***
— Как тюрьма! — всхлипнула Оксана, распухшими от слез глазами осматривая палату, в которую ее привела медсестра. Духота. Затхлый запах лекарств, пота и застарелой мочи. Обшарпанные, грязно-белые стены. Холодный свет длинных ламп. Серые толстые решетки на окнах. Сами окна — пластиковые, новые — смотрелись совершенно чужеродно. Ручек на них не было. Занавесок или жалюзи — тоже. Шесть коек, пять из которых были уже заняты, и лишь одна свободная — посередине одной из стен. К ней то Оксану и подтолкнула медсестра. — Занимай койку, живо. И хватит реветь! Оксана залезла на скрипучую, жесткую кровать, подобрала ноги и обхватила их руками. Ложиться было страшно: сидя обзор лучше. Кто знает, что за соседки у нее в палате? Сейчас как пристанут с вопросами! Или, может, они буйные и полезут к ней?.. В углу под потолком Оксана заметила глазок камеры наблюдения. Значит, в случае угрозы для одной из пациенток прибегут санитарки. И медсестра рядом, уселась за свой стол возле двери. Только вот станет ли она защищать новую пациентку от излишнего любопытства соседок, Оксана не знала. — Как там тебя зовут, ушастая? Ложись давай, что расселась? Скоро отбой будет. — крикнула медсестра. — Я — не ушастая. Я — Оксана. И, спасибо, я лучше посижу. У меня голова еще мокрая. — процедила девушка. — Ой, какие мы нежные! Уши торчат, значит, будешь ушастая. Тут у всех прозвища, а ты тут явно надолго. Добрый тебе совет, слушайся по-хорошему. По-плохому — тебе не понравится. — Прекратите меня оскорблять! С чего бы это я тут надолго? Это недоразумение! В приемном отделении мне сказали, что утром я смогу поговорить с врачом, и все решится. Беспредел какой-то. Я добровольно поехала со скорой, меня вообще не должны были удерживать здесь, раз я не хочу! — Доброво-о-ольно, не хочу-у-у. Все вы тут такие, добровольные! А уж здоровые, что завидно даже, — медсестра брезгливо скривилась и окинула Оксану взглядом. Потом отвернулась и громко, визгливо объявила, — до отбоя полчаса! Кому в туалет, или зубы почистить — быстро поняли свои задницы и пошли! Женщины, лежавшие на своих койках, отреагировали довольно вяло. Оксана с недоумением наблюдала, как они медленно спускают ноги на пол, достают из тумбочек зубные щетки и пасты, а потом плетутся в сторону двери. Они напоминали зомби из дешевых американских ужастиков: всклокоченные волосы, заторможенные движения… Оксана осторожно слезла с кровати и двинулась к двери. — Ты куда это намылилась? — остановила ее медсестра. — В туалет… — удивленно протянула Оксана. — Ха. Разбежалась! Только доставили, и уже шастать? Этим, — она махнула рукой на женщин, — выходить уже можно. Не первый день. А тебе вот, пользуйся! — и указала на желтоватую раковину у стены и… — Оксана широко распахнула глаза, когда поняла, что за предмет она сначала не заметила возле рукомойника — железный стульчик с низкой спинкой и дыркой в сидении, в которую был вставлен пластмассовый горшок с крышкой. — Что это… Да вы издеваетесь! — А ты думала, надзорная палата, как номер в отеле? Приспичит, так и на горшок сходишь. — Нет уж, я потерплю… — Обоссышь кровать — пеняй на себя! Оксана уселась на койку в прежнюю позу. В палате было душно, но прохладно, от двери тянуло сквозняком. Непросохшие волосы неприятно холодили спину через тонкую ткань казённой ночнушки. Свою одежду у нее забрали, вместе с сумкой, мобильником и сигаретами. Ей обещали, что вещи будут в сохранности, лежать и ждать, пока ее выпишут. Ей уже столько обещали за этот нескончаемо-длинный, утомительный, муторный вечер! Выполнят ли хоть что-то, Оксана не знала, но уже начинала сомневаться.***
