Сигареты с ментолом

Эрвин понимает, что разгонять дым, будучи курящим — это не то действие, которое можно назвать хоть сколько-нибудь осмысленным. Эрвин понимает это в той же мере, в которой осознаёт, что совать в зубы сигарету после двадцатичетырёхдневного — он считал! — перерыва и сразу же делать глубокую затяжку — идея не из лучших. И сейчас, сидя на бортовом камне, на само́й Роской забытом проспекте, освещаемой всего-то лишь парой-тройкой фонарей, место под одним из которых он благополучно занял, практически чувствуя, как никотин оседает налётом на (почти что) девственных лёгких и давясь горьким дымом, вставшим пробкой поперёк горла, он в этом лишний раз убеждается. На секунду Эрвину становится как-то по-детски обидно: он, вроде как, хотел расслабиться, успокоить расшатавшиеся за последние несколько суток нервы, а вместо этого последняя надежда на мнимое спокойствие, лежащая в уже потерявшейся на дне кармана пачке ментоловых сигарет, бьёт в нос жгучим запахом и заставляет жмуриться глаза, будто он раздавил капсулу не с мятой, а слезоточивым газом. От злости Эрвину даже вдруг захотелось крикнуть на весь мир, как герой-однолюб в дешёвой мелодраме, только что поссорившийся со своей пассией, что-нибудь типа: «За что ты так со мной, Вселенная?!», но получилось выдохнуть только сиплое «Бля» и помассировать лоб. С другой стороны, — а чего он, собственно, ожидал? Скупой платит дважды; он закурил взатяжку в попытке сэкономить время, и теперь ему больше ничего не остаётся, кроме как беспомощно смотреть на то, как одна-единственная оставшаяся у него сигарета, зажатая между большим и согнутым указательным пальцем, медленно догорает… Ладно, возможно, не стоит превращаться в королеву драмы из-за одной лишь сигаретки; в конце-концов, до населённого пункта рукой подать — Эрвин нервно засмеялся, понимая, что до него далеко не рукой, и даже не ногой, и даже не подать — а там и табачный киоск недалеко… или, может, в том магазинчике с противоположной стороны, с сочно мигающей вывеской и прямоугольными, негусто заполненными явно чем попало витринами, будет хотя бы что-то, отдалённо напоминающее табак, — и тогда Эрвину даже не придётся натирать ещё больше мозолей на и без того гудящих от беспрестанной ходьбы ногах. «А вот если бы я подумал об этом раньше, — корит себя он, — не столкнулся бы с такой проблемой»… «Думай позитивней!» — так, кажется, говорила ему Ирис, тиская в своих руках благим матом бранящуюся Седурин. Честное слово, он пытается следовать её совету и применять его на практике, — вот, как сейчас! Вот только этот мелкий, размером с булавочную иголку флегматик внутри него каждый раз злобно склабится, требуя от Эрвина объективного анализа ситуации, будь то план по свержению Кента с его трона или список продуктов, которые нужно купить в маркете. Ну, а Эрвин, в свою очередь, беспрекословно ему потакает, прямо как ласковый услужливый родитель, рядами скупающий товары с магазинных полок по одному капризу своего разбалованного ребёнка. А может, в этом-то всё и дело? Может, если он начнёт следовать примеру Ирис и мять в руках маленькую Стеллу, сжимать в объятиях мурчащую Чии, дразнить не вышедшую ростом Лили — а, погодите, он уже это успешно практикует — и выпускать из загребущих рук бедолагу Седурин только по средам, и то — всего лишь на пару часиков, то флегматизм, граничащий с пессимизмом, уйдёт, а на его место придёт лучистая радость, и трава вдруг станет зеленее, и жить будет как-то проще? Может быть… ах да, точно. У него не выйдет. Ведь за тисканье Седурин ему наверняка придётся подраться с Ирис. А он не то, чтобы очень сильно этого хочет. И нет, вовсе не потому, что Ирис таскает с собой исполинских размеров молот, который, по скромному мнению Эрвина, с каждой битвой становится всё больше и больше, а потому, что он не хочет портить с ней хорошие отношения. Это же очевидно! Тем не менее, никто ведь не запрещает ему попытаться, как завещала любимая подруга, думать позитивней. В любом случае, он всегда может вернуть товар вместе с чеком и сказать: «Верните мою меланхолию обратно, оптимизм оказался бракованный», ну, или что-то в этом роде, а затем всё снова вернётся на круги своя, и его подёрнутый сизым дымом с привкусом мяты разум вновь примется циркулировать весь мыслительный процесс вокруг произошедшей накануне, а конкретно — буквально этим вечером, битвы с Флеммой. Все СоулВоркеры тогда вернулись, хоть и не сказать, что в целости и сохранности: каждому в награду за победу были гордыми орденами выданы ранения разной степени тяжести. Но это не критично для таких, как они, — Эрвин в сердцах говорит «спасибо» их природной регенерации. Жалко, правда, что эта регенерация ограничивается только восстановлением энергии и многократно ускоренным зализыванием ран; было бы весьма неплохо, если бы она ещё и затрагивала нервную систему, шестерёнки которой начинает коротить с каждым днём, проведённым на фронте. Но, кажется, это уже слишком, учитывая то, что они, машины для убийств, которые в одиночку способны обернуть исход войны в свою пользу (правда, стоит отметить, что это явно не распространяется на войну с богами), уже и так одарены множеством привилегий, вроде той же сверхсилы, оружия… эм… что там ещё по списку? Есть они должны, иначе длительный голод будет оказывать не самое положительное влияние на их сверхспособности, пить должны, иначе от обезвоживания сдохнут, спать — и то должны, хоть СоулВоркеры и могут пренебречь сном в некоторых случаях. Например, в таких: когда тебя весь остаток вечера не оставляет в покое собственная рефлексия, а из полудрёмы, в которую ты с непосильным трудом проваливаешься, вырывают нервно сокращающиеся мышцы ног и какие-то отголоски ночных кошмаров, больше похожих на артхаус с вкраплениями воспоминаний об ожесточённом сражении. Среди них — фантомный зной, не покидавший Эрвина с момента возвращения в Грейс-Сити, и это — несмотря на то, что по приходу в свой дочиста вылизанный сотрудниками отеля номер он открывал настежь все окна; дыхание, спёртое будто от лихорадки, хотя Эрвин, вроде как, ещё утром был более-менее здоров — не кровь с молоком, конечно, но тоже сойдёт; и нестерпимая боль в правой руке, отмеченной Флеммой ожоговым шрамом, заставлявшая его натужно скулить и чуть ли не рыдать, скрутившись в коконе из смятых простыней. Мириам вместе с Сорой и так сделали всё возможное, чтобы уменьшить боль: Сора выписала анальгетики, новенькая баночка которых, даже невзирая на их тошнотворную горькость (серьёзно, желание окунуться в помои после первого приёма таблеток возросло тысячекратно), уже была пуста, когда Эрвин решил уйти на свою изрядно затянувшуюся прогулку, а Мириам наложила антисептическую марлевую перевязку. Ожог у него действительно серьёзный, — третья степень, как-никак, но все работники медотряда в корпусе Фортуны помотали головами, когда речь зашла о хирургическом вмешательстве. Об остальном, как сказали Уоррен и Сеони, организм Эрвина может позаботиться уже самостоятельно, и, в целом, такому заключению он был более чем рад, когда, вкривь улыбаясь обеспокоенной Мириам и баюкая безвольно висящую руку, удалялся из медпункта. Короче говоря, отхватили там все; щедрый Флемма не обделил никого перед своей кончиной, и на теле каждого СоулВоркера остались памятные шрамы, авторство которых принадлежит именно ему. Пожалуй, такая судьба устраивала его куда