Сбой

If I risk it all Could you break my fall? Writing's on the wall — Sam Smith

Скорость ветра 4,5 километра в час. Температура воздуха составляет 55,4°F. Время суток — 5 PM. Система сворачивает данные: перекрывшие оптику восприятия таблицы растворяются пикселами, уступая место проекции реальной действительности. Агрессивную в своём нагромождении зелень чертогов сменяет рассада гранитов на измеряемой гектарами площади. Это отображение сгруппированных однотонных цветовых схем кажется слишком неуместно-жестоким, чтобы восприниматься реальностью: в соотношении с терпким запахом проецируемых роз, холодность могильных плит выглядит искусственно-сгенерированной картинкой. Вирусом, подгруженным в операционную систему незаметно её носителю. Вирусом, направленным вызвать сбой деактивационного исхода. Ветер, скорость которого возросла до восьми километров в час, бьёт по сенсорам лица жилистой ладонью действительности. Заставляет склонить голову набок, попытаться увернуться от потока, который не способен ни ранить, ни заглушить нескончаемо обновляющийся итогами программный код. Надгробие некого «Р. Митчелла 1967-2040» сияет очищенной гравировкой букв. Тень улыбки приподнимает уголки синтетических губ — иронично, что вместившийся в тире между датами человек продолжает жить чей-то памятью. И эта альтернатива заботы, которая руками предположительно близких дочери, сына, жены продолжает беспокоиться о том, кто больше в том не нуждается, подбрасывает в программу очередной сбой. Засохший на плотном картоне маркер скользит под синтетикой подушечек пальцев, и RK900 в недоумении хмурит точные в контурах форм брови. Разве людям не причиняет дискомфорт каждый раз сталкиваться с той информацией, в которой объект их привязанности предстаёт перед ними безмолвной плитой с прочерком между датами? Эта умышленная форма мазохизма вызывает очередной пробел в записи кодировки. Программа человека, представляющая собой сознание, проста в аналитическом её воспроизведении, но зашифрована непроходимыми порогами в понимании её отключённым от диагностики разумом. И это вызывает очередные неконтролируемые сбои в бионике тела. Плотный картон стакана проседает, когда хватка на нём крепчает. Гравий проложенной дороги звенит гильзами выстреливших патронов под каблуками лакированной обуви. Каменные кресты, расцветая на горизонте цветком увековеченной памяти, равняются с высокой фигурой, плечи которой с привычным вбитым в программу характером держатся надменно и строго. А после могильные фигуры стражами покоя остаются позади, в тайне надеясь больше не выпустить кого-либо из пришедших — всех живых, кто пытался нарушить нереалистичный для этой реальности покой. В этом случае оставаться не живым, но действующим, было главной привилегией. Нога к ноге — подошва ворошит гравий, и пара камней, выбив волей случая себе свободу, скатываются на уже успевшую осесть землю. RK900 опускает голову, прикрыв всё такие же бесстрастные — всегда казавшиеся безразличными — глаза. Он щурится, пытается не дать программе превозмочь его волю, попрепятствовать ей выйти в анализ. Хочет избежать фиксации уже зафиксированного итога. Но как называемая сознанием программа человека не позволяла избежать заключительных воспоминаний, так и программное обеспечение человекоподобной формы жизни не позволяло изменить выпаянному на материнской плате алгоритму действий. Ричард закрывает глаза, хмурит пуще прежнего синтетику надбровных мышц — словно в теле есть повреждение и нужно сосредоточить все резервы программы на диагностике, — и померкшее отображение реальности заменяет сводка данных. Детектив Гэвин Рид. Дата рождения: 7 октября 2002 года. Место работы: Департамент полиции Детройта. Не женат. Место жительства: Детройт, штат Мичиган. Дата смерти: 28 декабря 2042 года. Причина смерти: сквозное огнестрельное ранение. Мгновенный летальный исход. Время: 19:41:13. Размеренно работающая система подвергается сбою отображения — линии и окна данных смазываются в своей чёткости, вспыхивают красными шрифтами. Всплывшее уведомление о сбое в передаче данных заставляет предосторожностью возможного провала между двоичными шифрами широко распахнуть всегда прежде бесстрастные глаза. Картонный стаканчик, доверху наполненный остывшим американо без молока и с двумя ложками сахара, сминается, упав, о землю. Соскользнувшая с краёв крышка откатывается к вычищенной до блеска туфле, тихо бьётся о лаковую поверхность. И падает, задрожав, рядом. Пролитый кофе тот же час поглощается осевшей за месяцы землёй — податливой, принимающей в свои слои подлежащий разложению материал. Вязкая от сырости, она проседает под подошвой, когда названный Ричардом андроид делает тяжёлый, но всё ещё