why so wrong

Множество колец и ярко-красный маникюр. Женская ладонь как бы невзначай падает на чужое колено, и если никто вокруг не обращает на это внимание, слишком темно и шумно, чтоб кто-то из незнакомой ему компании заметил как какая-то альтуха пытается лапать Курседа, то Акума напрягается. Чувствует, как в до этого пустой от выпитой эссы голове резко пробуждается раздражение, усиливающееся с каждой секундой, как и хватка рядом сидящей девушки. Косит взгляд из-под мешающей чёлки, наблюдает за тем как невозмутимо продолжает вести далёкий от светских диалог Кир, упорно игнорировавший женское внимание и цепкий взгляд Серёжи. Курсед был уёбком сколько он его знал и обижаться на него бы было максимально глупо. Вытащить его из дома ради какой-то беспричинной пьянки в компании незнакомых людей было не пиком уебанского характера двухцветного, но с каждой минутой воспалённый мозг Серёжи всё меньше желал тут оставаться: нахрена, если на его тут присутствие хуй забили ещё в самом начале? Акума злится, бессильно скрипя зубами и поджимая искусанные изнутри губы. Но что-то внутри быстро перегорает. Парень задаётся вопросом почему его вообще это ебать должно и громко стучит пустой бутылкой по стеклянному столику, поднимаясь с цветастого дивана. Заебало откровенно всё и надо хоть как-то спасать свой комфорт, даже если из-за ебанутой привязанности он никуда не может уехать, не дождавшись Курседа. Так похуй, что даже идея запереться в ванной с телефоном кажется вполне хорошей, даже если на деле выставляет его максимально жалким. — Мы отойдём, — сразу прерывает чей-то трёп Кир, резким жестом скидывая чужую руку. До ушей Акумы доходит возмущенный девичий голос, но дослушать её претензию не выходит — Курсед хватает заторможеного парня за запястье, быстро утягивая за собой из гостиной. Какого-либо понимания происходящего нет, Серёжа нерасторопно перебирает ногами, пытаясь не отставать, пока в его голове красным неоном мигает «Фатальная ошибка». Будь он менее уставшим, может быть нашёл в себе какие-то силы поинтересоваться куда его тащат, неожиданно за весь вечер вспомнив о скромном существовании, но на деле просто пялится в чужой выжженый дешёвым палетом затылок, будто это поможет как-то понять, что же творится у Кира в башке. Попытка за всё их знакомство далеко не первая, но итог каждый раз одинаковый — Акума никогда не может предугадать, что его друг выкинет в следующие минуты. Шум музыки и пьяный гомон незнакомых ему людей пропадает, стоит им зайти в чью-то спальню. Черноволосый неловко переминается с ноги на ногу, молчит, не знает с чего вообще стоит начать диалог, пока Курсед возится с замком. Комнату освещает лишь голубой свет вывески супермаркета, что едва ли проникает через окно, и, наверное, стоило бы включить лампу и облегчить чужие усилия, но парень и не думает двигаться с места, а уж тем более пытаться помочь. Тишину разбивает щелчок. Акума чувствует на себе чужой взгляд. Не знает, что послужило для него поводом закрыться здесь и стоять играть в гляделки в темноте, но это же злоебучий Курсед. Человек, у которого на сто мыслей ни единой здравой. — Нахуя мы сюда пришли? — устало вздыхает парень, глядя аккурат в чужие глаза, пусть и по обыкновению скрываемые волосами, — Твоя новая подружка была готова отсосать тебе прямо там, зря кинул её, еблан. Наигранный смешок в ответ, гляделки продолжаются. Серёжа чувствует как где-то в горле застревает возмущение, знает, что обиженный взгляд Курсед не заметит, а слова до него всё равно не дойдут. Нет смысла стараться и пытаться что-то донести, когда человеку напротив попросту похуй, и понять это стоило раньше, чем позволить себе остаться с ним наедине. Очевидно, что Киру что-то нужно, раз они тут, но его медлительность заставляет нервничать — парень тянется к ручке двери, но