Расстояние в одну выкуренную сигарету и несколько признаний

Сережа никогда не любил Олега. Волков обожал до безумия. Разумовский не давал надежд. В детстве он неловко отводил взгляд на теплые юношеские признания, слушая матерную ругань из-за углов, пытаясь отвлечься на музыку и как-то так, по-глупому совсем, сделать вид, что ничего ни о каких чувствах он не слышал. — Что ты сказал, Волче? Я, наверное, не расслышал, пойдем лучше на улицу. Волков мялся, перебирал пальцы и ногтями шкрябал рукава старой, выгоревшей спортивки якобы от Адидас: такое отхватить должно ещё посчастливиться. Но, как надоедало топтаться на одном месте, Олег кивал, мол, да, ты прав, пойдем на улицу. А сам хотел утащить куда-то вглубь, в их комнату, где никого нет. Туда, где друг не скажет ему: "Ты на кого засмотрелся? На ту девчонку?", потому что никого, кроме него и Волкова там не будет. Он едва сдерживал желание потянуть его обратно, осторожно сжимая мягкую ладонь Сережи в своей, засыпая комплиментами и твердя, твердя и еще раз твердя, что рыжие волосы он любит Сережины, его, а не Венеры, которую они вместе разглядывали на экскурсии в одну из художественных галерей. Но вместо этого юный, совсем ещё наивный мальчишка закусывал до крови итак потрескавшиеся губы, активно кивая на каждое слово друга. — Если тебе интересно, я могу рассказать ещё о какой-то картине... — рыжий приподнимает вопросительно вверх тонкие брови, а Олег соглашается, слушает, но ничего не понимает. Ему не интересны ни искусство, ни его великие произведения. Ему интересен Сережа и то, как он рассказывает. Разумовский горит своими идеями и знаниями, а Волков горит им, ярко, всем сердцем. "Что ярче горит, то быстрее сгорает" — вздыхает голубоглазый, смотря на одну из падающих звезд, опуская голову на крепкое плечо приятеля. Волче находит в этих словах себя и... нервно сглатывает слюну, вытаскивает руку из кармана, разрешив себе осторожно приобнять Серого, разрешив гореть ярче, даже если это непременно приведет к падению его маленькой империи. Олежа смеется, его Карфаген рухнул еще во время первого отказа, но он был готов отстроить новое государство, их с Сережей, одно на двоих. Сережа был рядом, но проводил четкую границу: "Ты, я и никакого мы и наше, СССР уже развалился, волчонок". Олег же после этого сел читать "Манифест коммунистической партии" и Карла Маркса. Бытие определяет сознание? У него было много ответов самому себе, но ни один из них не был правильным, когда рассудительный Разумовский заявил, что бытие никогда полностью не может определить сознание и направление мысли человека, так же как и сознание может руководить бытием лишь отчасти. — Почему же тогда мы, пользуясь одним сознанием, не можем маркировать наше бытие в детском доме, как хорошее? — вел голубоглазый, расхаживая по их небольшой комнате и поглядывая на друга, пытающегося хоть немного вникнуть в строки "Капитала". Брюнет смотрел на книгу так же дико, как и библиотекарь, что отдавала ему ту на чтение (женщина хмыкнула, разводя руками, ну а мало ли, новый гений растет). — Правильно! — тут же вскричал рыжий — Потому что не все зависит от подсознания. Ты видел условия жизни тут? Так же само как бытие полностью не может определить сознание человека. Олег не соглашался, все его мысли только о том, что вокруг него. Сережа вокруг него. Не было бы рыжего, бытие определило бы ему совсем другое сознание. О чем может думать обычный парень в его возрасте? Отчасти учеба, потом свои интересы и общение с друзьями, но ни капли не любовь к товарищу, который любит поиграть с огнем, огнем чужих чувств, подбрасывая все новых дров и заставляя решиться прыгнуть через костер, чтобы посмотреть, не оставил ли ожогов. Оставит, Олегу. Языки пламени коснуться тонких губ, острых скул и кое-где над подрагивающем от волнения кадыком. Разумовский целует его жадно, словно собственность свою, подминая под себя и вжимая сверху в