*Давай посидим в тишине,
Встретим первую звёздочку.
Этого хватит вполне
Для запыленной маленькой комнаты.
Вот она. Стоит, запрокинув голову, и смотрит в небо своими большими заблудшими в грёзах глазами. Улыбается детской шаловливой улыбкой, слегка рассеянной, впрочем. Ветер ласкает её волосы, легко поднимая кончики белокурых локонов в воздух. Смогла в этот раз обойтись без дурацких огромных очков в цвет соплей, что наматывает на кулак каждая третья девчонка, стоит отдать ей за это должное. Простое голубое платье отчего-то ужасно хорошо сидит, являя взору тонкие ключицы и красивые линии бледной кожи шеи. Её образ всегда рассеян в пространстве дымкой нереальности. Её словно тут нет. А улыбка на искусанных губах всегда блуждающая. Она сама блуждающий в лесу мотылек. Мотылек, что потерялся во мраке ночи и не желает идти по тропинке. Сумасшедшая. Чокнутая Лавгуд. Пэнси моргает, фыркает и делает очередную затяжку, отводя взгляд на черную гладь озера вдали. Ей бы выучить пару тем для экзамена в следующий вторник, а не воровать сигареты под шумок у чертовых грязнокровок. Ей бы поспать хоть пару часов и прекратить бесплотные попытки задушить голос совести на задворках сознания, что навязчиво толкает наступить на глотку собственной гордости и сказать чертовому герою это жалкое: «Прости». Поттеру её извинения не помогут спокойно спать. Как и ей, впрочем. Пэнси не должна бы здесь сидеть, но тёплый майский ветерок сглаживает острые углы боли в висках. И этого ей достаточно, чтобы не двигаться с места, даже когда на лавочку рядом садится безумная девчонка с факультета умников. — В следующий раз я принесу тебе чашечку чая по рецепту моего отца, — голос Лавгуд сливается с шелестом листвы, отчего по плечам бегут мерзкие мурашки. — Он на вкус, как крапива. Тебе понравится. Пэнси хмыкает, смотрит в голубые прозрачные глаза, в которых мелькает её тёмная макушка в свете луны, скользит взглядом по лицу, отмечая привычную отрешенность, и тихо спрашивает, почти шепотом: — Ты дурочка, Лавгуд, знаешь об этом? Пэнси не знает, зачем говорит то, что говорит. Лишь подносит фильтр к губам, вдыхает дым и смотрит. Смотрит, как уголки сухих розовых губ приподнимаются в улыбке, как пустые глаза пробегаются взглядом по её лицу, не задерживаясь надолго ни на одной детали. Пэнси выдыхает дым в лицо девчонки, отчего та забавно морщит носик и смешно распахивает глаза, словно пытаясь уследить за каждой частичкой едкого дыма. Пэнси смотрит и видит в этих глазах миллионы звезд, миллионы галактик, у каждой из которых своя личная история и свой личный финал. И думает, что даже звёзды умирают. — Мы сидим на одной лавке, — произносит Лавгуд таким тоном, словно это отвечает на все вопросы, что могли бы возникнуть в голове Паркинсон. Пэнси на это коротко пожимает плечами. Девчонка права: они сидят на одной лавке. А это значит, что трава под ними одинаковая и небо над головой тоже. Ничего особенного. Лавгуд моргает. Её задумчивые глаза останавливаются где-то на переносице Пэнси, отчего та непроизвольно морщится в попытке стряхнуть столь пристальное внимание. Она смотрит в ответ и видит, как ветер слегка колышет длинные светлые ресницы, тени от которых чуть дрожат на бледных щеках. Видит лепесточек цветка в волосах и даже не удивляется, лишь отмечает как факт. Ветер гнет ветви деревьев и шелестит листьями где-то сбоку. Пэнси бы улыбнуться, но мышцы лица застыли камнем под кожей. Пэнси бы выдохнуть легко и свободно, но напряжение в ниточках нервов диктует свои правила. И, увы, она им следует, хотя никогда не была хорошей девочкой. — Ты красивая, — лепечет Лавгуд и улыбается этой блуждающей улыбкой. Снова.***
Тёмные синяки под глазами вкупе с полопавшимися капиллярами на фоне бельма в отражении создают столь удручающую, отвратительно жалкую картинку, что Пэнси кривит искусанные до мяса губы. Красотка. Что тут скажешь? Пэнси смотрит на себя. На вроде привычные черты лица, на чёрные короткие пряди волос, слегка влажные после душа. Смотрит и не узнаёт в этой хрупкой фигурке саму себя, когда-то бунтарку, девочку-динамит, оставлявшую после себя руины, шум и осадок пыли в жизнях мимопроходящих людей. Противно от выпирающих косточек на запястьях, чуть впавших глаз. Воротит от острых скул, что идеально подчеркивают никчемную, никому не нужную взрослость лица. Гадко от вездесущего холода, что пробрался, казалось, в саму её суть, туда, под кожу, в мясо, в артерии и вены. Этот мороз пробирается до самого нутра и превращает чёрную дыру в грудине в сосущую ледяную пустыню. Пэнси тошно. Пэнси хочется кричать. Она видит, как раскрывается её рот, как грудь вздымается; чувствует, как лёгкие наполняются воздухом, готовясь выйти наружу, отчаянно желая выйти наружу, пусть даже раздирая глотку до жгучей боли. Она видит и ощущает свой крик всей своей сутью, он наполняет кислородом её кровь, заставляя ту бурлить и плавить внутренности. Она готова