***
Ванитас никогда не встречал понимания — ни среди людей, ни среди вампиров не находил его. Наверное, именно поэтому Ной с самой первой их встречи ощущал будто бы лучами расходящееся от него одиночество. Именно поэтому — продолжает, несмотря ни на что, продвигать эту нелепую идею. «Я люблю вампиров, и точно так же я люблю людей», — вновь и вновь повторяет. Заученный текст. Мантра. Его собственная молитва, непонятно кому возносимая. От того тепла, что он вкладывал в эти слова прежде, однако, не остаётся теперь ни капли. Всё своё тепло Ной истратил на Ванитаса.***
Ночами кошмары всё ещё не отпускают его — та же сцена снова и снова. Льдистым холодом обращаются сапфировые некогда глаза любимого. — Не смотри… Пожалуйста… Я не хочу, чтобы ты видел, как я искажаюсь. — Голос его дрожит, полубезумно, неестественно. — Просто… Просто, чёрт возьми, убей меня!.. И если… Если не можешь смотреть на меня, то… И тут же — тьма, сопровождающаяся резкой болью, — Ванитас вонзает светящийся Голубой луною клинок уже в его глаз. Синяя вспышка — и яркое сияние ледяных теперь сапфиров напротив меркнет, когда Ной избегает точного движения, что лишило бы его и второго. — Послушай меня! — Ной кричит отчаяннее, чем когда-либо, в порыве эмоций даже боли не ощущая и не замечая почти крови, что стекает по лицу. — Не думай… Не смей и думать, что я хоть когда-нибудь добровольно отвернусь от тебя, что бы то ни значило!.. — приближается почти вплотную, взором оставшегося глаза вновь встретив сапфиры. — Я, чёрт возьми, люблю тебя! Промедление — достаточное для того, чтобы Ной успел забрать из его рук клинок. — Именно поэтому… Я сделаю то, чего ты так желал. Слёзы смешиваются с кровью. В голове — ни единой мысли. Руки дрожат — безостановочно, будто бы само тело противится. И всё-таки… — Прости меня, Ванитас. — Клинок вонзается в плоть. — Прости… — тихо, совершенно спокойно слышится в ответ. — Я тоже… Я тоже, Ной, люблю тебя. И почти уже вместе с последним вздохом — на исходе его, едва уловимо: — Спасибо. На этом воспоминание — осколок памяти, что ранит больнее клинка, — обрывается. Ной в реальности чуть нервно скользит кончиками пальцев по чёрной маске, скрывающей теперь пустую глазницу, — лорд Рутвен передал вместе с титулом, когда, примирившись с самим собою, принял решение отойти от дел. Ной так не сделает. В душе Ноя огонь — то синее пламя, которым горел, исчезая в небытие, Ванитас. В душе Ноя же — пустыня льда, его же уходом оставленная, которую никакое пламя никогда не растопило бы.***
В теплейших — вымерзших уже почти до основания — воспоминаниях они с Ванитасом танцуют в золотом свете зала, где он расспрашивает того о любви. В приятнейших его снах — прикосновения, которыми они согревали друг друга. То тепло, коего у Ванитаса почти не имелось, — коим Ной без остатка делился с ним. В лучших — невозможнейших — мечтах — бесконечное переплетение любви, и тепла, и прикосновений, и того золотого света, и ярких — холодных — сапфиров глаз. В сердце Ноя — всегда Ванитас. Один лишь единственный на долгие столетия вечной жизни.***
«Зачем мне всё это?» — этот вопрос всё ещё остаётся в мыслях. Всё, что есть у него теперь, — имитация жизни в погоне за призраком прошлого. За призраком собственных чувств — совсем безнадёжно. Ной действует как Август. Тот и вправду был прав, безгранично прав во всём. Со своей нелепой клятвой — «лишь один раз ты сделаешь то, что я прикажу тебе». Приказал. «Живи дальше», — на самом краю, на грани. «Стань моим преемником», — уже после. «Убеждай вампиров, что люди не враги им, а людей — что вампиры им не враги», — как следствие. Обретает ли жизнь Ноя посредством этого значение? Нет. Живёт ли он дальше? Живёт. Существует. Уловка Августа работает. Ной решает для себя: не может подвести его, ни за что, ни в коем случае. Глупо? Возможно. Вот только для того, кто ищет ту соломинку, за которую мог бы уцепиться, дабы вылезти из пустоты собственной души, — в самом деле спасительно. Ной Архивист не чувствует ничего к живым. Всё тепло его сердца отдано мёртвому. На всех остальных же он смотрит теперь резко, отчуждённо. Говорит — уверенно, лишь по делу. Действует — решительно, прямолинейно, не озаботившись ничьими чувствами. Даже в Сенате на него уже поглядывают с удивлением, а то и с опаской. Вопрошают Антуана: и этого-то он описывал как милого, мягкого юношу? Антуан лишь плечами пожимает — он-то тут при чём, ему откуда знать было? И Ноя, на самом-то деле, меньше всего волнует, что подумают о нём сенаторы. К тому же… Есть та правда, которую он хочет донести до всех, до кого может. И даже не в поручении Августа дело, собственно. По ночам пишет он мучительную свою историю — мрачную сказку, красивую трагедию. Сквозь строки виднеется ему то синее сияние, что будто бы самую суть Ванитаса составляло. Ощущается почти наяву знакомый внимательный взор сапфировых — не льдистых пока ещё — глаз. Тонкие призрачные пальцы касаются вновь и вновь его плеча — будто направляют. Ной не верит в духов — даром что сам вампир, даже у им подобных таки есть некое понимание того, что реально, а о чём и подумать смешно. Но… Но душа Ванитаса парит где-то рядом бабочкой с прозрачными крыльями — то кружит в воздухе, то приземляется на белые волосы, то садится на исписанные синим листы бумаги. С каждым днём — с каждой строкой — он всё ближе кажется. Однажды Ной встретится с ним снова — не знает, как, но что сможет — осознаёт вполне ясно. А пока… А пока всё новые и новые страницы заполняются в той тетради, на обложке которой быстрым почерком выведено: «Мемуары Ванитаса». Наверное… Наверное, именно в том, чтобы написать самую восхитительную историю о самом восхитительном человеке, Ной и находит теперь и утешение, и смысл, и предназначение.