автоматизированный шаг вперёд. Гладкость среза надгробия встречает необходимой поддержкой, которую его хозяин продолжает оказывать, не имея больше физической возможности. Смазанность отображения оптимизировавшейся программой возвращает себе стандарты чёткости воспринимаемой картинки. Сенсоры чувствуют неуловимую пальцам человека шероховатость, когда RK900, утвердив программному обеспечению целостность системы, выпрямляется в привычную, слишком идеальную, как для живого, позицию. Ветер, повысившись в скорости до девяти и пяти километров в час, треплет до едкого вычищенный белый пиджак. Стаканчик, поддавшись порыву, ведомым символом прикатывается к ногам. И, завалившись на примятый бок, оскорбляет подстроенным под чужой почерк, написанным наискось «Ублюдок». И недавно тень натягивает синтетическую мягкость губ в сдержанное подобие улыбки. Из уст детектива Рида за весь период их рабочей и личной кооперации этот жаргон прозвучал две тысячи восемнадцать раз. По отношению к Ричарду лично — девятьсот раз. В сочетании с причастиями — тысяча восемьдесят. RK900 смотрит на тире между датами — то, что осталось после когда-то действующего, мыслящего и реагирующего человека, и в системе выбивают новые перебои, которых за последние месяцы функционирования стало непозволительно много. Непозволительно много для результативной работы — единственной постоянной задачи индивидуально созданной программы. Много настолько, что уведомление о возможной деактивации заставило подписываемую стаканчик руку сжать корпус маркера до россыпи микротрещин в том. Система была готова к любому напарнику, когда модель RK900 только направили к алгоритмам исполнения требуемого. Но после Гэвина Рида, чьи методы влияния выходили за рамки прописей каждого из заложенного в программу кода, любой другой приставленный человек, попадающий под уже давно взломанные сторонней рукой границы, вызывал основательные подмены понятий в восприятии и передаче данных. Программа всё ещё ожидала увидеть детектива за его рабочим столом. И каждый раз выходила за пределы дозволенного, увидев развалившегося там чужака. Ричард смотрит на прочерк между датами, и самолично вписанная в свои обязанности задача вновь сигналит красным: Провалено. Короткий горизонтальный символ перегревает оптические блоки, а программа выдвигает предупреждение за предупреждением, провоцируя кричащие итоги таблиц перекрывать друг друга. Встроенный в висок диод переливается кроваво-красным светом. RK900 отворачивается, и оптика, зафиксировав чужую могильную плиту, перестраивается на сухие и умеренные данные. Записывая и тотчас удаляя те с жёстких дисков памяти, он тянется, чтобы снять с тела рабочий пиджак с едко-белыми вставками. Пальцы, испачканные принесённой на надгробие дождями грязью, насмехаются над нечеловеческим стремлением к чистоте — оставляют на ткани синяки пятен. Порыв холодного ветра, прорываясь сквозь тонкую ткань водолазки, бьёт по сенсорам возможностью переохлаждения чувствительной системы. Вытянув руку, Ричард бросает пиджак на надгробный камень, перекрыв половину необходимых для воспроизведения анализа данных. Программа, просканировав оставленное, вместо прежних фиксаций выдаёт только знаки вопроса и сноски с предполагаемыми дополнениями. Хотелось бы заключить, что высеченный на граните «Рид, 2002» — кто-то неизвестный личному опыту. Но… Ричард опускается перед новой формой некогда человека, упираясь коленями в ещё холодную землю — та грязью сминает выглаженные до последней складки брюки. Пальцы скользят вдоль истерзанного никем незамеченными шрамами гранита. Останавливаются на контурах гравировки — пытаются уцепиться за то, что уже безнадёжно провалено. Короткие ногти сползают по свободной от прощальных или благодарственных фраз плите, оставляя едва уловимые человеческому взгляду шрамы. Цепляются так же, как за истерзанную жизнью спину когда-то. Ладонь замирает в миллиметрах от земли, чтобы не дать программе повода просчитать отсутствие даже самой малой вероятности того, что к ней прикоснутся. Система вновь оповещает о сбое. И когда-то уравновешенное в восприятии обеспечение требует отвернуться — оставить позади вызывающий дестабилизацию функционала триггер. Широкий камень, когда лёгкая рука ложится на него тяжёлым прикосновением, отголоском прошлого напоминает первоначальную выдержку когда-то до мелочей расчётливой системы. RK900 скользит уже не такими гладкими брюками вдоль дряблой земли, зарывается носками туфель в вязкие комья, чтобы, осев иллюзорно подбитым телом, со всей железной тяжестью упасть на поддержку когда-то рук — теперь уже камня. Хотелось бы дать системе отчёт в том, что бионика повреждена, а надгробие — неизвестный архивам человек с