильный, с одной ногой и тремя душами. Мерзкая Могильная пижама кажется ещё темнее на фоне теперь уже мертвой кожи. Он - ключи и множество цветов. Открывающий любые двери, оживляющий высохшие листья, превращающий ледяные ивовые ветки в горячие и нежные руки. Она не умеет так. Она вся из острых углов и выступающих костей. Чёрные глаза, волосы и мысли, внутри носившие траур задолго до того, как облачиться в него внешне. Она - сухие страницы книг и мертвые травы, помогающие другим жить. Холодные камни в замшевых мешочках амулетов и горячие слёзы, сейчас градом льющиеся по странно живому лицу. В Четвёртой Сфинкс стоит у зеркала, сжимая протезами раковину. Зеркала насмешники и буря помогает им, отражая не безволосую бледную голову с нахмуренным, искаженным болью лицом, а веснушчатого, светлого в рыжину мальчишку, испуганно таращащегося за силуэт за своей спиной. Силуэт улыбается. Улыбка превращается в оскал. Тёмный, сотканный из теней Волк неотрывно смотрит в две пары зелёных глаз. -Привет, соскучился? На чердаке дрожь. Руки, всхлипы, неверящие и жадные касания. Если бы он был живым, то непременно порезался об острые ключицы, разбил бы губы о жесткие костлявые плечи. Но он не живой. И она чувствует за двоих. Дом ничего не даёт просто так. За все нужно платить. И она готова. Свитер и грубые руки Тени царапают кожу, каждое касание отдаётся болью, ливень проникает в комнату сквозь дырявую крышу, ледяной ветер беспрепятственно блуждает вокруг, заставив спрятаться испуганную Арахну. Дом не учит любви. И они любят как умеют. Разбиваясь в кровь об острый угол, которым он поворачивается к ним, склеиваясь из кусочков друг друга, срастаясь боками, перенимая повадки, и снова разбиваясь вдребезги у дверей Могильника, в собственных спальнях, в Ночь Поминального Плача и Самую Длинную. Любят через боль, дрожа и сдерживая крик, продолжая цепляться за то и тех, кто эту самую боль причиняет. На чердаке дрожь. Слёзы, смешанные с пылью и дождевыми лужами на полу. Хрипы и рваное дыхание, потому что воздуха не хватает и легкие нестерпимо жжёт, потому что на живой бумажной коже остаются синяки и царапины, а мертвые глаза мутит от той же боли, сожаления и бесконечного желания разделить все поровну. Перенять. Не видеть в этих немыслимо чёрных бездонных глазах вину. Сцеловывать слёзы, обжигая ее новой болью, ненавидя себя и сходя с ума от того, что она даже не думает отстраняться. Мертвецам, оказывается, тоже бывает больно. И на это очень надеется Македонский. Ведь напротив него стоит его чертов дед. Он плюётся проклятиями, и размахивает руками, сжимая в одной ненавистный лимон, а в другой старую полуразвалившуюся книгу. Слова, пропитанные ядом, отскакивают от зажмуренных глаз. Если я не вижу монстра, значит он тоже не видит меня. Ведь так? Нет. И это приходится признать, когда грубая рука хватает рыжие волосы и дергает вверх. Ангел в отставке жмурится сильнее, надеясь, что все это сон. Что скоро придёт Похититель Снов и украдёт этот кошмар. Мак тысячу раз клянётся про себя, что непременно узнает, кто это, добровольно сдастся в новое рабство, сделает все, лишь бы больше не видеть этот сон. Да и не видеть снов вообще. Уши закладывает от грохота ненавистного голоса. Дом полнится не только своими призраками. Будь осторожен, не принеси за собой новых. Уши закладывает от грохота. Старые доски трясутся от раскатов грома, мокрые волосы липнут к лицу. Её? Его? Чёрное смешалось с желтым, сливаясь в сплошное пятно, грубый свитер отяжелел, вымокнув насквозь. Тени очень хочется сорвать его. Он ненавидит свою же вещь, изувечившую её тело и выворачивающую её душу. Ненавидит то, что почти не чувствует касаний, ненавидит жизнь, проклинает смерть, родственников, Дом. И благодарит бурю. За шелест