Когда за ней в отделение полиции приехала скорая помощь, Оксана сначала даже обрадовалась. В полиции она оказалась впервые, и впечатления были тягостными, почему-то ей всегда казалось, что полицейские должны быть внимательными и прозорливыми, должны быть справедливыми. Реальность Оксану разочаровала: равнодушные морды дежурных, с одинаковой скукой слушавших и пламенную речь ее деда, и ее жалкие попытки сквозь слезы возразить ему, ничем не напоминали сложившиеся по фильмам и сериалам образы стражей порядка. Врачи скорой пообщались сначала с ее дедом, потом звонили бабушке, оставшейся дома, и лишь затем с ней. И предложили проехать в больницу — добровольно! — подписав согласие. «Вы поговорите с врачом, объясните ситуацию и спокойно поедете домой. Согласие — формальность, но без него мы не можем отвезти вас в больницу. Так будет намного лучше, сами видите, ваш дед настаивает, вы сами плачете, успокоиться не можете…». Оксана подписала. В приемном отделении по вечернему времени горели лампы. Неприятный, какой-то режущий свет заставлял щурить воспаленные от слез глаза. Врач с унылым, вытянутым лицом сначала долго и придирчиво читал заявление, еще в полиции написанное дедом для скорой. Потом наконец обратил внимание на Оксану, почему-то начинавшую нервничать все сильнее. — Ваш дедушка пишет, что вы сегодня вечером впали в буйство: орали, устроили безобразную драку с бабушкой, угрожали им. И что вы не впервые ведете себя подобным образом. Приходите поздно, от вас часто пахнет табаком и спиртным, ругаетесь матом, — он прервался и заглянул в бумаги, — посещаете какие-то сомнительные мероприятия и слушаете очень агрессивные песни об убийствах, насилии и тому подобном. Вы ранее наблюдались у психиатра? — Во-первых, нет, я никогда не наблюдалась у психиатра. И наблюдаться не собираюсь, у меня нет в этом необходимости! Во-вторых, дед врет. Если бы мама не уехала в очередную командировку, она бы остановила их! Они постоянно лезут ко мне со своими придирками: приличная девушка должна то, приличная девушка должна это… И наоборот, что не должна. Постоянно! Они не дают мне спокойно жить, шарят по моим вещам, требуют, чтобы я отчитывалась с кем, куда и когда я иду. Мне девятнадцать лет, какого черта, вообще? Ни дня без скандала с ними, когда мамы нет. Когда мама дома, они и на нее орут, и ей высказывают, какая я ущербная и вообще — шлюха, и закончу проституткой под забором! Если я с ребятами после пар захожу в кафешку, выпить пива, они орут, что я алкоголичка. Воруют мои сигареты. Я включаю музыку, они приходят в мою комнату и требуют немедленно выключить «эту гадость». А я не считаю, что дэт-метал — гадость! Что, мне с ними Баскова или Ротару слушать? А сегодня они видели в окно, как я прощалась… С подругой. Мы поцеловались, и я пошла домой. Ну а дома — началось! Какая я тварь, шлюха, потом всякую грязищу гомофобную начали орать… Я не выдержала и тоже стала кричать на них. А потом бабушка меня ударила по лицу! И еще раз хотела, а я ей не дала, схватила ее руку и оттолкнула. Тут дед полез… — из глаз Оксаны заструились слезы. — Они достали меня просто! Стали вдвоем набрасываться. В комнате заперли, будто я малявка какая-то. Я стучала, кричала, чтоб открыли, что я дверь выбью… И чтоб им сдохнуть я тоже кричала, да, не спорю. Но я им не угрожала! Вы что, сами никогда в запале не желали никому?.. Пусть живут сколько угодно, только и мне пусть спокойно жить дадут наконец! Оставят меня в покое… Они скорую вызвали, наговорили всякого. Потом полиция приехала почему-то вместо скорой… Дед со мной в отдел поехал. И там сразу такой важный стал, деловитый, будто это не он до этого орал и слюной брызгал! Я тоже заявление написала, они мне кучу синяков на руках оставили — сами посмотрите! — Оксана подсунула свои руки со следами от пальцев врачу. — Видите? Я маме позвонить пыталась, но у нее телефон недоступен… У нее там сеть плохо ловит, не помню, как городок называется… Ладно, не важно. В общем, бригада скорой в отделение приехала, и мне врач там сказал, что сюда меня привезут, я все расскажу и станет ясно, что мне тут не место, и я смогу поехать домой! — Вот прямо так и сказал? — врач, который до этого с чуть отстраненным видом слушал прерывистый от слез и немного сумбурный рассказ Оксаны, вскинул бровь. — Да. Ну, или почти так. Я дословно не запомнила. Простите, мне трудно