больше, чем та участь, которую ему любезно заготовил Кент, по сценарию которого он должен был безнравственно сдохнуть в огне взорванной им телебашни, стоящей в центре Дистрикта 6. Да что уж говорить, — такая судьба устраивала всех, включая СоулВоркеров и исключая Кента; стоит потом сердечно поблагодарить Дельтиса, если он ещё не наслушался хвалебных од в свой адрес и не зазнался окончательно, ведь только благодаря ему и его поистине невероятному умению вести переговоры вкупе с навыками убеждения он не только вернулся целёхонький, но ещё и принёс с собой радостные известия. Стоило всего лишь дёрнуть за одну ниточку — и Флемма уже наворачивает девятый круг по полной кипящей лавы улице и ждёт не дождётся, когда СоулВоркеры подарят ему последний бой. А вот за какую ниточку? На самом деле, всё довольно просто: в отличии от Дельтиса, удивительно недальновидный Кент совсем не учёл того, что даже у Весси есть свой собственный моральный кодекс, и в этом кодексе прописано жирным курсивным шрифтом и выделено заглавными буквами: «СМЕРТЬ В БОЮ», а сбоку — скромным узеньким почерком выведено слово: «Желание». Как и у любого другого Весси, Желание Флеммы равняется смыслу его жизни и стоит у него в приоритете даже при чётко сформированной иерархии, придерживаясь правил которой он вынужден беспрекословно подчиняться сильнейшему, и именно поэтому представителей этой прямолинейной расы так легко ввести в соблазн. Слава уже давно покинувшей божественный пантеон Роске, что Кент оказался достаточно слеп и сфокусировал свои узко сощуренные жёлтые глазки на одной только человеческой этике. Эрвин с полной уверенностью может сказать, что все эти жертвы, весь сгоревший дотла сектор Грейс-Сити, на который Флемма одним мановением руки сбросил не иначе, как атомную бомбу размером эдак с полтелевышки, все эти безутешные слёзы и все ноющие нарывы на горящей коже — все стоили того, чтобы в конце-концов отвоевать город у Весси. Или всё-таки?.. Воспоминания хлынули неожиданно, как бурная река через плотину; Эрвин судорожно сглатывает, стряхивает столбец пепла и отрывисто, с несвойственной курильщикам резвостью прикладывается губами к кромке сигареты, — так, будто от этого зависит вся его жизнь. Ведь его будто переносит обратно в прошлое, где реальность казалась беспросветным мраком сродни Пустоты. В ушах стоит музыка, и Эрвин назвал бы её красивой, если бы только не знал, что это Стелла играет умирающему на смертном одре мальчику, возжелавшему услышать весёлую песню. Он радостно смеётся, даже несмотря на то, что от каждого вдоха горло нещадно раздирает, а дышать становится тяжелее по минутам, и Стелла пытается улыбнуться в ответ; он вскакивает с постели и танцует, несмотря на то, что каждый шаг у него — словно по ножам, а ноги всё немее и немее с каждой секундой, и Стелла от радости сияет, наивно полагая, что он излечился, что её волшебная мелодия смогла облегчить его существование, и играет мелодию всё более счастливую. Пока мальчик вдруг не выдыхает: «Спасибо». А затем он падает на скрипящие половицы, и Стелла прекращает играть; она срывается с места, крича, что всё будет хорошо, но когда карие глаза стекленеют, и Стелла видит в них своё отражение, она понимает: ничего не было и не будет хорошо, и осознание этого бьёт в самое сердце. А потом Стелла срывается на горькие рыдания. В комнату вбегает испуганная Эфнель, только-только вернувшаяся с магазина, чтобы купить мальчику его любимых конфет, и когда она, стоя в дверном проёме, видит его распластавшееся по полу тело и Стеллу, рыдающую ему куда-то в макушку, она надрывно выплёвывает ядрёное ругательство, бросает пакет с продуктами на пол и лихорадочно снимает куртку, чтобы, подрываясь к ней, зарёванной донельзя, укутать её и по-матерински прижать к сердцу. Причину смерти установили уже в морге: она наступила вследствие глубокого поражения радиацией внутренних органов. Бедный мальчик жил в соседнем блоке от того, на который пришёлся удар Флеммы, и хоть его и успели эвакуировать, он провёл слишком много времени, вдыхая ядовитые пары. Похороны состоялись через два дня после, и с того момента Стелла каждый день ходит на кладбище, чтобы положить у надгробия горстку его любимых конфет. Иногда она приходит с Ирис, в юбку которой потом плачет горючими слезами, пока сама Ирис садится перед Стеллой на колени, укрывает её худые, дрожащие плечи своим плащом и крепко обнимает, связывая влагу на своих щеках с моросящим дождём. Порой её сопровождает Лили, которая ждёт у ворот кладбища и украдкой наблюдает за Стеллой, сидящей перед могилой мальчика и рассказывающей ему о новостях на передовой. Часто она ходит за руку с Чии, которая желает составить ей компанию даже в такой безрадостный момент, и они вдвоём горько плачут в обнимку. Но почти всегда Стелла посещает его могилу в одиночестве, и только Старик, облачённый в чёрные доспехи, такой большой и страшный, стоит у неё за спиной и ласково гладит её по белым волосам. Сразу после возникает эфемерный образ: на развёрнутом плече, с которого уже давно слез небрежно накинутый поверх плащ, делается как-то горячо, и Эрвин поджимает губы, — точно так же, как в тот день, когда истощённая Ирис вышла из-за стеклянных дверей стационара, подошла к нему, чуть пошатываясь, и подняла на него полные слёз глаза. Тогда он всё понял сразу, и ей даже не пришлось ничего говорить. Ирис упала бы на колени и заработала лишние ссадины на голой коже, не будь рядом Эрвина, который порывисто подался вперёд, стоило ей только опасно покачнуться, подхватил её под руки и медленно сел на одно колено, смягчая приземление не столько для себя, сколько для Ирис, сжимающей ворот его рубашки и плачущей навзрыд ему в плечо. Она забыла свою куртку, в которую завернула кричащего младенца, найденного на руках погибшей матери, у медсестёр, и Эрвин снимает с себя плащ, чтобы укрыть им её трясущиеся плечи, уложить ладони поверх, а затем — прижать к себе настолько крепко, насколько это в принципе возможно. В истерике Ирис всхлипывает, выкрикивает нечленораздельные слова ему в промокшую рубашку и до синяков сжимает его плечи, но Эрвину на это совершенно плевать: куда больнее ему сейчас от того, что она у него в руках заливается слезами, и её сердце бьётся настолько беспорядочно и гулко, что отдаётся у Эрвина меж рёбер. Он прижимает её к себе одной рукой, пока другая — смиренно покоится на голове и перебирает спутавшиеся пряди, утыкается носом куда-то в висок и дышит глубоко и медленно, да так, что от запаха карамели, которой пахнет Ирис, начинает слегка кружиться голова. Но это срабатывает, — Эрвину удаётся навязать нужный ритм, и плечи, которые до этого словно било током с периодичностью в жалкие секунды, вздымаются всё реже. А между вдохами он тихо, как-то покровительственно проговаривает: «Всё наладится», «С ними всё будет хорошо», «Ты ни в чём не виновата», и так по очереди, пока Ирис, которую колотит в страшной истерике, не успокаивается. Эрвину хочется сказать многое. Хочется поддаться эгоизму и сказать, что ей лучше не навещать больных детей в стационаре, в котором стоит замогильный холод и атмосфера тягостная и гнетущая, словно на кладбище, — ей так будет лучше, ведь она слишком чувствительная, слишком сердобольная, слишком принимает всё близко к сердцу, и этого всего слишком много, чтобы оставаться в стороне. Хочется спросить, как она и нужно ли провожать её до