фамилией, обозначенной в терминологии «близким». Запрокинув голову, Ричард сосредотачивает оптику на затянувшемся блоками серых туч небе. И программа, проведя очередную диагностику, уведомляет о полной функциональной исправности. Гравировка сквозь тонкую ткань водолазки холодит сенсоры на лопатках — то ли бьёт, то ли ластится. И не требуется никакого анализа, чтобы заключить: данная ипостась некогда человека теперь единственное оставшееся программному коду «близкое». Ричард упирается головой в безмолвность гранита, а давно вышедшие из-под чьего-либо контроля коды прописывают то представление, в котором всё воспроизводимое оптическим блоком и все помещённые в архивы памяти ключи взломов окажутся вирусным обеспечением реальности. И Гэвин Рид, застреленный три месяца назад, как следует тряхнёт его за высокий воротник пиджака. А после аналог взгляда сфокусируется на рассекающем переносицу шраме. И тот сморщится, когда детектив, оскалив кривые зубы, выплюнет тысяча восемьдесят первое: «Ты чё, пластиковый ублюдок, накрыться мне собрался? Оставить меня со всем этим говном захотел?». RK900 косится на отлетевший бумажный стаканчик, основательно отдалиться которому препятствует неровность просевшей земли. Рука опускается в холодную рыхлость той. В итоге «со всем этим говном» остался он — пластиковый ублюдок. И осознанность системы, любезно предоставив свободу выбора и соображений, приводит его к безысходности — к той хоронящей работающий процессор реальности, в которой он не знает, что ему дальше делать. Что делать без причины, которая комбинацией своих выражений разбила уравновешенную структуру мироздания. Разбила, чтобы после взять и не позволить себя спасти. Эгоистичный принципиальный ублюдок — идеально подходящий термин теперь уже архиву заслуг и памяти. Ричард щурится, глядя на сад из могильных плит, между которыми одинокими фигурами колышутся лишённые запаха цветы. И анализ приводит к выводу, что человек спотыкается о невозможность перемещения называемой сознанием системы личностных данных в резервное тело. Спотыкается и разбивается на сборку предпочтительно устных, процентно письменных событий, называемых жизнью. Бесстрастной оптикой RK900 косится на доступный ракурсу обрывок гравировки. Программа не распознаёт данные. Требует повторного сканирования. Рука опускается чуть ниже грудины, заставляя один сенсор ощутить проецируемое тепло другого. Проблема человека гравировкой прослеживается на тысячах могильных камней, чтобы чётким выводом отпечататься на внутренней стороне оптического блока. Человек смертен. И его нельзя заменить идентичной ему моделью. Пальцы сжимаются на тонкой ткани водолазки, и нитки трещат разрывами в материи. Система запаянными в чип улучшениями избегает констатации собственной смертности — убеждает саму себя в заменимости. В бесконечном колесе переселения программы из тела в тело, в бесконечной модерации и программировании на лучший предшествующему код. Протокол программы регулярно оповещает о резервном копировании данных. И вся доносимая пропаганда об «уникальности» заканчивается на знании: погибнешь — вернёшься к задачам через резервное тело и перерасчёт архивов. Ричард не знает, за что борется Маркус. Но та равноправная свобода, которой андроиды почти достигли, пугала до перегрева в системе непредвиденными анализам исходами. С таким нечеловеческим обращением самой жизни, к которой все до потери биокомпонентов стремятся, всё же лучше оставаться программой. Ткань трещит основательно, проиграв стальной хватке своей прочностью. И пальцы натыкаются на крышку тириумового регулятора. У андроидов не было никаких проблем. До тех пор, пока они решали оставаться машинами. Деталь, от которой зависела названная «личность», выскальзывает из тела слишком просто. Слишком легко, как для решающего работоспособность системы элемента. Поддаётся пальцам, тянется проводами, безвольным мусором ударяется об алюминиевые стенки. Так много функционала возложено на один компонент, и так просто тому быть изъятым из тела. Смешно. Тириум цветком прорастает в опустевшем отверстии, бьёт ключом из альтернативной раны и каменной тяжестью тянет вниз пропитавшуюся им ткань водолазки. Система вспыхивает красным, и теперь диагностика со всей основательностью указывает на неисправность в теле. Опустив руку на бедро, Ричард роняет регулятор перед собой, как возможность, от которой не система — он лично, отказывается. Корпус, измазанный жизнеобеспечивающей жидкостью, выскальзывает из таких же испачканных пальцев. Сквозь таймер, кричащий о деактивации, голубой цвет отдаёт красным. И архив памяти, открывшись воспоминанием — слишком естественным, как для когда-то реальности — накладывает настоящее на прошлое. И тень