её сразу перехватывают. Ебать, как же неожиданно, что попытка свалить проваливается. — Я ждал пока ты попытаешься снести ей ебало, — усмехается Кир, делая шаг навстречу и ещё сильнее отрезая Акуму от возможности побега, — а ты просто решил слиться, ублюдок, и мне всё пришлось брать в свои руки. Въебать Курседу такая же мечта как прокатиться на единороге — наивная и несбыточная. И не потому что неисполнимая, а потому что Акума слишком порядочный, и его воспитание в жизни не позволит ему отпиздить инвалида, потому что даже если внешне с Киром всё в порядке, то лузстрик в доте и уебанская манера речи выдают его с потрохами. Ласковых слов для уебка не находится, но что ответить Серёжа находит достаточно быстро. Жаль, что даже лаконичный посыл нахуй, ещё не успевший сорваться с искусанных губ, Кир прерывает. Терпкий привкус вина на языке и Акуму ведёт за считанные секунды, потому что он, вообще-то, пьян и влюблён. А ещё идти очередной раз идти на чужом поводу уже не хотелось. По началу это казалось чем-то, что заставляло кровь застывать в жилах и надеяться на большее, но это же Курсед. Пьяные поцелуи и быстрая дрочка для него значит ровным счётом нихуя, как и взгляды преданного пса, что временами на него влюбленно кидал Серёжа. Он просто был всегда рядом и не мог его кинуть, а трезвым даже не вспоминал об этом, пусть и надеялся, что рано или поздно они поднимут эту тему и придут к чему-то. Признавать, что им пользуются, было выше всяких сил, да и одна лишь мысль о подобном вводила в долговременный тильт. Просто он был очень удобным. Но Акума сдаётся: он выпил достаточно, чтоб не изводить себя мыслями, которые будут сжирать его вместе с похмельем немногим позже. Пушистые ресницы подрагивают и парень прикрывает глаза, позволяя себе ответить на поцелуй. Общее желание, но интересы явно разнятся. Серёжа жмурится и кладёт ладони на чужую шею, лезет под ворот лонгслива. Курсед целует практически до боли, губы уже неприятно саднят, и Акума надеется немногим сбавить обороты, слабо царапая чужую кожу. Знает, что тот ненавидит проявляющиеся позже метки, но вспоминает об этом слишком поздно — Кир успевает толкнуть его к стене, неприятно приложив затылком. Месть это или случайность узнать не получается, но ладони с голой кожи убрать приходится, настойчиво упираясь ими в чужую грудь. Акума чувствует, как едкий вкус алкоголя на языке сменяет металлический привкус и это действует абсолютно отрезвляюще. Курсед заигрался. — Стой, блять, — сипло произносит Серёжа, всё же отворачивая голову в сторону. Губы у Курседа пухлые и мягкие очень, хоть и трескаются ужасно. Акума нагло напиздит, если скажет, что ему они не нравятся, потому что десятком подъебов наградил его вышеупомянутый, замечая как он виснет временами. И целовать Курседа приятно, но только до тех пор пока этот ублюдок с его настойчивостью не пытается Серёжу сожрать, не понимая на каком моменте переходит ту самую грань дозволенного. Понимает прекрасно, что Акума в общем от происходящего не в восторге, ушёл бы с радостью даже сейчас, но все его слабые места изучил уже давно. Парень вообще для него был подобно открытой книге, пусть и читает он её, пропуская десятки страниц. Пухлые губы больше не тянутся за поцелуем, переходят влажными прикосновениями на шею. Курсед сбавляет темп, движется медленно и размеренно, обводят ластящими поцелуями ключицы и лишь лёгкий укус оставляют на косточке, сразу же зализывая. Тот усмехается даже, останавливается на секунды, чтоб встретиться с чужим подрагивающим от возбуждения взглядом и ладонью забирается под худи, чувствуя как же сильно дрожит под ним Акума. Каждый раз подобные сценарии оканчиваются одинаково: безоговорочной капитуляцией Серёжи. И Кир прекрасно знал, как довести его до неё. Прекрасно осознавал, что его главная слабость — он