так сразу успокоиться, они меня просто довели! У вас же тут нельзя курить?.. — Нет, курить нельзя. И, боюсь, я не могу так просто вас сейчас отпустить. — В смысле — не можете?! — Я же вижу, в каком вы состоянии. Рыдаете, дрожите. Отпустить вас сейчас, тем более, так поздно — подвергнуть вашу жизнь опасности. Побудете в отделении до утра, успокоитесь, выспитесь, а утром поговорите с врачом. Если все с вами будет нормально, то не будет оснований тут вас задерживать. — Но мне же сказали!.. Нет, я не хочу ночевать в отделении! У меня есть деньги, я вызову такси и поеду домой! — А дома все повторится снова, вы продолжите скандал, и ваши бабушка с дедушкой опять вызовут скорую… — Тогда я поеду к подруге ночевать! — К той самой, с которой вы целовались? — Какая вам разница? — вскинулась Оксана. — Никакой. Гомосексуализм исключили из списка психиатрических диагнозов, — и пробормотал тихонько, но Оксана расслышала, — к сожалению… — Не гомосексуализм, а гомосексуальность! И вообще, я — би. Но это сейчас не важно! Я не желаю здесь оставаться! Я добровольно поехала, значит, могу и уйти! — Вы ошибаетесь. Добровольно, это если бы вы сами обратились за помощью к нам. А так, смотрите, вас по скорой забрали из отделения полиции… Вы не сопротивлялись — прекрасно, но все же это не совсем добровольная госпитализация. И сейчас я определю вас в отделение, вы сдадите вещи в камеру хранения и до утра пробудете там. — Но я читала, что так нельзя! Это же не законно, чтобы вот так… — Какой именно закон вы читали? Молчите? Вот именно. Вы знаете, что не правы, верно? А я — не преступник, отпускать вас под честное слово, что ваша истерика сейчас закончится, и вы спокойно поедете домой. Дальнейшее запомнилось Оксане как череда странных и унизительных недоразумений. Ее отвели в комнатку рядом с кабинетом врача, заставили раздеться и сложить всю одежду и личные вещи в мешок и унесли его в камеру хранения. Какая-то врачиха — или медсестра? — осмотрела ее в поисках сыпи, грубо поворачивая в разные стороны, заставила нагнуться и раздвинуть ягодицы. Оксана попыталась воспротивиться, но, видимо, у этой медсестры, как она все-таки определила женщину, был большой опыт усмирения пациенток. Потом медсестра ощупала и осмотрела голову Оксаны в поисках насекомых, больно дергая за волосы. А затем оставила мерзнуть и ушла. Вернулась со стопочкой больничной одежды, тапками и простыней. Зачем простыня, Оксана сначала не поняла, пока ее, словно впавшую в ступор, и от того ставшую покорной, не подтолкнули к большой чугунной ванне, стоявшей прямо в комнате, и казавшейся в ней совершенно чужеродной. Оказывается, простынь должна была заменить полотенце, а от нее требовалось немедленно помыться и вымыть голову. Мыла ей не дали, вода оказалась ржавой и холодной, а времени на водные процедуры отвели всего ничего. Мыться под чужим, пристальным взглядом было отвратительно неловко. Оксана попыталась отрешиться от происходящего, но ей никак не удавалось, она снова расплакалась. Именно такую — зареванную, мокрую, кое как натянувшую ночнушку, с простыней на голове, в потертых чужих носках и тапках, с халатом в руках, ее отвели в ординаторскую, а затем и в палату. Оксана не запомнила, о чем ее спрашивали медсестры в ординаторской, кажется, о домашнем номере телефона. Хотя позвонить не дали. И предупредили, что ужин ей, как новоприбывшей, не положен — готовили без расчета на ее поступление. И что палата, в которую ее ведут — специальная, в нее попадают все новенькие. Как оказалось, буйные тоже. Слово «надзорка» Оксана услышала впервые в жизни и не успела осознать, что оно для нее означает.***