иронии приподнимает синтетические губы в улыбке. Тогда Гэвин поделился с ним своей кровью. А теперь он восполняет чужой убыток. Какой равносильный в своём исходе обмен. Почти что справедливый, хотя сбитый с какой-либо точности архив понятий утверждает, что справедливости не существует. Это абстрактный термин. Начавшие сбаивать в воспроизводимости звуковые процессоры отличают шум гравия, ворошимого спешным бегом. И между сотрясением поверхности скользящих по ним туфель, периферией умирающей в своей эффективности системы RK900 различает своё имя. Анализ успевает определить в голосовом модуляторе тембр близнецовой модели старого образца. Коннора. Таймер отнимает секунды оставшегося до деактивации второго десятка. Летальность бионического тела страшна только для девианта. Но RK900 идёт на этот шаг со всей холодностью машины, допустившей провал поставленного задания. Истекая секундами, то напоминает о себе холодящим спину гранитом. Ричард смотрит на возвышающиеся вокруг кресты, которые в искажённом восприятии отливают разными оттенками, выворачиваются в чёткости очертаний и прерываются на доли секунды в отображении, словно воспроизводятся не современной оптикой — старым телевизором. Глаза дёргаются — система против воли включает резервное копирование и передачу данных. От встряски картина, обесцвеченная отключённым цветовосприятем, возвращается в своё относительно действительное, хоть и немного размытое, отображение реального. RK900 поворачивает голову к плечу, заваливается набок, чтобы суметь рассмотреть, зацепиться осязанием реальности за нынешнюю форму когда-то человека. И та, встречая его безмолвной гравировкой фамилии и датой с бесконечностью вместо окончания, всем своим холодным видом скалится воспоминанием кривоватой улыбки. Один человек. А довёл высшую в своей проработке программу до самоуничтожения по собственной воле. Испачканной тириумом рукой Ричард тянется отомстить — пятнает однотонность гранита синей вязкостью. И усмехается,сопоставив подумав, что нет ничего более человеческого для машины, чем деактивация на свалке людских тел. Вероятно, это и есть тот символизм, к которому стремится каждый всё ещё воюющий за равноправие. Как и самоуничтожение из-за привязанности ко внезапно смертному человеку — то подтверждение, которое хочет услышать людское общество, чтобы наконец снизойти до предоставления требуемых прав. Вытягивая ослабевшие ноги, Ричард гаснущим взглядом смотрит на сад из надгробий, и тот в зашедшейся выстрелами сбоев системе начинает пахнуть терпкостью роз и дешёвыми сигаретами. В каждом гранитном заднике отражается архив каждого из закрытого, каждого из прожитых совместных дел. Он клонится вниз, к земле, медленно скользит лопатками вдоль немного шероховатой гладкости камня. Скользит до тех пор, пока висок не встречается с холодной и сырой землёй, которую хоронимые в неё люди пытаются уберечь от подобных его устройству отходов. — Ещё одно совместное дело, детектив, — модулятор голосового аппарата фонит, сбрасывает уникальность тембра до заводских настроек. Упираясь рукой в землю, Ричард поднимает взгляд на пустынные ряды тихого общества. Чтобы ненароком рассмотреть отдалённые фигуры, склонившееся над новой формой когда-то близкого им человека. Он не знает, причиняет ли им дискомфорт каждый раз заново фиксировать в базе те данные, в которых объект их привязанности отныне лишь безмолвный кусок гранита. Но, отсчитывая десятки оставшихся до самоуничтожения секунд, понимает, что с этой умышленной формой мазохизма дано справиться только лишь привыкшему к ней человеку. У андроида нет проблем, пока он машина. А RK900 ей давно уже не был. И система, столкнувшись с недосягаемым программе людским — смирением и тоской, — дала самый масштабный и неотвратимый сбой. Когда последняя секунда разбивается на оставшиеся существованию мгновения, Ричард надеется, что идентичная ему модель, которой не по его воле передалась его память, при модерации избавится от всех называемых чувствами сбоев. Что чужак, развалившийся за столом навсегда отошедшего от дел детектива Гэвина Рида, будет принят со всей встроенной в программу бесстрастной любезностью. И что Коннор, которого от него отделяет исчислимое в пару метров расстояние, сможет сопоставить причину и следствие. Если телу андроида не было места на человеческом кладбище, в уже перекрытой синим экраном картине мира RK900 хотел не предполагать — верить, что самовольно вытащенный тириумовый регулятор сможет остаться на надгробии памятным железным цветком. Иначе каждую из моделей, которая станет очередным жёстким диском его «личности», он будет отправлять на это самое место с этой самой целью. До тех пор, пока одна из надежд не будет исполнена.