сам. — Нет, — голос у Акумы сиплый, почти неслышный, — Нет. Остановись, блять. Чужие прикосновения чувствуются охуенно хорошо, но оставляют абсолютно паршивый след где-то внутри, горчат постоянной недосказанностью на языке вместе с вином. На деле же Серёжа заебался просто от потребительского отношения, потому что целует Курсед приятно, но никаких чувств помимо похоти и желания на коже и под ней не чувствуется. И сколько не выпей, и сколько не вбивай себе в голову что-то — но он нуждался в конкретике. Что вообще происходит в их взаимоотношениях с тех пор как Кир впервые полез ему в штаны? Акума не жалеет сил отталкивая вжавшее его в стену тело, но даже если тот особо не двигается с места, то руки убирает, позволяя парню неуклюже дёрнуться в сторону. Курсед стоит спиной к единственному источнику света и рассмотреть его лицо в который раз не выходит, но Акума даже не пытается, зная, что как всегда ничего в нём не найдёт. Ебаный лицемерный ублюдок не позволял своей самодовольной маске упасть даже будучи вусмерть пьяным, и о его настоящих чувствах и эмоциях иной раз приходилось просто гадать. Сколько бы времени они не тусовались вместе, Серёжа не был уверен, что человека перед ним действительно зовут Кир, не говоря уже о понимании его больной башки. — Что мы, блять, по-твоему делаем? Акума судорожно проводит языком по припухшим губам, взглядом обиженным сверлит предполагаемого обидчика, собирая самообладание по кусочкам. Желание пиздануть уебка и его же трахнуть в дёсны вызывают почти что болезненный резонанс, заставляя сделать ещё шаг в сторону, чтоб не поддаться ни одному из порывов. В любом случае любая импульсивность в данной ситуации приведёт к катастрофе. — Ты говоришь, что не куришь, и тягаешь мои ашки, — Курсед пьяно хихикает, вызывая у Акумы ещё большее недоумение, — Говоришь, что не пьёшь, и за час хуяришь три бутылки пива. И прямо сейчас ты ломаешься как тёлка, хотя тебе нравится. И на деле ты просто хуесос, который не может не пиздеть хотя бы самому себе. — Что за хуйню ты… Чужой кулак впечатывается в стену в считанных миллиметрах от его лица и Серёжа вздрагивает, испуганно пялясь на образовавшегося прямо перед ним Кира. Если и раньше между ними были ссоры и недопонимания, то так далеко не заходило ни разу. Можно было бы списать на алкоголь и плохую ориентацию Курседа в пространстве, но это было явно не так. — Ты хотел меня ударить? — Как же ты заебал пиздеть. Холодные пальцы больно врезаются в кожу под кофтой, и Акуме кажется, что он слышит хруст собственных рёбер. Хочется запищать от переполняющих чувств, которые на пьяную голову перекрывает паника, но зубы Курседа уже ложатся на его истерзанные губы, глуша. И происходящее в эту секунду ощущается как-то по особенному неправильно и страшно, а голос в голове Серёжи оглушительно громко кричит, что друг его не остановится уже, что ногти царапающие чужие ладони лучше не сделают. На глаза наворачиваются слёзы, то ли от боли предательства, то ли от абсурдности происходящего. Курсед тот ещё конченный уёбок, и понимают это они оба. По-крайней мере, Акума действительно хочет верить, что внезапно ожившая совесть Кира сожрёт его немногим позже. В идеале, заставит сделать ебаный паунс с крыши многоэтажки, исчезнуть из его, итак, полной унылых мыслей жизни. Но сейчас он кидает чужое тело на мятую постель и совершенно не выглядит уязвленным, пока своими действиями оставляет на исполосованном сердце новые шрамы. — Не зажимайся как целка, — хрипло шипит Курсед, отстраняясь и слизывая с уголка рта чужую кровь, — Прекращай строить из себя жертву. И Акума тихо и как-то отрешённо смеётся от этих слов, уже не в силах сдерживать обидные слёзы. Будь в нём немного больше духа, сил не поддаваться на чужие уловки, он бы сейчас не лежал обессиленным крипом под ним, но