номера, хотя Эрвин бы в любом случае проводил её, вне зависимости от того, какой будет ответ. Но слова застревают в горле на полпути, и у него получается только осторожно заправить её чёрные волосы за ухо, вслушиваясь в разбивающееся о его мокрую ключицу дыхание. Следом за одним воспоминанием, бьющим в солнечное сплетение, идёт другое, не менее колючее. То, как некогда бесстрастное лицо Лили искажают зачатки неумолимо приближающегося нервного срыва, отпечаталось у Эрвина на обратной стороне век; всё ещё пытаясь сохранять спокойствие, она спешным шагом направляется туда, куда еще недавно уходил Джин, и видит, как он убивается, сидя на коленях перед сидящей в кресле-каталке немощной старушкой, осунувшееся лицо которой выражает безутешное горе. Говорила же она ему: «Не рассказывай ей об этом», «Она может не пережить этой потери», но он рассказал. Конечно, он это сделал; Джин такой же простой, как обесцвеченный кубик Рубика, и такой же честный, как человек, выпивший сыворотку правды, и если бы ему пришлось врать этой престарелой женщине до скончания её лет о том, что её дочь, которую он не смог спасти, которая умерла у него на глазах, придавленная горящими обломками на сожжённой дотла улице, облюбованной Весси, на самом деле жива и здорова, и что она вечерами сидит со своими друзьями по оружию у костра, распивая горячительные напитки, и что она, словно Мюнхаузен, рассказывает им невероятные истории, — он бы загнулся где-нибудь в подворотне, по самую рукоять вонзив нож себе в горло. Лили не становится легче ни на грамм, когда она смотрит на сгорбленную спину Джина, тихо умоляющего старушку о прощении и рыдающего в три ручья, пока сама она кладёт его голову себе на колени и сухими ладонями гладит его по иссиня-чёрным волосам. Лили проглатывает ком, вставший в горле адамовым яблоком, смаргивает слёзы и удаляется, обняв себя за плечи. Лили не становится легче ни на секунду, когда ночью ей с повинной приходит смс от Джина, рассыпающемуся перед ней в извинениях за то, что не смог держать язык за зубами. Нет, Лили совсем не становится легче. И Лили пишет ему, размазывая по экрану горячие слёзы: «Прости меня». А затем он вспоминает сообщение от Чии, пришедшее ему неделей ранее, и его содержание впивается в голову когтями, оставляя глубокие, кровоточащие царапины на подкорке сознания. Чии и Хару остаются на поле битвы наедине, и от осознания собственного бессилия рядом с неумолимо погибающими людьми Хару впадает в неистовство, жертвой которого чуть не становится попавшая под горячую руку Чии; стоило Хару только остаться в одиночестве, один на один со страдальческими стенаниями людей, сочтённые жизни которых она была не в силах сохранить, — и её глаза ослепила безудержная ярость, обращённая в первую очередь на саму себя. Чии искренне не понимает, что ей делать, когда с одной стороны — её истошно кричащая подруга, от рычащего голоса которой сердце не то, что падает в пятки, нет, совсем не так — оно проваливается к самому ядру Земли, а с другой — люди, нуждающиеся в спасении. Поэтому, раз за разом уворачиваясь от остервенелых выпадов и ударов мечом, она в спешке набирает короткий месседж Эрвину, и когда ей приходит ответ, она почти плачет, оглядываясь на умирающих людей, — но слушается: выбивает меч из рук Хару монструозной лапой и, не медля, сбегает с ней на руках, пока сама Хару бормочет проклятия в горячечном исступлении и из последних сил пытается освободиться. Когда Чии добирается до города, уже находящуюся в обмороке Хару забирает Уоррен, и Чии увязывается за ним следом, однако он очень быстро охлаждает её пыл, и ей ничего не остаётся, кроме как сидеть на лавочке у входа в здание больницы и ждать. Всё, что предстоит Хару — это самый обычный профилактический медосмотр и несколько сеансов с психологом; ничего более серьёзного, чем это, её не ожидает, но обеспокоенная её состоянием Чии всё равно решает нанести Хару визит. Чии остаётся в её палате до самого наступления сумерек, общаясь с ней на отвлечённые темы, и когда за весёлой беседой проходит несколько часов, она уже поднимается с табуретки и собирается уходить; но, дотрагиваясь до дверной ручки, Чии слышит, как Хару шепчет одними губами: «Все те люди, они..?» И Чии всхлипывает в ответ: «Да». До сеанса психотерапии остаётся полчаса, и за это время Хару успевает вдоволь наплакаться. Возможно, крошечная победа на войне не стоила всего того, что пережили СоулВоркеры. Что ещё более возможно, — так это то, что за день выпивать целую банку обезболивающих Эрвину явно не стоило; иначе объяснить эти случайно возникшие перед глазами образы, сотканные из, казалось бы, давно им похороненных воспоминаний, он больше ну никак не может, а одна сигарета вряд ли способна спровоцировать такое глубокое наваждение. Однако, возвращаясь к проблемам более насущным — да, это неплохо отрезвило опьянённого сокрушительной победой Эрвина и заставило его пересмотреть свою точку зрения. В следующий раз ему стоит учесть допущенные им ошибки и позаботиться о том, чтобы в будущем они уже не возникали, а сейчас стоит подумать, где конкретно он облажался. Довольный таким умозаключением, он откидывается назад, упираясь прямыми руками в изнанку смятого гармошкой плаща, и делает глубокую затяжку, совсем забывая стряхнуть с кончика сигареты образовавшийся столбик пепла. «Наверное, если бы я сделал так, — Эрвин выпускает клубы никотинового дыма с искусанных губ, — а потом сказал Чии поступить следующим образом, она бы смогла убить разом двух зайцев, увести Хару и спасти нескольких выживших; помочь умирающему ребёнку у меня бы так или иначе не получилось: одарён, к сожалению, только парными пистолетами, а от смерти никто не застрахован, поэтому»—… Незаконченная мысль прерывается в тот момент, когда где-то вдалеке, стремительно приближаясь, разносится клокочущий звук, похожий на гортанное рычание голодного зверя, и первая реакция Эрвина на внешний раздражитель не заставляет себя долго ждать; она моментальная, уже выработанный рефлекс: напрячь мышцы и положить ладонь на стылую кобуру пистолета на поясе. Вот только потом, спустя секунды три, Эрвин понимает, что это не монстр рычит, сокращая дистанцию между ним и самим собой широкими прыжками, а мотоциклетный двигатель, и кроме Ирис — единственного человека у него на уме, обладающего собственным бициклом весом под двести килограмм, спроектированным и изготовленным инженерами Heavy Gears в соответствии с предоставленными ею набросками-чертежами — он не может припомнить больше никого, кто бы был так или иначе связан с мотоциклами. Как оказывается секундами позже, когда прямо перед Эрвином останавливается чёрный именной байк, увенчанный по бокам фамильным гербом, и сидящая на нём темноволосая девушка выключает зажигание, опуская ноги на исполосованный трещинами асфальт, — он был прав. Он был не только прав, но и рад видеть Ирис, и свою радость он выразил приветливой улыбкой и широким взмахом руки, из-за которого истлевший кончик сигареты отваливается, словно хвост ящерицы, и падает ему куда-то под ноги. Эрвин еле слышно цыкает и отводит взгляд, замечая это, и смачно выругивается, когда опускает глаза и понимает, что минутой ранее он уронил пепел на чёрные брюки; тем временем неспешно шагавшая к нему Ирис ярко улыбалась и явно хотела сказать что-то, может: «Привет!», или: «Давно не виделись!», однако видя, как Эрвин перед ней тихо