Остывший чай

Гребенщиков не искал в толпе знакомых лиц, наоборот, он меньше всего хотел бы сейчас встречать старых друзей. Одна мысль о том чтобы слушать о чужих семейных проблемах и разладе среди музыкантов вызывала легкую тошноту. У Бориса не было сил на игру в заинтересованность и участие, он не желал лениво выдыхать сигаретный дым в лицо собеседнику, погружаясь в свои собственные мысли. Он совершенно не по-джентльменски отпрянул от худой блондинки, которая в три четверти чем-то напоминала англоговоряющую подругу, проскользнул мимо Борзова и опустился прямо на обгоревший кирпич рядом с черноволосым парнем. Совсем близко, бесцеремонно и даже грубо, задевая плечом о плечо. Сидевшего на камнях человека такое вторжение мало беспокоило: он скользнул по музыканту взглядом черных глаз и потянулся за бутылкой пива. Через несколько секунд молчания Гребенщиков протянул соседу испачканную в копоти с камня ладонь. —Меня Борис зовут. Парень без раздумий отложил пиво в сторону и крепко прожал протянутую руку. —Меня Михой. Я на Вашем концерте был. Миша еще долго сбивчиво рассказывал о концерте, каком-то клубе и гитарах, но Борис не пытался уследить за постоянно ускользающей от парня мыслью. Ему нравилось так, необычно и непонятно, "все странноватее и странноватее". Позже Гребенщиков увел нового знакомого в гримерные, подальше от шума и толпы. Парень ему нравился, и это, казалось, было взаимно. Мише было приятно то, что его слушают, не перебивают, задают редкие вопросы: ему, видимо, очень требовалось это внимание. Следующую неделю они встречались почти каждый день. Горшенев всегда приходил чуть заранее, что, по его собственным словам, было ему далеко не свойственно, да и сам Гребенщиков наслаждался этими встречами. Он не назвал бы это влюбленностью, скорее интересом, и уж тем более не любовью. Музыкант вообще влюблялся достаточно редко, а любовь уже лет двадцать была одна: бесконечная, болезненная и беспокойная. Она ассоциировалась с ангинами, отстраненностью и обидным словом "старший товарищ". Привязанность к Мише же была теплой, бездумной и чуть-чуть поверхностной, и от этого вдвойне приятной. Однажды их вечерняя прогулка по берегу Мойки была прервана промозглым ливнем. Гребенщиков как-то отстраненно предложил: —Пошли ко мне, я тут недалеко квартиру снимаю, а то замерзнем же. У одного моего друга даже от летних дождей начинает горло болеть, он даже на пляже в куртке ходит. Миха засмеялся в ответ так же легкомысленно, кивнув. Пока верхняя одежда сохла на батарее, музыкант заваривал зеленый чай, пока его гость, на правах самого младшего и резвого, носил в комнату из кухни тарелки со сладким. Когда чай был разлит по тонким белым чашкам, они опустились над диван. Снова так же близко, как и первый раз. Горшенев обнял его за плечо, прильнул ближе, как-то по-детски прижался. Борис гладил спутанные черные волосы, легко касаясь губами щеки. Миша не сопротивлялся, но и согласия не давал, просто настороженно замер, только тихо всхлипнул, когда горячая ладонь легла на его живот. Он позволял целовать себя в шею и изгиб плеча, скользнуть пальцами под джинсы и расстегнуть молнию. Исследовать этого парня с новой стороны было подобно процессу творчества. Гребенщиков ловил каждый вздох и сбивчивый шепот, целовал приоткрытые в беззвучном стоне губы, в то время как его пальцы скользили на чужом члене. Сам он не был хоть мало-мальски возбужден: мутное сознание недопустимо для творчества, а он давно научился это контролировать. Миша ушел только утром: они просидели на кухне всю ночь, все еще бок о бок, но чай остыл и разговор уже не шел. Дождь все еще моросил по подоконнику, а Борис задумчиво смотрел на черную забытую на батарее куртку.