ее шепота, едва различимый в рёве ветра. За ее тоску, которую он готов выпить до дна вместе с дождевыми каплями, стекающими по лицу. За эти редкие недолгие минуты. Их всегда не хватает, но они упрямо пытаются заново собрать себя и друг друга из все новых и новых осколков. Ему стыдно. Мучительно и горячо стыдно. Он привязан к брату, оправдывая свою кличку, превратившись в тень Птичьего Папы, ни на минуту не оставляя его в одиночестве. И если придётся выбирать, он, не колеблясь и не раздумывая, выберет брата. Она знает. И принимает. И это заставляет жалеть, что второй раз умереть нельзя. В подвале нет кислорода. Есть только спертый воздух с металлическим привкусом крови. Слепой держит зрячими пальцами старый кухонный нож. Ржавчина рыжевато-красными пятинами покрывает лезвие. Детство кончилось. Мышь съела гору, укус комара убил льва, полоска стали уничтожила его Бога. Бога с невероятно синими глазами и грустной улыбкой, стоящего прямо за дрогнувшей сгорбленной спиной. Хозяин Дома и его Бог. Пленник Дома и тот, кого Дом предал. Лось улыбается. Слепой плачет. Они выдыхаются. Дом дрожит, дрожит живая и дрожит мёртвый. Кажется, что трясется сама земля, грозясь исполнить предсказание Табаки. День успел перетечь в вечер, близится ночь, но буря расходится все сильнее и сильнее. Гром и вой в трубах не смолкают. Как и сбивчивый шепот. Ей больно. От его близости, прикосновений, от одного взгляда. Голова нестерпимо кружится, тело горит, в глазах темнеет, и только такие же измученные жёлтые глаза держат в сознании, не позволяют отключиться. Нельзя упустить ни секунды, ведь впереди только неизвестность. Извинения, извинения, бесконечные и бессмысленные. Хриплый шепот в ответ, плавящий сердце, выбивающий последний воздух из легких. Придушенные всхлипы, тело уже не в силах справляться с эмоциями и болью, но все меркнет перед тем, что будет дальше. Что будет дальше? Сфинкс не знает. Ему страшно, тяжело и немного радостно. Мёртвый Волк хищно скалится, блестя непозволительно живыми глазами, и в груди Сфи…Кузнечика затягивается болезненный узел из недосказанных фраз, сожаления и тоски. Он слышит собственный пульс, ударами грома прокатывающийся по сознанию, и не может отвести взгляда. Сфинкс глазами Кузнечика смотрит на друга. На грозу Могильника, страшный кошмар медсестёр и того, кто показал ему крышу Дома и ласточек. Волк вскидывает лохматую голову. -Ты знаешь, кто мой… Убийца? А дальше неизвестность. Такие ночи - роскошь и проклятие. Они случаются реже, чем любые другие, обрываются на полуслове, пролетают за считанные секунды. Она теряет силы, и он опускается на колени, неожиданно бережно сжимая ее в своих когтистых птичьих руках. Она платит болью тела. Он - болью души. Их не учили любить. И они любили как умели. Убийца. Слово, выпавшее из длинной гневной тирады бьет наотмашь по веснушчатому лицу. Македонский распахивает глаза. Убийца! Изъеденные руки сжимаются в кулаки. Внутри поднимается жгучая смертельная волна. Ему почти не больно, огонь поедает страх. Убийца! Молчаливые потрескавшиеся губы дрогнули. И хриплый голос уже не Мака, а Красного Дракона вплетает в бешеный шум стихии только одно слово, от которого лицо мучителя перекашивается в немой злобе. Как умели. Исступленно и обессиленно. Виновато и тайно. Со всей нежностью, которой им самим не давал никто. Пик бури. Двое на мокром пыльном полу. Живой. Мертвая. -Нет. Зрячие пальцы роняют нож. Из серебряных глаз катятся слёзы, тело прошивает током, когда тощего плеча касается знакомая рука. Рука, вырвавшая его из одиночества ещё ребенком. Рука, приведшая в Дом. Рука, указавшая ему на единственного, кого Слепой будет любить после Кровавого выпуска. Лось был здесь. Он снова наполнил весь его мир, залечивал