чертыхается, пытаясь оттереть с колена серую кляксу, она тут же осекается и застывает на месте с медленно сползающей с лица улыбкой. Эрвин отвлекается уже чуть погодя, когда замечает, что Ирис сжимает губы в замешательстве и смотрит то в ту сторону, то в другую; затем он неуклюже смеётся и двигается вбок, молча предлагая ей сесть рядом. Однако вместо того, чтобы принять его немое приглашение, Ирис вдруг разражается хохотом, а Эрвин, наконец осознав, что всё это время она просто сдерживала смех, уязвлённо закатывает глаза; и всё же он почти физически чувствует, как рядом с ней весь стресс и тяжесть на плечах куда-то улетучивается, заставляя расслабить напряжённые, словно туго натянутые струны мышцы. Уже чуть успокоившись, Ирис выдыхает: — Прости, но ты правда выглядел ужасно смешно. — Рад, что развеселил, — он саркастично ухмыляется, отводя в сторону догорающий окурок: уже не по наслышке знает, как плохо Ирис переносит запах жжёного табака даже с ароматизаторами. — Тебе тоже привет, кстати. — Да… привет. И ещё раз прости. Кажется, я по дороге растеряла все свои манеры, — она неловко улыбается и наматывает прядь волос на палец, и Эрвин солидарно усмехается, делая короткую затяжку; сразу после этого Ирис будто что-то вспоминает, расстёгивает молнию на перекинутой через плечо сумке и запускает руку внутрь, шарясь в содержимом. — Щас, подожди, я тут с собой принесла… вот! Может, я что-то там и потеряла, но я так же кое-что купила. Держи. Она протягивает ему что-то прямоугольное и маленькое, и Эрвин не на шутку удивляется, когда, забрав это «что-то», на деле оказавшееся картонной упаковкой с соком, он различает на её лицевой стороне изображение спелых апельсинов. Этой реакцией Ирис оказалась более чем довольна, судя по дёрнувшимся вверх уголкам её губ. — О… а откуда ты знаешь, что я люблю апельсиновый? — то, как Эрвин запинается в начале, явно делает Ирис комплимент — это можно с уверенностью сказать по тому, как гордо она поднимает подбородок и закрывает глаза, садясь на бордюр рядом и вытягивая ноги, затёкшие от отсутствия какого-либо движения. — Значит, не прогадала!.. А, откуда я знаю? Кажется, из старых записей в Пустоте. Ты там, вроде как, упоминал это, — стоит ей только увидеть изгибающиеся в благодарной улыбке губы Эрвина, Ирис сама широко улыбается, не в силах скрыть щенячьего восторга, заискрившего на дне её малиновых глаз брызгами шампанского. Но она старательно его прячет, и это становится заметно, когда Ирис подаётся вперёд и с нескрываемым интересом окидывает оценивающим взглядом округу. — Да-а, здесь довольно красиво… было бы ещё лучше, если бы не твои дурные привычки. Из старых записей в Пустоте? Он едва ли может вспомнить, что происходило вчера, спасибо издержкам его образа жизни, который он ведёт буквально на линии фронта, из-за чего ему (и не только ему, но и остальным СоулВоркерам) зачастую не удаётся даже глаз сомкнуть, — настолько насыщенно он живёт. Ситуация на военном поприще меняется быстрее, чем Эрвин успевает моргать, и порою, очень редко, всего на секунду, но всё же он серьёзно начинает скучать по тому времени, когда он драматично сидел на подоконнике и грустил от всепоглощающей скуки. И всё-таки… Ирис запомнила эту крошечную деталь о нём? Даже несмотря на всю неприятную специфику работы в авангарде, она решила сохранить у себя в памяти то, что он предпочитает апельсиновый сок? Звучит настолько глупо и сюрреалистично, что, осознавая всю реальность происходящего, доказательство которого лежит у него в руке, Эрвину становится как-то неиронично тепло. Жалко, правда, что об Ирис нельзя сказать того же: она зябко спускает засученные рукава плаща и запахивается в его лацканы поплотнее, сетуя на холода дышащей в затылок поднявшимся ветром осени. — Не могу не согласиться, — Эрвин в последний раз делает долгую затяжку, после чего выдыхает небольшое облачко дыма и тушит бычок об асфальт. А потом ему в голову взбредает весьма интересный вопрос, и Эрвин спешит его озвучить: — Как раз об этом… как ты меня по итогу нашла-то, Ирис? Ты что, знала, куда я пошёл? Он поворачивается к ней корпусом, и когда она видит в его пытливых хризолитовых глазах неуёмное любопытство, Ирис легко улыбается и тихо, как-то обречённо вздыхает, как будто этим вопросом он загнал её в угол. «Я должна была заранее продумать свой ответ», — осознание приходит к ней слишком поздно. С другой стороны, — а разве у неё было время на это? Нет. Конечно же нет. Ведь Ирис была слишком занята последние, наверное, часов пять, когда переворачивала вверх дном размеренную рутину кропотливых тружеников SFL, а затем, пользуясь случаем — и весь (ну ладно, она немного утрирует) Грейс-Сити. В голове воскрешается картина, на которую теперь без смеха и не взглянешь: перед вещающим свой мотивирующий спич командиром Тору выстраиваются целые ряды вытянувшихся по струночке солдат, а сзади него волшебным образом материализуется Ирис, которую Тору бы так до конца и не заметил, если бы кто-то, явно не из робкого десятка, вдруг не поднял руку и не указал на неё. Тору недоумённо опускает взгляд, и Ирис, с плутоватой улыбкой, выражающей абсолютное понимание его неловкого положения, чересчур громко спрашивает: — Ты не видел Эрвина? Когда жилка на виске Тору начинает нервно биться, Ирис лишь шире ухмыляется. — Ты отвлекла меня от работы только ради этого? — с натянутой улыбкой и сквозь сжатые зубы он отвечает вопросом на вопрос, и она проказливо жмёт плечами, чуть смеясь. — Ага! Так ты видел его или нет? — Не видел, и слава богу, иначе я бы вас обоих прибил. Тору шумно втягивает носом воздух, отчаянно стараясь сохранить ускользающее песком сквозь пальцы спокойствие, а Ирис лишь беззаботно смеётся, хлопает его по плечу и, уже уходя, парирует, мол, уточняй, какому конкретно богу слава, — и уходит, оставляя почти разъярённого её дерзостью Тору наедине с тихо прыскающим солдатским строем. Сразу после этого она наведывается в кабинет к Сении, предварительно постучавшись, и совсем неформально говорит ей привет, пока она развлекает себя тем, что собирает бумаги в стопку. Затем она вдруг отвлекается и с приподнятой бровью спрашивает, что Ирис забыла в её офисе в такое время; она не скрывается, отвечает честно, и Сения, кажется, понимает её несколько… своеобразно, судя по сузившимся голубым глазам: — Хочу спросить, где сейчас может быть Эрвин. Но она мудрая женщина, наученная годами. Она делает вид, что ничего не замечает, и, взмахивая коротко стрижеными волосами, говорит: — Не имею ни малейшего понятия. Когда Ирис уже собирается уходить, Сения вдогонку ей сообщает, что в следующий раз она может не приходить к ней в кабинет по таким пустякам, на что Ирис с наглой улыбкой посылает ей воздушный поцелуй и исчезает за стенами коридора. Сения лишь снисходительно улыбается, закатив глаза, мол, ох уж эти дети, а потом возвращается к разбиранию бумажной волокиты, которая наверняка займёт большую часть её свободного времени и с большой вероятностью отнимет несколько часов её и без того короткого, в связи с последними событиями, сна. Потом Ирис подолгу пропадает в палатке Сеони, отвлекает её от разговора с Бенджамином, и её тут же перенаправляют к Мириам, которая параллельно латает раны переоценившего себя солдата. А следом она второпях уходит к Соре, чтобы заодно крепко обнять Седурин, к её сожалению и к счастью Ирис оказавшейся как раз в одном помещении