сопротивляться Курседу… тяжело. Серёжа уже давно вложил своё сердце в его ладонь против собственной же воли. поэтому, жаловаться чужой инициативе его уничтожить, смысла нет. Уже нет. Курсед не встречает сопротивления стягивая худи с, ещё более худого чем его собственное, тела. Он собирает стоны боли, ощутимо нажимая на оставленные ранее наливающиеся кровью пятна; наклоняется, оставляя рельефный укус на плоской груди. Кажется: сожмёшь челюсть немного сильнее и кусок чужой кожи окажется у тебя во рту, отдавая неприятным вкусом железа, а Акума зайдётся в новых, более громких, жалких звуках. Член призывно дёргается в свободных штанах, стоит подумать о том, насколько уязвим и беззащитен человек под ним, насколько он хрупкий. Его возбуждало то, насколько Акума правильно смотрится со слезами на покрасневших щеках, как неспокойно вздымается его грудная клетка в блядском голубом свете от АТБ, дрожа от каждого прикосновения зубов и то, что такая картина только для него одного. Весь он — принадлежит Курседу. По кд. Очередной судорожный вздох Акумы тонет в поцелуе: вязком, нежном настолько, насколько Курсед вообще может себе позволить. И это действует подобно анестетику, хочется просто поддаться и забыться в этом простом движении губ, трепетно ласкающих его собственные. Долбаёб. Долбаёб. Долбаёб. Но даже таковым не чужды чувства. Осознание накатывает резко, подобно ледяной океанской волне, стоит штанам резко исчезнуть с его бёдер. Его ёбаный единственный друг пытался Серёжу не то сожрать, не то изнасиловать, кажется, ебнувшись в край. Курсед просто крошил парня, мешая горечь со лживой сладостью, заставляя кровь бешено стучать в ушах. Блядь. Вместе с тем, как чужая ладонь сжимает сквозь ткань трусов основание члена, Акума вскидывается с новыми силами, больно заезжая лбом по чужому носу. — Нет! Из груди вырывается почти что истерический крик, такой, что узнать собственный голос и не выходит толком. Но и времени на это нет: Парень пользуется заминкой хватающегося за разбитую перегородку Курседа, отползает дальше, неуклюже путаясь в болтающихся на коленках штанах. Бежать по сути некуда, а конечности то и дело отказываются слушать, но Акума пытается и практически летит с кровати на пол. Убежать, уползти, что угодно, лишь бы выбраться из ебаного кошмара. Спрятаться. Серёжа не успевает подставить ладонь в падении, практически встречается лицом с неприветливым паркетом, но этого не происходит. Когда его тянут обратно, больно сжимая щиколотку и вновь подминая под себя, Акума отчаянно думает, что лучше бы он свернул при падении шею. Парень дёргается ещё раз, пяткой пытается заехать по Курседу, желательно в лицо, но единственный результат это рука на его собственной шее, с силой вжимающая его в подушку. Запах чужого пота и ополаскивателя вызывает желание сблевать, но его вытесняет банальная нехватка воздуха. Акума чувствует, как начинают неметь кончики пальцев, как невыносимо горят лёгкие, а мысли пропадают, оставляя за собой полное и пустое ничего; может быть, ульт Бейна ощущается точно так же. Только они не в Доте, байбеки тут не предусмотрены. И, наверное, Курсед это всё-таки понимает, ладонью скользя выше, к отросшим волосам, и тянет их, до хруста в чужих позвонках. Позволяет Акуме оторваться от перепачканной в слюне и слезах подушке; продолжать жить. Когда Кир говорил не зажиматься он явно не надеялся на то, что Акума попытается его ударить. Итогом накатившей на Акуму смелости стали секундная дезориентация и ушиб, но так даже лучше. Чужая дрожь стала ощутимее, к боли добавился страх за собственную жизнь и это лишь распаляло, пусть долгие прелюдии Курсед не любил. Но эта была особенной. И, практически наверняка, неповторимой. Никогда у него так крепко не стоял: до боли и сжатых зубов. Клетчатые штаны вместе с трусами и носками