Утро Оксана встретила, свернувшись калачиком на жесткой кровати и обхватив себя руками для тепла. Залезать под одеяло не хотелось: от него странно пахло, оно казалось грязным. Из незанавешенного окна и из дверного проема, перегороженного столом медсестры, в палату проникал свет. Спать Оксана привыкла в полной темноте и в одиночестве, поэтому уснуть в окружении пяти сопящих, храпящих, постанывающих и всхлипывающих незнакомых женщин, под бдительным присмотром медсестры и направленной камерой, она не смогла бы, даже не будь нервы взвинчены до предела. Среди ночи, сгорая от стыда и бессильной злости, Оксане все-таки пришлось воспользоваться горшком. Медсестра что-то ехидное пробурчала на этот счет, но девушка не вслушивалась — боялась сорваться и ответить. Отвечать было страшно. От деда с бабкой она наслушалась о прекрасной советской психиатрии. Принудительной и карательной. И теперь, столкнувшись с чем-то похожим, она одновременно боялась и ощущала накатывающие волны ненависти к родным, полагавшим такую систему единственно верной и лично для нее — Оксаны — необходимой. Стресс и бессонная ночь усиливали ощущение беспомощности и обреченности. Оксана ждала утреннего обхода, но сначала им принесли завтрак. Мутноватый чай и склизкую кашу. Есть на кровати было непривычно и не удобно, кусок застревал в горле, но она заставила себя проглотить несколько ложек и запить их: силы еще понадобятся. Обход начался вскоре после того, как унесли тарелки, большая часть из которых осталась нетронутыми. Оксана думала, что сейчас ее быстро опросят и отпустят, но ее толком ни о чем не спрашивали, пара общих, ничего не значащих вопросов о самочувствии и все. Видимо, нормальный разговор с врачом должен состояться позже… А потом им принесли лекарства. Оксана смотрела, как женщины молча и послушно подходят за стаканчиками с таблетками, проглатывают их тут же на месте и показывают медсестре рот, подтверждая, что не прячут за щекой или под языком лекарства. Стаканчиков было шесть… — А тебе особое приглашение нужно, ушастая? Твоя порция! — медсестра потрясла стаканчиком, в котором явно была не одна таблетка. — Я не буду их пить. Я не знаю, что там, а у меня аллергия, может, мне вообще это нельзя! И с врачом я еще не говорила, он меня выслушает и поймет, что мне здесь не место. Я — здорова! — Ты будешь пить лекарства, которые тебе назначили. И сейчас ты встаешь, подходишь и берешь свои таблетки. Живо давай! — Нет. Я не хочу. И незнакомые лекарства пить не стану. — Не станешь? — Нет! — Девочки! — медсестра выглянула в коридор. — У нас проблемы, пациентка упорствует! — в палату вошли три дюжие тетки, едва ли тянувшие на ласковое обращение «девочки». — «Санитарок позвала… Черт!» — подумала Оксана и сжалась в комок. Медсестра подошла к ней в сопровождении санитарок и протянула стаканчик, практически тыча им в лицо. — Пей! — Не буду!!! — закричала Оксана и спрыгнула с кровати с противоположной от медсестры стороны. — Вяжите ее! — Нет! А-а-а-а-а! Вы не посмеете! Нет! Не надо! А-а-а-а-а-а! Ма-а-а-ма… Вывернутые руки туго примотали к кровати ремнями. Такими же ремнями привязали ноги. Ягодицу ожгло болезненным уколом. Последнее, что Оксана увидела, прежде чем сознание поплыло, был издевательски мигающий глазок камеры наблюдения.***
Сознание возвращалось медленно. Сначала Оксана почувствовала, как мучительно затекли ее руки, все еще привязанные к кровати. Потом она услышала низкое, грудное мычание. И только через несколько минут сообразила, что это она сама мычит на одной ноте. Она усилием заставила себя замолчать и попыталась сфокусировать взгляд. В глазах плыло. Хотелось пить. И еще больше хотелось сдвинуть куда-нибудь ноги, размять руки… Она пошевелилась. Тело ощущалось, словно чужое. Надо позвать… Попросить… Никак не получалось оформить вяло текущие мысли в слова. Наконец, ей это удалось, и Оксана сама испугалась, как невнятно и растянуто звучала ее речь: — Па-э-а-о-йди-и-те кта-э буть… — она запнулась, осознавая, что у нее не получается позвать ни громко, ни внятно. — Кто-ни-э-пфуть п-пом-мо-э-ите!.. Оксана снова и снова повторяла свои просьбы, пока не повысила голос на столько, что недовольная медсестра вынуждена была обратить на нее внимание. — Что мычишь? Что тебе? — Отв-в-виаш-ши… Отвяж-ж-шит-те! — Отвяза-ать? Еще что? Пить, небось, хочешь? — Д-да-а… — Ничего. Потерпишь. Оксана