Время цикад

Из его покоев доносился едва уловимый шум — шорох шагов, раздававшийся около сёдзи; в темноте Аято не мог разглядеть фигуру, но приник к сёдзи лбом и прислушался к стуку гэта. Он простоял так минуту. Шум не смолк — сделался только твёрже, что вполне походило на Итто. Итто зацепился за что-то — какую-то ткань, наверное, одеяло, хотя оно всегда аккуратно заправлялось Томой, — и ударился о котацу. Что-то грубое раздалось из его рта и пропало. Он подождал, по-прежнему слушая: он собирался войти в любую минуту, но любопытство его останавливало. Итто шелестел тканью какое-то время, прошёлся от окна до выхода из покоев, что по звуку приближающихся и удаляющихся гэта было вполне очевидно, а затем перестал издавать какой-либо шум вообще. Аято не выдержал и развёл сёдзи в стороны. Это и впрямь оказался Итто — Итто, сидящий у котацу в скучающей, расхлябанной позе. — Аники, — Итто сощурил глаза, когда Аято приблизился, чтобы причинить ему что-нибудь: боль, не сильно обжигающую его левую щёку, или боль, ползущую из его носа к разбитым губам, — или всё вместе за то, что он проник в его покои без разрешения. — Мог хотя бы предупредить, во сколько заканчиваешь. Я тебя около часа жду. Он разжал ладонь, которой собирался ударить Итто. Итто не сразу догадался о его должности; это его даже не сильно интересовало — кем он был и почему имел такое влияние, — потому что по большей части, как оказалось известно впоследствии, Итто думал лишь о том, какие у него длинные ноги, и руки, обрамлённые в широкий рукав, и очень узкая талия. И родинка под губой, добавил он сразу же. Поэтому, продолжал он, когда я подслушивал — а это произошло потому, что меня не выпустили из тюрьмы в положенный срок, а не потому, что я люблю развешивать уши, — у меня не получилось совместить «глава комиссии Ясиро» и «Аято» в одно. Через пару дней, когда выпустили, говорил он как будто обиженно, до меня наконец дошло: это ты стоишь за всеми культурными мероприятиями в Иназуме. Аято не стал ему подсказывать, что деятельность комиссии Ясиро не заканчивалась на культурных мероприятиях, но с тех пор он иногда приглашал Итто к себе, когда было глубоко за полночь; это было очень ценно — эта тайна, которую они разделяли. Аято относился к ней бережливо и не позволил бы никому её выведать. — Когда мы договаривались о встречах, — голос Аято сделался ледяным, и ему самому не понравилось, как вздрогнул от этого Итто, — мы обсуждали, что нужно вести себя тихо. Ты должен предупреждать, если собираешься наведываться в мои покои. — Ты расстроен? — Итто приподнялся и упёрся локтями в колени, и теперь он казался Аято шире — шире и больше, гораздо привлекательней, чем скучливое, припрятанное за котацу тело до этого. — Ладно, я виноват. Не подумал. Мне было нечем заняться, а тебя неделю нигде не слышно, не видно. Аято прикрыл глаза: он приказал слугам ещё вечером не донимать его и не проведывать перед сном (Аяка в последнее время очень часто потворствовала переживаниям Томы и опекала его недосып), и, если кто-то ослушается, по крайней мере вначале они постучат. Они не зашли бы к нему без предупреждения, как это делает Итто. У него будет минута — минута, прежде чем он придумает какой-нибудь правдоподобный предлог. — Иди ко мне, — сдался он, — и сними свою обувь. Она издаёт лишний звук. Итто хмыкнул: помимо обуви на нём было много всего, что шумело, но он снял и устроился у коленей Аято — Аято, как и всегда, смотрел сверху вниз, прямой и высокий, и сидел на краю кровати, словно очень хотел передумать. Итто, конечно, не позволил бы этому совершиться. Он провел ладонью от его колена, укрытого плотной хлопковой тканью, до бёдер, поглаживая, словно кошку; лицо Аято переменилось почти моментально: покраснело и разомлело, и углы его губ стали тоньше. — Аники, — Итто раздвинул его крепко сжатый рот пальцами, — скажи честно, ты думаешь обо мне, когда дрочишь? Итто проделывал то же, чем любил заниматься всегда: просовывал пальцы в рот Аято и наблюдал, как он давится; Аято ненавидел сосать и тем более доставлять кому-либо наслаждение, хоть у Итто всё равно находились способы — например, иногда он без разрешения тёрся своим огромным членом о его согнутое колено, или в нетерпении почти готов был войти в него, не использовав предварительно масло, или — это было хуже всего — становился дураком пуще прежнего. Однажды он так и сказал — глаза у него в тот момент были большие и тёмные, словно сажа, — не переставая при этом широко улыбаться: — Аники, а если я просто войду в тебя без растягивания? Аято отпрянул от него с таким изумлением, как будто его обожгла пощёчина. — Ты с ума сошел? — На это уходит так много времени, — искренне сказал Итто, — а мы столько раз занимались сексом, что ты давно уже должен был привыкнуть к моему размеру. Аято действительно пришлось уговаривать себя не применять по отношению к Итто ничего физического — близкий к чему-то между паникой и раздражением, он впервые почувствовал, что здесь, в своих же покоях, он не мог ничего контролировать. Как будто Итто связал его, не давая ему возможности выбраться. В Итто и в самом деле мелькала порой эта странная, посторонняя жестокость… Аято пришёл в себя, когда Итто поцарапал ногтём его нёбо — определённо намеренно, чтобы вернуть к себе его внимание, — и вытащил изо рта свои пальцы. На подбородке Аято осталась слюна. Он не успел её вытереть — Итто приблизился, и поцеловал его в челюсть, уставившись прямо в глаза, и улыбнулся: не очень заметно, но Аято увидел, что уголок его губ искривился. Аято подумал: я ненавижу всё это. Мне не нравится, когда со мной обращаются нежно. Он не любил в сексе многое, но больше всего он противился дням, когда ему приходилось быть снизу. Итто наползал на него, как животное, тёрся всем, чем придумывал — хоть щекой, хоть волосами, хоть членом — обнимал и кусал его, и Аято считал до ста и обратно, лишь бы это закончилось. Если они находились в месте, далёком от города, это могло продолжаться часами. — Перестань отнимать моё время, — Аято дёрнул его короткие волосы на затылке, так, чтобы боль была минимальна: зацепилась за кожу, но не оставила след. — Ты не единственный, кто хочет получить удовольствие. Итто наконец приподнял своё тело с его и позволил ему отстраниться; в покоях сделалось душно — жара с улицы проскользнула домой, и теперь по углам и стенам прятались тени. Аято прищурился: там, где стояла бёбу, в самом верху, в проёме между стеной и одной из её панелей, была паутина. Паук, притаившийся в нём, был крупнее обычного — длинный и тонкий, словно ресница. Он не двигался, как и Аято. Аято моргнул. За окном зазвенели цикады. — Раздевайся, — приказал Итто. В его голосе не было стали; у него никогда, даже если бы он постарался, не получилось бы звучать так, как это удавалось Аято, — угрожающе и бесстрастно, — но и в этом пустом предложении было что-то, что заставило бы любого повиноваться. Аято поджал губы и принялся расстёгивать пуговицы на костюме. Паук по-прежнему не шевелился, как будто наблюдая за всем с высоты, — с подобного ракурса он мог бы разглядеть их тела, ничем не похожие друг на друга, и то, как беспорядочно они двигались. Тени спустились с потолка на пол, лихорадочные, как зажжённый фитиль. Аято почему-то подумал: сюда никто не зайдёт. Никто не постучится и не спросит, что за посторонний шум в комнате молодого господина. Итто поцеловал его в веко и развёл его ноги, и Аято зажмурился. Если ему повезёт, эта ночь закончится до рассвета.