с ней, но так ничего и не узнаёт, — ни от омрачённого своей беспомощностью Кейн Баррела, влачащего за собой собственное бренное существование и громоздкие ящики с припасами, ни от одинокого Мартина, которому невдомёк даже местоположение около-СоулВоркеров, которых он благородно пригрел под своим крылом. Ну, или под полами своего мундира. А ещё этим около-СоулВоркерам независимость явно вскружила голову, но в конце-концов, кто Ирис такая, чтобы осуждать их за это? С этой мыслью она решает взять дело в свои руки и кладёт ладони на мотоциклетный руль. — Ну… скажем так, пришлось изрядно попотеть. Причём не только мне, — она неопределённо передёргивает плечами то ли от озноба, то ли от несвойственного ей смущения, и вороватым взглядом перебирает лежащие перед ногами камни, отколовшиеся от асфальта. — Но оно того, я уверена, стоило. А затем вдруг отрывается от них, смотрит на Эрвина из-под пушистой чёлки и бесхитростно ему улыбается, — так ярко, что на секунду мерещится солнце, и Эрвин позволяет себе роскошь просто замереть секунд на пять, чтобы навсегда запечатлеть её тёплую улыбку у себя в памяти и успеть тринадцать раз вознестись в рай, прежде чем вдруг заявить: — Ты милая. — Ч-что?! — он внимательно следит за тем, как медленно розовеют её щёки; Ирис чуть отшатывается от неожиданности и, недоверчиво щурясь, притрагивается к горячим ушам: — Мне… мне послышалось? — Что ты милая? Нет, тебе не послышалось, — невозмутимо отвечает Эрвин с озорной улыбкой на лице, откручивая от коробки пластиковую крышку и не отрывая глаз от Ирис. — …Я была права, когда думала, что курение вредит тебе сильнее обычного… — Возможно. Но ты всё ещё милая. — Прекращай уже! Эрвин делает глоток сока, чуть морщась от его сводящей скулы кислой сладости, а затем негромко смеётся, когда раскрасневшаяся Ирис скрещивает руки на груди и, нахохлившись прямо-таки по-птичьи, в очевидную шутку бурчит: «Зря я к тебе приехала». Но всё-таки он прекращает. Тишина, наступившая сразу после этого, навевает сон не хуже колыбели: ночь тихо шелестит ветром в пожухлых листьях, безвольно свисающих с веток заскорузлого дерева, и катает целлофановое перекати-поле по автомобильной дороге, умиротворённо жужжит облепившими плафон уличного фонаря мотыльками и омывает сырой берег брызгами речной воды, только что всплеснувшейся где-то под выложенным булыжником мостом. Этого хватает с головой, чтобы пульсирующая боль в обожжённой руке отступила, а паразитирующие мысли, плодящиеся у него в голове — разбежались стремглав, словно СоулДжанки, опрометчиво ступившие на занесённую снегом тундру. Несмотря на то, что до этого Эрвин намеренно поместил себя в условия, где его ничто и никто не будет отвлекать от проигрывания конкретно так заевшей у него в мозгу пластинки, на которой записано всё, произошедшее за последние, наверное, десять часов, начиная от Роджена из компании NED (видеть лого которой и не блевать при этом для Эрвина — почти подвиг), принявшего решение помочь СоулВоркерам на войне, и заканчивая триумфальным: «Получилось», которое прошептала Хару, а затем, когда дюжее тело бездыханного Флеммы рухнуло наземь, — и все остальные… даже несмотря на всё это, когда рядом с ним сидит Ирис, рассматривая поблёкшие звёзды на небе, она никак не мешает. Эти слова даже звучат глупо. Рядом с Ирис молчание ощущается совсем по-другому: оно какое-то более… комфортное, что ли? Нет, не то, чтобы он жаловался на одиночество, на которое сам же недавно и подписался, конечно! Но если бы ему предоставили выбор — помолчать наедине с собой или помолчать в компании с Ирис, он бы уверенно выбрал второе и не пожалел ни на минуту. Как сейчас. Он бы, наверное, и предложил ей составить ему компанию этим вечером, имей он чуть больше уверенности в себе. Перед глазами сразу рисуется почти правдивая картина: он приглашает её посидеть вместе с ним на окраине города, она, в стиле Эрвина, отпускает шутку про свидание, а он — подхватывает, и они вместе уже на одной волне, но… как-то ему совсем не хотелось лишать Ирис её кратковременного, но таким адским трудом заработанного покоя. Даже если это — всего лишь короткая, неспособная нарушить чей-то отдых смс-ка. — А ты всё думаешь о войне, не так ли? На секунду Эрвину кажется, что голос Ирис звучит у него в мыслях, и он как-то даже не удивляется; более того, его первой же мыслью после этого становится пламенное: «Привет, шизофрения!» и мысленно раскинутые в ожидании крепких объятий руки. А потом что-то тёплое касается его плеча, слегка взволнованный голос Ирис, спрашивающий, всё ли у Эрвина в порядке, звучит уже точно по-настоящему, — и тогда он понимает, что ещё не сошёл с ума. Эрвин прогоняет мешающие мысли, мотая головой, видимо, для пущего эффекта, чтобы вытряхнуть оттуда все их излишки, но Ирис понимает это неоднозначное движение по-своему. Она склоняет голову к плечу, озадаченно хмурит брови и спрашивает: «Нет?», а Эрвин в ответ растерянно вздыхает, потирая переносицу, и глупо улыбается. — Нет, со мной всё в порядке, — Ирис тоже вздыхает, но, в отличии от Эрвина, уже с облегчением. — Так… ты спрашивала что-то про войну, да? — Ага, — она кивает, разворачивается к нему лицом и, опираясь одной рукой о тротуарную плитку, прижимается щекой к своему плечу. — Ты переживаешь из-за неё? — Как и все остальные, впрочем. — Ну да. Мы ведь буквально этим вечером убили Флемму. И всё же… ты поэтому ушёл сюда? Неожиданная мигрень пронизывает оба виска раскалённой арматурой, стоит Эрвину только вспомнить о том, что было после смерти Флеммы. А после неё было долго, нудно и ужасно рутинно. Сразу же после того, как они с Хару залепили свои царапины, их, как двух лидеров отряда СоулВоркеров, стоящих на передовой линии обороны Грейс-Сити, созвали на совещание, проходившее за круглым столом, за которым сидели все главнокомандующие — Бенджамин, Мартин, Аарон и, непосредственно, сам Тору, восседавший во главе него. Сражение выжало всех СоулВоркеров до последней капли, и уставший, как побитая дворняга Эрвин, мечтавший в тот момент только о горячей ванне и тёплой постели, большую часть времени просто клевал носом, изредка роняя с налитого свинцом языка какие-то односложные фразы и отчаянно пытаясь держать чугунную голову прямо. В соседнем кресле помятая Хару уже давно завалилась набок и невидящим взглядом вперилась куда-то в одну точку, и Эрвин совсем не исключает вероятности, что она уже спала, просто с открытыми глазами; ну, вы знаете, война, нужно всегда быть начеку и всё такое. Ничего удивительного, на самом деле: человеческий организм имеет свойство адаптироваться даже к самым экстремальным условиям выживания, а СоулВоркерский организм — и подавно. Ну а потом их наконец-то отпускают, спустя эдак два с половиной часа, и они, с их землистого оттенка жалобными лицами, которые можно было смело пускать на рекламные билборды с душещипательной подписью вроде: «Собираем деньги на фонд помощи нуждающимся», расходятся кто куда, вымученно улыбаясь друг другу и лениво помахивая рукой. Вот только вместо горячей ванны Эрвина ждал пятиминутный душ, а тёплая постель не сильно помогла ему, слёгшему со скачущей температурой… Да, наверное, поэтому он и ушёл. Но об этом он скажет потом; в конце-концов, его болезнь не заходила дальше лёгкого — он явно приуменьшает — жара, а заставлять нервничать Ирис, в которой тут же включится режим гиперопекающей матери, он не