выплеснуть, извергнуть из себя это жаркое пламя. Готова!.. Пэнси смотрит на то, как её кулак разбивает полированную поверхность зеркала. Осколки падают в раковину, словно в замедленной съемке. И вроде ей должно почувствовать боль. Но ей всего-то пусто. Ошметки, мелкие куски стекла на стене отражают прозрачные капли, текущие по впалым щекам. Рука рефлекторно дёргается в попытке стереть солёную влагу, добавляя алых полос. Пальцы замирают на щеке, и карие глаза следят за тем, как кровь струится по тыльной стороне ладони к запястью от разбитых костяшек. Пелена перед взором вовсе не мешает. Это не важно. Досадное недоразумение. Репаро исправит всё за секунды. Соединит осколки вновь, соберет разбитое зеркало точно пазл с идеальными детальками. Пэнси улыбается. Ей смешно. Она не смогла закричать.***
Пэнси видит в толпе её силуэт. Каждый чёртов раз замечает краем глаза светлую макушку. Словно весь её фокус сосредоточен на Лавгуд. Пэнси отмечает, как та мило улыбается главному рукожопу Гриффиндора, когда тот дарит ей ромашку. Девочка-которая-не-здесь что-то говорит ему, наверняка, тоном, которым стоило бы читать мантры на непонятном никому языке. Лавгуд сложно понять. На неё можно только смотреть. Паренёк кивает, пожимает плечами, что-то говорит, по-видимому, в волнении. Его руки хаотично двигаются. Пэнси бы закатила глаза на подобные жесты, если бы её собственные пальцы не дрогнули в момент, когда голубые глаза мазнули поверхностно по её лицу. Пэнси словно поймали за подглядыванием. Лавгуд склоняет голову к плечу, отчего её волосы волной струятся вниз, следуя силе притяжения. Она вдруг поднимает руку и машет Паркинсон в приветствии. И снова улыбается. Только теперь уже именно ей, Пэнси. Чокнутая Лавгуд. Только она может так по-детски искренне приветствовать ту, что хотела отдать её друга гребаному демону во плоти. Пэнси больно щемит в груди. И она лишь усмехается в ответ.***
Страх. Тьма. И кровь. Это то, чем были полны её сны. Сны каждого, кто видел, на самом деле. Страх. Тьма. Кровь. И вина. Тонкие бледные пальчики хватают её за запястье с такой силой, что хочется кричать. Но Пэнси даже не дёргается, смотря, как подол белого длинного платья окрашивается в красный при каждом их синхронном шаге. Светлые волосы в беспорядке обрамляют лицо. Светлые волосы, испачканные в пыли, саже и ошметках плоти. Пэнси не видно её глаз, лишь чёрную арку впереди. Свадебный марш по трупам. Как мило, что мозг Пэнси не даст ей споткнуться по дороге к алтарю. Под ногами хрустит, хлюпает и чавкает, но ноги идут. Шаг за шагом. Пэнси чувствует улыбку на собственном лице, тогда как в грудной клетке разрастается паника. Она словно в тюрьме в своем теле. И только пальцы на запястье не дают ей сойти с ума. Даже если глаза совсем не те.***
Пэнси неловко. Они сидят плечом к плечу на зелёной траве. Холодной, чуть влажной траве. Майский ветер треплет волосы и ресницы в такт заходящему солнцу. Красный закат делает лик Лавгуд ещё более эфемерным в этом сюрреалистичном пейзаже её жизни. Блондинистые локоны кажутся розоватыми и Пэнси видится кровь на кончиках — картинка из сна. Но такая живая. Паркинсон вздрагивает, чувствуя ледяное прикосновение к ладони. Не удивляется, но вздрагивает. Рука Лавгуд холодная, словно тающий снег. Пэнси смотрит на неё и думает, как сложно и одиноко быть Полумной Лавгуд. Быть всем и ничем одновременно, нести в себе миры и их погибель. Быть той пустотой, что тянется вглубь зрачка, тонко касаясь голубой радужки. Пэнси знает, что Луна любит всех. Любит всех и никого одновременно. Луна любит жизнь точно так же, как любит смерть. И Пэнси любит её за это. Пэнси понимает, что плачет только тогда, когда ледяные пальчики прикасаются к её щеке, смахивая слезы. Голубые глаза сосредоточенно наблюдают за солеными каплями, прослеживают до подбородка и ищут новую цель. — Ты плачешь, — тихий шёпот разрывает тишину. Пэнси заливисто смеётся. Лавгуд рассеянно улыбается в ответ, продолжая держать свою ладонь на щеке Паркинсон. Пэнси касается её волос, убирая пряди за ухо. Осторожно, ощущая некий трепет внутри, кладет дрожащие пальцы на горячую шею, ощущая, как там, под бледной кожей, бьётся пульс. Ровно. Не в пример её собственному. Пэнси целует её. Мягко. Нежно. Пэнси чувствует чёртовых бабочек в животе, вознамерившихся проломить её грудную клетку. Пэнси касается губ губами, и ей ужасно стыдно за то, что позволила себе притронуться к этому божеству, к девчонке-которая-вечно-не-здесь. Лавгуд подаётся ближе, улыбается в поцелуй. В её волосах сияет красное солнце. Пэнси трудно дышать. Никому никогда не достать до неё, до чёртовой Лавгуд. Пэнси больно. Больно любить целую вселенную в её чертах. Но Паркинсон эгоистка. Она надеется, что однажды хоть один лучик будет предназначен только ей. Пока что внутри неё тьма. А внутри Лавгуд — пустота. И это единственная правда, которую Пэнси знает наверняка. Единственное, что не имеет значения.