кровоточащие раны на закрытом от всех сердце, срывал маску, к чертям рвал вожацкий самоконтроль. Слепому снова пять. Он плачет, слёзы капают на кровавую ржавчину, в которой отражается он. Ловец детских душ. Шепот становится ещё тише. И тогда начинает говорить Тень. Хрипло, быстро, запинаясь и обрываясь, чтобы снова начать заново. Он ловит ее дыхание, не отрываясь от чёрных глаз, представляя в своих руках самый хрупкий из всех цветов. И говорит, говорит, говорит. О прошлом, о делах Третьей и Четвёртой, здоровье Стервятника, растениях в горшках, о небе и солнце, о тоске, поиске, ожиданиях. О вине и сожалении. Она слушает. Слез не осталось, и дождю приходится плакать за них обоих, стекая по изможденным, но по-своему счастливым лицам. -Нет. Кузнечик в зеркале неожиданно превращается в Сфинкса. Сфинкса, ненавидящего вопросы, но задающего их тем, кто не даёт ответов. И сейчас ответ ему не нужен. В Доме принято стирать умерших. Их клички не произносят, вещи раздают, не вспоминают в разговорах. От них прячутся за амулетами и символами. То, что происходит сейчас, неправильно. Волк неправильный. Зеркала показывают нас через призму восприятия. И тот, кто в отражении, Сфинксу не нравился. Ему не нравилось и то, что стая за дверью потеряла вожака. Нужно идти. Но глаза мертвого приковывают к раковине, и клыкастый рот расплывается в ещё более жуткой ухмылке, готовясь назвать первую злосчастную букву… Скоро все кончится. Все однажды кончается. Слова тоже кончились. Все, что они могут - смотреть в глаза друг друга, каждую минуту меняясь местами. Живая. Мёртвый. -Ты будешь ждать…меня…? -Нет. Македонский вскидывает голову. Цепи звенят на шее и руках, в чайных глазах нет страха и покорности. Он снова Дракон. И в этот раз он сожжет этого безумца. Сверкнула молния. Или это был огонь? Вспышка озаряет Дом, распугивая кошек и крыс ••• Вспышка отражается в зеркале через распахнутую Горбачом дверь. Туалет пуст. На полу одиноко лежит невесть откуда взявшиеся красный шнурок, который быстро затопчут и отправят в слив, даже не заметив. ••• Вспышка пробирается даже в подвал, но глаза-белые лужицы не знают об этом. Мальчик рыдает, а тёплые родные руки больше не лежат на трясущихся плечах. Ему снова холодно и одиноко, его мир снова пуст и сер. Холод пластика. Бешеный стук сердца. Чей? Он чувствует. Знакомые мертвые руки-протезы. Загнанное живое дыхание. Чужой страх, боль, облегчение. Почему-то намокающие волосы на макушке. Слепой снова взрослый. Вожак Четвёртой, Хозяин Дома. Слепому плевать. Он утыкается в плечо и отпускает последние ниточки контроля. Сфинкс слабо улыбается. ••• Мак, тяжело дыша, встаёт на ноги. Изнанка испарилась, вокруг суетится вечно шумная Четвёртая. Он смог. Получилось. И Красный Дракон глазами тихого Македонского наблюдает из своего угла, как Табаки громко удивляется «упавшему с бурных небес лимону да Слову Господню». -Да. Тень улыбается, в последний раз касаясь уже не синих, а снежно-белых дрожащих губ своими. Он чувствует, что брат скоро проснётся, пик бури прошёл, а ему пора. Он пытается вдохнуть в себя ее слабое дыхание, веря, что это поможет замедлить время. Она умолкает после слабого едва слышного «да». Она будет ждать. Спать с открытыми окнами и принимать ледяные ванны, привыкая к холоду, игнорировать прописанные обезболивающие, учась терпеть. И может в следующий раз у неё будет больше сил. Буря умолкает. Небо расчистилось и в распахнутое ветром чердачное окошко смотрит полная луна на ту, кого назвали ее именем. Девушка ещё долго лежит на мокром полу. Силы возвращаются неохотно, медленно, она считает капли, падающие с щели на пол рядом с лицом. Она снова осталась одна. Тень ушёл, оставив после себя запах на вымокшем свитере и эхо прощания. -Увидимся…Луна.