горит желанием. — Я много думал. И не мог из-за этого уснуть, — решает Эрвин, говоря медленно, будто облекая мысли в слова на ходу. — А почему ты интересуешься? — Выхо-одит, я была права-а, — протягивает Ирис и, закрыв глаза, запрокидывает голову назад, а затем, чувствуя на себе испытующий взгляд Эрвина, смотрит на него, как на законченного невежу: укоризненно, но со свойственной себе мягкостью. — Что? Я просто о тебе беспокоилась. «И щас беспокоюсь», — чуть не вырывается у неё, но Ирис вовремя успевает прикусить себе язык. — Это очень мило с твоей стороны. — Не начинай, — бурчит она. — Хорошо, хорошо, — чуть смеётся Эрвин, делает небольшой перерыв, чтобы смочить пересохшее горло, после чего продолжает: — Ты, главное, не волнуйся обо мне. Для меня это совершенно нормальная практика. В смысле… мне иногда нужно побыть наедине. Как и любому другому человеку. — Разумеется! Ты только не думай, пожалуйста, что я пытаюсь нарушить твоё личное пространство… или ещё что-то. В конце-концов, сегодня был нелёгкий день… особенно для тебя. Это нормально, что ты хотел немного покоя. И всё же, — её ладони, вскинутые вверх будто бы в жесте «Сдаюсь!», с каждым словом некрепко, но сжимаются, и Ирис продолжает уже немного увереннее: — твои вредные привычки меня как-то тревожат. — А, ты про..? Он не успевает показать на выкуренную сигарету, лежащую на земле, потому что Ирис вдруг перехватывает его руку — и дыхание заодно тоже — категорично мотает головой и говорит, запоздало убирая ладонь со сгиба его локтя: — Я про то, что ты всё хочешь держать в себе. И, как ни посмотрю, ты почти всегда стараешься решать проблемы в одиночку, не привлекая остальных. Честно? Это качество, которое одновременно и восхищает меня, — Эрвин польщённо сияет, когда слышит эти слова, и обиженно вытягивает губы трубочкой, становясь похожим на пожуренную девятилетку, когда звучат следующие: — и раздражает. Это нормально, если тебе иногда хочется побыть одному, но в немеренных количествах это одиночество может очень сильно навредить. — И что же ты предлагаешь в таком случае? — Ну, даже не знаю. Почему бы просто не начать делиться с нами своими волнениями? Это тоже совершенно нормальная практика, — Ирис видит его закрытую позу надувшегося подростка со скрещёнными на груди руками, в одной из которых — полупустая упаковка с соком, и решает разбавить обстановку, бодро заулыбавшись: — К тому же, почувствуй разницу: плакать в одиночку и плакать в обнимку со своим другом! С друзьями же всяко веселее, ты так не считаешь? — Я скажу тебе, когда заплáчу впервые, — деланно-кислое лицо Эрвина расплывается в нахальной улыбке, и он, подавшись вперёд, делает пару больших глотков апельсинового сока. — О-о-о, ну тогда пообещай мне, что я буду первой, кто увидит рыдающего тебя! — Да не вопрос. Хочешь, даже на мизинцах поклянёмся? — Ещё спрашиваешь! Бьющий через край энтузиазм, читающийся в её энергичных движениях и вызванный всего одной его фразой, побуждает Ирис с беззаботно-весёлой улыбкой на лице подскочить ближе к Эрвину и вытянуть мизинец в ожидании, и Эрвин, даже не стараясь скрыть тот факт, что её чрезмерная прыть откровенно его забавляет, чуть смеётся и сцепляет с ней пальцы. Проходит несколько секунд, и Эрвин уже хочет убрать руку, как вдруг Ирис сгибает мизинец чуточку сильнее, давая понять, что ещё не всё, и заверяет вкрадчивым голосом: — Просто знай, что мы все тебя готовы поддержать и выслушать, — она кивает ему, будто спрашивая: «Хорошо?», на что Эрвин закрывает глаза и фыркает, улыбаясь. — Ну ладно, может быть, не все мы: Эфнель там наверняка в постели восемь раз перевернулась… но вот за остальных и за себя я точно ручаюсь! Она расплетает мизинцы только тогда, когда слышит: — Хорошо. … Спустя пятнадцать или около того минут, пролетевших незаметно за разговором с Ирис, опустошённая коробка с апельсиновым соком встаёт сбоку от Эрвина, — там же, где в небольшой горстке пепла лежит раздавленный сигаретный бычок. Эрвин поднимает взгляд и видит, как небо, которое ещё полчаса назад было погружено в беспроглядную тьму с едва поблёскивающими на её глубине матовыми звёздами, постепенно выцветает, начиная от самых корней. — Светает… — Ага, — Ирис смотрит вдаль, на выжженный поднимающийся солнцем горизонт, и солидарно кивает. — Не подскажешь, сколько времени? — Сейчас… — Эрвину приходится немного повозиться со скомкавшимся позади него плащом и пошариться в его карманах; в одном из них он находит свой белый смартфон, разблокирует его, даже не пряча пароль от Ирис, и опускает панель уведомлений. — 4:17. А потом он слышит голос Ирис, говорящей что-то про их задержку, как будто под водой, — ведь то, что он видит, опуская взгляд чуть ниже на список пришедших уведомлений, повергает его в какую-то смесь секундного замешательства, смешанного с удивлением: «Пропущенный вызов 1:53 Ирис» «Пропущенный вызов 0:38 Ирис» «Пропущенный вызов 23:42 Ирис» «Пропущенный вызов 23:04 Ирис» И ещё двенадцать таких же звонков… Первые несколько секунд Эрвин сидит с глазами, описывающими идеальную монетку дзеная, — а потом, когда до него доходит вся комичность сложившейся ситуации, порывисто кусает себя за щёку, чтобы, предвкушая дальнейшую реакцию Ирис, хотя бы не рассмеяться. — Что-то не так? — Ну… как сказать? Он разворачивает мобильник экраном к неплохо так взвинтившейся за эти несколько секунд Ирис, которая, похоже, успела напридумать себе ни много ни мало тысячу и один исход падения обороны Грейс-Сити, оплакать в голове столько же загубленных жизней и мысленно похоронить каждого с почестями. Она нервно сглатывает и наклоняется ближе, слегка щурясь: глаза за столько времени уже успели отвыкнуть от синего света, а затем — резко втягивает носом воздух и тут же отскакивает. Не совсем понятно, от чего конкретно, правда: от того, что она воочию увидела последствия своих треволнений, оказавшихся прямо у неё перед глазами в виде навязчивых шестнадцати оповещений о пропущенных звонках, которые Эрвин пролистал специально, чтобы Ирис было сподручнее считать, или от того, что Эрвин подмигнул ей и с некоторой иронией произнёс, уже даже не пряча смеющуюся ухмылку: — Если бы я только знал, что ты так сильно обо мне переживаешь, поверь, тебе бы не пришлось набирать меня повторно! Да… да что этот наглец себе вообще позволяет?! Пальцы резко вгрызаются в угол бордюрного камня, высекая отросшими ногтями что-то, похожее на назойливо заедающее в голове Ирис «ЯХочуПровалитьсяПодЗемлюПрямоСейчас», а сама она отворачивается и наклоняет голову, пытаясь спрятать предательский румянец за густыми волосами. Возможно, ей бы даже удалось это сделать, если бы непроизвольно залепетавший язык остался за сжатыми в тонкую полоску губами, а задетая гордость и желание оправдаться — где-то на задворках её сознания, закипающего в собственном соку. Однако то, с каким спесивым выражением лица этот засранец сейчас сидит рядом с ней, заставляет Ирис подскочить на месте, и Эрвин вдруг задаётся вопросом, от чего её щёки так ярко покраснели — от злости или от смущения? — Д-да.! Вообще-то, между прочим, если ты ещё не забыл, а ты это наверняка сделал, в определённой мере, подобная реакция человека и его, конечно, абсолютно очевидное волнение ввиду длительного отсутствия близкого ему товарища считается в обиходе, безусловно, совершенно нормальной и, знаешь ли, небезосновательной, и мать моя Ио, честное слово, я