летят с кровати хаотично, оставляя худое тело абсолютно нагим. Акума тихо скулит, не поднимая головы и больше не принимая попыток пошевелиться. Он чувствует как унизительно чужие ладони исследуют голые участки его тела, как жгуче пялится Курсед. Ёбаный сюр, всё это происходит явно не с ним. Курсед гладит худые ягодицы, тянет на себя и заставляет встать ничком лежащего Акуму на колени. Рука скользит дальше, пару раз настойчиво проходится по чужой плоти и… ничего. Всё те же задушенные неразличимые всхлипы от Серёжи и мягкий член в его ладони. Никакой отдачи, о возбуждении речи и не шло. И это, блядь, задевало. — Ебать брёвна мне ещё не приходилось, — практически ядовито фыркает Кир, сплёвывая на ладонь, — Лучше расслабься, хуевее только себе сделаешь. Влажные пальцы растирают слюну небрежно, проникая сразу двумя фалангами внутрь чужого тела. Акума мычит и протестующе дёргается, подаётся вперёд, пытаясь избежать болезненного проникновения, но за бёдра его куда резче тянут назад, насаживая усерднее. Мысли, как он проломит Киру череп после этой ночи уже не спасают от жгучего унижения и глухой боли. Истерика накатывает с новой силой. «Только я имею право всё руинить.» — Некстати в мыслях всплывает чужой голос, выбивая из груди новые всхлипы. Помятый после очередной вписки Курсед тогда сжёг его сковороду в попытках приготовить им завтрак, недовольно зыркая на угарающего Акуму. В тот момент фраза казалась отличным поводом для издёвки, и только сейчас оправдала себя. Обыкновенная руина, разрушившая не только их дружбу, но и что-то абсолютно важное внутри Серёжи. Ублюдок. Акума избавляется от временного наваждения, приходит в себя, когда движение вместе с болью исчезают. Минута тянется необъяснимо долго, помимо собственного стука сердца слух ничего не улавливает и появляется надежда, что Курсед банально наигрался. Заебался «ебать бревно» и просто съебал нахуй. Надежда умирает вместе со звуком расстегивающейся молнии и плевка, что стекал вниз по ягодице. Головка оказывается у входа и Курсед не заморачивается, входя в разработанное тело одним точным толчком, притягивая чужие бёдра навстречу своим движениям. Акума не то кричит, не то захлебывается в очередном плаче, до боли натягивая простынь под пальцами. Но она лишь меркла на фоне той, что ритмичные толчки распространяли по всему телу. Рассыпаться, испариться, исчезнуть — всё что угодно, лишь бы не чувствовать. — Мне больно, — надрывное, до ужаса жалостливое, — Очень. — Так и должно быть, — безразличное. Курсед тянет ладонь и сжимает чужую поясницу, заставляя «красиво» выгнуться в спине. Вызывая очередной стон полный боли и отвечая им другим, более несдержанным, рычащим. Чужая узость, дрожащее тело и почти что трогательно разметавшиеся по белой коже тёмные волосы. Пьяный разум генерирует разные мерзкие картинки, отвлечься, не кончить от одного лишь созерцания хрупкости чужой фигуры. Фигуры, принадлежащей ему одному. — Я нена-авижу тебя, — тянет Акума, чувствуя отвращение, как его тело поддаётся чужому темпу и начинает возбуждаться. Против его же воли. — Сильно? — Курсед усмехается, наклоняется и зубами цепляет ухо, мягко проводит языком. — Я бы убил тебя, — признаётся, поворачивая голову и встречаясь с чужим горящим взглядом. — У тебя определённо будет такая возможность. Кир не сдерживает разочарованного вздоха покидая чужое тело, но лишь на секунды, просто, чтоб неаккуратно перевернуть Акуму на спину. А потом они смотрят-смотрят-смотрят. Будто впервые друг друга видят, а время замирает. Акума понимает, что дрожит не он один. Первым сдаётся всё-таки Курсед, жадным поцелуем приникая к измученным губам. Серёжа больно врезается пальцами в крашенные волосы, вжимается в чужое тело и отвечает на поцелуй с таким же рвением, пытаясь выместить хоть долю той бушующей ненависти, потопить