скрипящую кровать. Не влюбился, лишь зализывает раны, но свои, не Волкова. И бесит, дразнит, подливая масла во все еще горящий огонь внутри, чтобы взглянуть, как далеко летят искры. Искры отлетают и падают на парня обратно, на широкие плечи и грудь, обжигая, вынуждая буквально скулить. Казалось, что все возвращалось к нему назад: каждое неправильно сказанное слово или неясный жест. Сережа помнил обо всем, что Волков делал головой, но ни одного, что он бы делал сердцем, снова и снова повторяя и заставляя чувствовать вину, словно перед батюшкой в церкви за свои грехи. И юноша, как перед святым отцом, падал на колени, прося прощения и скромно спрашивая разрешения на успокоительное — поцелуй и объятия. Рыжий фыркал (не хочет?), но все равно подставлял щеку и тянул руки к другу, успокоить себя и, отчасти, где-то даже Волче. Он все же его близкий человек, черт сам знает, кто Олегу Разумовский, но Сережа границы выставил, добавил лишь привилегий, облегчая жизнь обоим. Олег все старше, в жизни ему легче не стало. Твердая до того фигурка под горящим внутри огнем принимает определенную форму и уже не может представить с собой кого-то рядом, кроме Серого — все черты и желания Разумовского теперь и желания Олега. Он, прошедший через мучительные метаморфозы и перенявший до мелочей фразы и привычки, становится копией, но ни в коем случае не дополнением, как объясняет сам Разумовский, стоящий под ручку с каким-то другим парнем, ласково потираясь об его плечо. После этого вот Волков и стал отмечать каждый поцелуй на своем теле ожогом, и сейчас один из них, где-то на плече, терся о ткань футболки, вызывая дикую боль. Вечером заболело в области шеи, ночью волна острых покалываний прошлась сомкнувшимися в печальной ухмылке губами. Эти губы обещают больше не касаться чужих, закрепляя клятву словами об армии и весеннем призыве. Они обещают, произнося слова о серьезных намерениях, но все равно ждут поцелуя с обратной стороны. И получают, сдаются, когда приятель тянет к себе и накрывает губы Волкова своими, пухленькими, трепетно щебечущими все лучшие слова. Полюбил?.. Нет, топчется на углях и гребет руками сено, чтобы окутало пламенем не от взрыва снарядов, а от собственного пожара, испепеляющего внутри все и заставляющего вспомнить времена, когда еще сам был наивным и верил, как друг ничего не замечает, но передано любит в ответ, по-детски чмокая в румяную щеку и придерживая за руку в темном коридоре в столовую. Поцелуй длится долго — в голове Олега. Прийти в чувства помогает лишь осознание того, что первое ранение от снаряда Волков не почувствовал, после чего он удивленно уставился на истекающую кровью руку и, как ни странно, ухмыльнулся. Куда такая царапина образующимся в течение многих лет язвам и открытым ранам на сердце? Военный заматывает все бинтом после боя, мысленно закрывая белой марлей и глаза, чтобы нечаянно не наткнуться на старую совместную фотографию. И натыкается, разглядывает, гладит пальцем потертые уголки и счастливые улыбки, улыбается сам. И думает, что остыл, что потух пожар, не полыхает, пока не узнает о письме от Сергея с просьбой приехать немедленно и помочь. Олег нужен ему? Нет, выкидывай из головы, тому нужны рабочие навыки и способности, а еще время, которое зря бы тратилось при знакомствах с новым персоналом. Приятнее было думать о первом, и маленькой надежды хватает, чтобы бросить своих людей на поле боя и как можно быстрее прибыть в Питер. Из жары в жару: в пустыне жарко, у Серого в постели тоже. Он выгибается и сладостно стонет, хватается за шею и царапает ногтями, опускаясь бедрами навстречу и требовательно хватаясь своими губами за чужие. После секса Разумовский надевает халат и выходит курить к Волкову, виновато опуская взгляд и говоря, что любит. Тот сразу все ему прощает, неспеша выдыхает серый клубок дыма и негромко отвечает, что тоже. Сережа добавляет: "Другого". Олег шепчет: "Тоже". Соврал.