даже не могу… э-эй! Т-ты чего ржёшь?! Что-ж… в его оправдание можно сказать, что он честно пытался держаться. Однако надолго его не хватило. Пожалуй, Эрвину даже немного грустно от осознания того, что он так и не узнает, как Ирис хотела закончить свою поистине грандиозную речь, которую она протараторила настолько быстро и громко, что в соседнем магазинчике на другой стороне улицы заскользили тени кассиров, обеспокоенных поднявшимся шумом. Но то, как она подорвалась с места и принялась активно жестикулировать, определённо сделало ему вечер и, возможно, дальнейшее существование: это можно было с уверенностью сказать по тому, как заливисто он смеётся и как в уголках глаз у него проступают слёзы. От возмущения Ирис чуть ли не задыхается, недовольно плюхаясь обратно на бордюр, и хохочущему во всю глотку Эрвину только и остаётся, что беспомощно защищаться от её локтя, пихающего его в бок. — Боже, прости!.. — Эрвину кое-как удаётся успокоиться, хотя его грудь всё ещё дрожит от смеха; он вздыхает и, вытирая глаза рукавом рубашки, добавляет, будто Ирис было мало того: — …Я не думал, что это вызовет такую… сильную реакцию… — Помолчи лучше! — она закатывает глаза и толкает его в последний раз в плечо, после чего отворачивается со скрещёнными на груди руками и выпрямляет спину, гордо поднимая насупленное, но до невозможности пунцовое — боже, какой позор! — лицо, и Эрвин только прыскает в очередной раз, вспоминая недавнюю клятву на мизинцах. — Зато вот, видишь… ты стала первой, кто увидел рыдающего меня… Она выдерживает небольшую паузу и говорит, расплываясь в лёгкой улыбке: — Мда… явно не так я себе это представляла, — она уже было хотела повернуться обратно и сказать что-то ещё, но небольшой кондитерский магазин с цветастой неоновой вывеской перетягивает всё её внимание на себя. — О! Эрвин, этот магазин всё ещё работает? — А? Да, да… он работает, — он слегка потерянно смотрит по направлению туда, куда указывает пальцем Ирис, и кивает. — Круглосуточно. — Отлично! Тогда я сбегаю туда по-быстрому. Вернусь через пять минут, не пропадай! Она тут же соскакивает с поребрика и в шустрые несколько шагов пересекает чёрно-белую пешеходную разлиновку; по пути ветер прикатывает ей в ноги смятую «бабочкой» банку из-под газировки, которую она с удовольствием отправляет в полёт, и буквально за секунду до того, как прозвенит висящий над дверью магазина колокольчик, Эрвин складывает руки рупором и с игривой ухмылкой громко выкрикивает: — Не волнуйся, тебе не придётся набирать меня в семнадцатый раз! В ответ он слышит не менее громкое: — Замолчи уже! Он готов поставить все свои восемь дзенаев, завалявшихся в складках его брючных карманов, что Ирис выкрикнула это с такой же улыбкой. А ещё он готов поставить собственную душу на то, что её очаровательная реакция и не менее очаровательное волнение за него — Эрвин снова проматывает нестёртые уведомления, проводя пальцем по дисплею и чуть ли не сияя улыбкой — явно стоили его оттоптанных по дороге сюда ступней и той последней залежалой сигаретки в его нагрудном кармане. И ведь, если говорить серьёзно, Ирис и правда переживала за него. Причём очень сильно — это можно сказать по тому, что все её пропущенные можно было впритык поместить аж в четыре таких же экрана. И Эрвин не совсем хорошо знает, что он от этого чувствует: гложущую вину за то, что он решил поставить телефон на беззвучный режим и тем самым заставил Ирис неплохо так понервничать, или всё-таки обволокшее изнутри паточное тепло, будто сначала его укрыли шерстяным пледом, а потом — напоили горячим чаем, и странное щекочущее чувство, словно под сердцем рождаются планеты? Вряд ли он сможет дать внятный ответ на это. И вряд ли он сможет ответить на вопрос, с каких пор он стал таким сентиментальным. Может, всему виной «Принц Зелёного Чая»? Ну, манга в жанре «Романтика», которая когда-то давно произвела на него неизгладимое впечатление? Или «Хром-Маска», нарисованная с тем же уклоном в романтику, но которую он до сих пор считает настоящим шедевром? Да чёрт его знает. … — …Я в восторге! Такой маленький магазинчик, но такой хороший выбор! Представляешь, у них продаются конфеты «Meteorit», а их, на секундочку, четыре года назад сняли с продаж! К моменту, когда Ирис вернулась, шурша свежекупленными конфетами, скученными у неё в пригоршнях, он уже успевает занять себя весьма увлекательным делом, а конкретно — бесплодными попытками отряхнуть плащ от густого слоя назойливой пыли. Всё-таки без химчистки здесь явно не обойтись — таков был вынесенный безнадёжно вздыхающим Эрвином приговор. Однако, когда он слышит приближающийся к нему голос Ирис, шагающей вразвалочку и что-то напевающей себе под нос, он ненадолго приостанавливает свою не слишком интеллектуальную деятельность, чтобы поддержать начатый разговор. — А разве эту лавку не должны были закрыть? Ну, в связи с переездом людей, — он цыкает языком, отчаянно пытаясь выбить из плаща грязь, налипшую на нём плотным осадком, да с таким завидным старанием, успевает подметить Ирис, что волей-неволей кажется, будто у Эрвина с этим плащом явно что-то личное. — Может, если надеть его наизнанку… — Я спросила об этом у кассира. Сказал, что они как раз планируют переезжать в центр. И да, наизнанку надевать тоже не вариант, — Ирис подходит ближе и весело щурится, параллельно разматывая красно-белую обёртку с надписью «Caramel Creams» и закидывая жевательную карамель в рот, — если тебе, конечно, рубашку свою не жалко. — Тоже верно, — Эрвин критично хмыкает, оглядывает плащ с внешней стороны от стоячего ворота до самых полов и, похоже, смиряется, решая накинуть его на плечи; затем он смотрит на Ирис, распихивающей пустые фантики и горсти конфет по битком набитым карманам пальто, и кивает ей на кромку всходящего за горизонтом солнца: — Полагаю, нам пора возвращаться обратно? — Ага. Собирайся, поедем на мотоцикле. Только не пугайся: я езжу довольно быстро! — Главное — не засматривайся на меня и внимательно следи за дорогой. Эрвин заносчиво ухмыляется и делает несколько шагов вперёд вслед за Ирис, когда она, уже стоя возле своего мотоцикла, закатывает глаза и громко — так, чтобы Эрвин за её спиной точно услышал — хмыкает. Темнота рассеивается неполностью, отходя от неба, сонно сощурившегося своим ярко-жёлтым глазом, лоскутами, но и этого достаточно, чтобы уличное освещение, проработавшее свою ночную смену явно через не могу, отключилось фонарь за фонарём. Правда вот фары всё равно пришлось оставить, поскольку туман спозаранку решил укрыть безлюдные улицы упавшим наземь слоистым облаком и спрятать всё, находящееся на расстоянии в восемь шагов, от чужих глаз. Эрвин в голове прикидывает, как бы ему отрегулировать яркость света от фар, будучи программистом в порядком затянувшемся на лет пятнадцать отпуске, а вот Ирис пристально смотрит вдаль и вглядывается в молочную пелену, так похожую на клубы сигаретного дыма. — О, кстати… я чуть не забыла, — Ирис притягивает за лямки расстёгнутую сумку и зарывается в ней практически с головой, чтобы вытянуть оттуда нечто ещё более маленькое, чем коробка сока, и блестящее невскрытой упаковкой. — Возьми. Смотреть не могу на то, как ты гробишь свои лёгкие этими дешёвыми вонючими сигаретами. — «Мальборо» с ментолом? — Ага… просто я подумала… если тебе вдруг снова захочется закурить, то пускай это хотя бы будет качественный табак, а не та дешёвая