свою обиду в чужой боли и задохнуться в чужой страсти. Не чувствовать ебаной истерики. И когда Кир продолжает толчки чужие, по-бабски тонкие, ноги практически больно сжимаются на его талии, задавая свой темп. И он просто сжимает чужие ладони в своих, что-то бессвязно шепча в чужие губы. То, что давно хотел сказать, и что Акума так и не услышит, глуша любой шум своими ста-децибельными стонами. Дольше, чем на пару минут Курседа не хватает и он отстраняется, что бы быстро додрочить на бледные бёдра. Акума неслышно хмыкает, отмечая в мыслях сухую и ироничную благодарность, что не в него. Желание умереть граничит с желанием наконец-то кончить и парень не обращает внимание на раздражителя, протягивая ладонь к собственному возбуждению. Ту перехватывают, и Серёжа мычит, подаётся вперёд, чувствуя как охуительно растягиваются на его члене пухлые губы. — Выблядок, — обессиленно ругается, выгибаясь до хрустящих костей. А в ответ Курсед лишь хмыкает, вызывая очередной громкий стон. Последний, потому что вместе с ним Акума хватается за сожженые пряди волос, тянет, кончая в теплоту чужого рта. Блядь. Больше той ночью они не разговаривают. Пару минут приходят в себя, выискивая что-то понятное лишь им в глазах друг друга, а как надоедает натягивают раскиданные по комнате шмотки и Курсед заказывает такси, пока Акума молча курит на чужой кровати. Когда тот кидает окурок прямо на заляпанное спермой постельное бельё, Кир думает, что больше сюда не пригласят. Хуево. Серёжа странно на него косится, только тогда он понимает, что последнее сказал вслух. В приехавшем шевроле пахнет химозным ароматизатором ёлки и хочется сблевать, желательно, чтобы вместе с желчью вышли все эмоции и внутренние органы. Акума чувствует себя откровенно заебанным не только из-за саднящей задницы, к сожалению. Тычется лбом в плечо Курседа и тот зарывается в тёмные волосы пальцами под странный взгляд таксиста. Похуй. Главное, что этот жест он почти что воспринимает за поддержку. Что вкладывает в него Кир на самом деле знать не хочет. А потом они выходят из такси вместе, у дома Серёжи. Курсед любезно расплачивается и протягивает последнюю сигарету из пачки _другу_. Секунда, две, а за ней третья. Машина не успевает уехать, когда Акума не жалея сил бьёт кулаком в чужое лицо, аккурат в ранее оставленную ссадину. Хруст, кровь, легче не становится. Желание блевать не уходит. Курсед скалится и кровь пачкающая зубы выглядит почти что страшно, Акума же сравнивает его с бешеной псиной: бесстрашной, ебнутой, и никому нахуй не нужной. Морщится неприязненно и разворачивается, быстрым шагом скрываясь за дверьми собственного подъезда. На хуй Курседа. На утро ненависть сменяется апатией. Несколько кофт, пара наушников и коробка с кроссовками отправляются в пакет, потом куда-то глубоко в шкаф. Вторая щётка из стакана в ванной отправляется в мусорку, незаконченная упаковка красной краски для волос за ней же. Избавиться от любого напоминания, что этот человек был в его жизни когда-то, казалось легче, чем он думал. Научиться жить без навязчивого уебана делавшего смысл каждого его дня — практически больно. И он клянётся себе, что не простит, что он ему не нужен и адаптируется. А потом пьяный и опухший, с пластырем на носу и какой-то ебнутой тоской в чёрных глазах Курсед заваливается на порог Акумы. И может, если бы не выпитая до этого бутылка дешёвого виски, то Серёжа бы остался верным себе и даже не открыл дверь уебку, но он пьян и ему жалко. Но он пьян и помнит о своей провалившейся любви. Он пьян и видит на дне зрачков Курседа то, что не увидел бы трезвым. Он пьян, и только поэтому открывает дверь шире, приглашая незванного гостя внутрь холодной пыльной квартиры. Сейчас Акума пьян, но проснувшись утром в объятиях Курседа, он не будет жалеть о том, что впустил его.