химия… — первые секунды она казалась более-менее уверенной в себе, хоть и не скажешь этого на все сто процентов: всё-таки это не совсем то, что дарить, допустим, те же самые конфеты; но с каждой секундой его смятения её пальцы нервно сжимались на протянутой ей пачке с сигаретами, взгляд кочевал то туда, то сюда, а рука — неуверенно опускалась ниже, и видит Роска, лучше бы она просто поделила с ним сладкую карамель, завёрнутую в фантики внутри её карманов, а не вот это вот всё! — …Ч-что-то не так? Я… если что, я не настаиваю- — Нет-нет, всё отлично! — оробелый голос Ирис вырывает Эрвина из взявшей его оторопи, и он вдруг подаётся вперёд чуть ли не бегом, забирая упаковку из её пальцев, — не столько из-за того, что он страдает от какой-то никотиновой зависимости и рвётся за каждой сигаретой, лежащей на тротуаре, сколько из-за того, что Ирис пошла на попятную, подумав, что оказанный ею жест был неуместен. — Прости. Я очень ценю твою заботу. Эрвин, наверное, как-то да оправдал в своей голове то, что он специально не убирал руку, чтобы на какие-то малозначимые пару мгновений почувствовать мимолётное прикосновение к тёплой руке Ирис. А если и не оправдал, то обязательно оправдает. Может, как-нибудь потом, когда он будет забирать свою одежду из химчистки, будь она неладна. — Ну… не могу сказать, что дарить сигареты курильщику — это забота, — хоть от сердца у неё и отлегло, она всё равно как-то нетвёрдо жмёт плечами и скрещивает руки под грудью, — а затем мягкая улыбка невесомо касается её губ. — Но раз они дают тебе какое-то успокоение… то, полагаю, это всё, что я могу для тебя сделать. Да… думаю, что так. Когда Ирис поднимает глаза на Эрвина и видит, что он ей улыбается, так благодарно и обнадёживающе, она отводит взгляд и перекидывает ногу через мотоцикл, спихивая приятное тепло, прилившее к её щекам, на простуду, которую она подхватила, так глупо и опрометчиво сидя холодной ночью в одной школьной форме и кутаясь в плащ с подпалённым подолом. Привычным движением Ирис вставляет ключ в замок зажигания и проворачивает его по часовой стрелке, оставляя его внутри: разбуженные передние фары загораются, негусто, но хоть как-то освещая подёрнутую белёсой вуалью дорогу перед собой, и буквально через секунду, стоило ей только подумать о включении нейтральной передачи, Ирис слышит неразборчивую возню у себя за спиной. Как и ожидалось: она оборачивается назад и видит Эрвина, который, в попытке усесться поудобнее на заднем сидении, вертится то так, то эдак, попутно чертыхаясь и лепеча извинения за принесённые неудобства. Она тихо смеётся, отчего Эрвину на душе делается спокойнее, и копошение за спиной становится чуть менее заметно, а затем — расслабленно облокачивается о ветровое стекло над приборной панелью. — Мы не торопимся. Скажи, как найдёшь удобное для себя положение. — Хорошо. И ещё раз извини, — на это она махает рукой, мол, ничего страшного; ещё несколько секунд Эрвин ёрзает, пытаясь сесть так, чтобы шея затекала хотя бы не так сильно, а прострелов в нижней части спины, желательно, и вовсе не возникало, и вроде как устраивается более-менее нормально — правда шея всё ещё побаливает. — Вроде нашёл… — Отлично! Тогда-а-а… Ирис выпрямляется и активирует нейтральную передачу, после чего щёлкает ногтём по кнопке стартера. Мотоцикл издаёт клокочущий звук, отдалённо похожий на щебет, который тут же сменяется приглушённым рокотанием мотоциклетного мотора, и слегка скользит по земле, побуждая совсем-совсем капельку, но всё-таки — переполошившегося Эрвина вцепиться в матроску Ирис, неожиданно ставшей ниже него на целую голову. От этого Ирис смеётся в голос и щурится, смотря на него так, как, потешаясь, посмотрела бы на котёнка, вспуганного визгом плотоядного пылесоса, и Эрвин недоверчиво косится на неё, тем не менее — явно не торопясь отпускать. — Ну-ну, не бойся, — ехидно мурлычет она, вальяжно перекатываясь с пятки на носок, отчего рычащий байк лениво скользит по земле, вторя движением её ноги — туда-сюда, туда-сюда — а Эрвин каждый раз вздрагивает и хмурится; затем она вдруг меняется в лице: беззлобная насмешка сменяется отзывчивой улыбкой, и Ирис объясняет: — Я ещё не включила первую передачу, так что тебе нечего бояться. Он не тронется с места прямо сейчас. Ах да, и ещё… Ирис указывает на его руки, обхватившие её талию, и Эрвин как-то сразу заикается, уже готовый сказать «Прости» в сотый, наверное, раз за эту ночь, но Ирис успевает взять его за отдёрнутую ладонь и успокоить, улыбаясь самыми уголками губ: — Да всё нормально! Я хотела попросить, чтобы ты держался крепче. Было бы не очень круто потом вернуться в Грейс-Сити и не увидеть тебя на заднем сидении. — Оу, ты об этом… окей. Тогда, — Эрвин нерешительно протягивает руки, кладёт их чуть выше талии Ирис и смыкает ладони в замок где-то в районе солнечного сплетения, чувствуя под пальцами рваный галстук и его слегка шероховатую текстуру, — вот так?.. Не возражаешь? — Нисколько. Похоже, Эрвин смелеет не на шутку, потому что сразу после этого он решает положить подбородок на макушку Ирис, — и проблема с затекающей шеей решается сама собой, отчего он удовлетворённо жмурится и хрустит ноющими суставами. Вот только появляется другая проблема, которую Ирис, явно недовольная его поступком, спешит ему озвучить: — А вот теперь возражаю! — Да ладно тебе… ай! Ну не толкайся! — Если ты сейчас же не уберёшь голову… — То чт- Он не успевает даже самодовольно ухмыльнуться, потому что Ирис вдруг отталкивается ногой от асфальта, заставляя мотоцикл быстрым рывком преодолеть эдак семь человеческих шагов, и вся бравада Эрвина сию же секунду исчезает, оставив после себя лишь гримасу неподдельного ужаса у него на лице. Ирис оказывается в плюсе, поскольку Эрвин, встряхнувшийся на отличненько неожиданным движением, тут же убирает подбородок с её головы. — То-то. — Какая же ты, блин, злая, — бурчит он, и Ирис согласно смеётся. Затем она включает первую передачу: уверенно захватывает двумя пальцами рычаг сцепления и со знанием дела нажимает ногой на левую педаль, что означает только одно: урчащий мотоцикл вот-вот тронется с места, стоит Ирис только отпустить сцепление и добавить оборотов правым кулаком, сжавшимся вокруг согретой ручки байка. Так бы и случилось, однако Эрвин, всего на секунду замешкавшийся, всё же успевает позвать Ирис до того, как свист ветра в ушах в унисон с нетерпеливо гудящим мотоциклетным двигателем заглушат их голоса: — Эй, Ирис? — Да? Она крепко сжимает рычаг сцепления вместе с рулём, не давая байку тут же унестись в беспроглядное молоко тумана, и Эрвин чуть отстраняется, чтобы не столкнуться с ней лбами. Когда она оборачивается, обращая на него слегка удивлённый, но — внимательный взгляд, он подхватывает его и заглядывает Ирис в глаза, вкладывая в свою искреннюю улыбку всю свою признательность. — Спасибо тебе. Правда спасибо. Она молчит; за неё всё сказала расцвётшая на губах весенним цветком улыбка и совсем немного окрашенные в пунцовый скулы. Хотя, может, в полумраке Эрвину это просто кажется. А ещё, наверное, унесённые холодным ветром слова, отдалённо напоминающие «Не за что», ему чудятся точно так же. И, скорее всего, то, что Ирис совсем не реагирует, когда Эрвин всё-таки кладёт подбородок ей на макушку, ему тоже мерещится… Но есть что-то, что ему точно не кажется: то, что запах карамели его успокаивает гораздо лучше, чем сигареты с ментолом.