почувствовала, как по щекам потекли слезы. Злиться не получалось, чужим казалось не только тело, но и любые эмоции. Думать было тяжело, а понять, сколько прошло времени, не получалось вовсе. Через некоторое время ее отвязали. И даже дали воды. А вот еды ей не досталось, оказывается, уже наступил вечер, ужин закончился, и скоро отбой. Весь день прошел… Запястья саднило, ныли суставы рук, тянуло спину. Оксане с трудом хватило сил, чтобы встать и добрести до горшка. Соседка с правой кровати смотрела на нее с сочувствием, но молчала. Остальные вовсе не обращали внимания. Запинаясь и спотыкаясь, Оксана вернулась к кровати и рухнула на нее без сил. Уснула она мгновенно — словно выключилась.***
Утром соображалось получше. Речь почти восстановилась, хотя подобрать слова все еще было трудно, а некоторые гласные выпадали. Оксана, с трудом дождавшись обхода, спросила, когда сможет поговорить с лечащим врачом. Оказалось, что уже наступила суббота, и вчера — в пятницу — нужно было не выступать, тогда бы она его застала. А теперь ей придется ждать понедельника и соблюдать режим, который включает прием назначенных лекарств. Ждать и не возникать. Действительность казалась дурным сном. Оксана плакала и умоляла дать ей телефон: «Один звонок, только один!», но новая медсестра, сменившая предыдущую на посту, только отмахивалась и грозила успокоить и заткнуть истеричку радикально. На Оксанины крики неожиданно среагировала соседка напротив: начала подвывать и взвизгивать, хохотать и метаться по палате… Уже через пару минут примчались весьма недовольные санитарки. Оксана в ужасе шарахнулась от них, но ее скрутили. Впрочем, как и соседку. — Нет, только не снова… Не хочу… Больно… Мамочка, забери… Мама… Ма…***
К разговору с врачом Оксана оказалась совершенно не готова. Мысли путались, в голове стоял непроходящий туман. Странные вопросы: «Какой день недели?», «Какое число?», «Вы понимаете, где находитесь?», «Как вас зовут?», — санитарка за спиной, слишком яркий, слепящий свет… Оксана хотела что-то спросить, узнать, что за лекарства ей суют, что колят, когда ее выпустят… Но звуки отказывались складываться в слова, приходилось обдумывать каждую букву. Врач что-то говорил ей, но она никак не могла сосредоточиться. Наконец, ей удалось уловить смысл части его слов: — … Мы поставим вам диагноз, вы пройдете лечение… Будьте благоразумны… Тогда вы скоро попадете домой… Ваш дедушка звонил… Не меньше месяца… Хотите… оставаться под наблюдением… витамины… жаловались на вас… вынудили… вы… … … слышите?.. Оксана изо всех сил попыталась скинуть сонное оцепенение и сконцентрироваться. Это важно, очень важно! Что же он говорит?.. — … Вы слышите меня? Понимаете, что я говорю? — Д-да… н-ниэ-эт… н… н-н-не са-ав-всем-м… — Все ясно с ней. — врач повернулся к санитарке. — Отведите ее в надзорку и уложите. Продолжаем лечение. Если не будет бушевать, через пару дней переведем в обычную палату.***
Пара дней обернулась неделей. Но Оксане чудилось, что прошло не меньше месяца. Она осунулась, похудела. Кожа потрескалась и чесалась. Волосы превратились в колтун. Обязательное мытье один раз в неделю явно не было достаточным для поддержания чистоты, но и оно оказалось для нее теперь сопряжено с унижением. Мыться сама Оксана не могла — ноги подгибались, дрожали руки. Она перестала возражать медсестрам и проглатывала таблетки не глядя. Еще парочка уколов «витаминок», как называли содержимое шприца медсестры, сделали Ушастую послушной и тихой. Она откликалась на гнусное прозвище. Вяло ковырялась в однообразной, невкусной еде. Часами сидела или лежала в одной позе, уставившись в зарешеченное окно. Разницы между надзорной палатой и обычной, куда ее наконец перевели, она, кажется, не заметила. С врачом и психологом она встретилась по одному разу. Сидела молча и пыталась слушать, и вникать в суть, но выходило плохо: смысл слов ускользал от нее. Ей говорили, что она больна. Это она услышала и запомнила. Но теперь она и сама ощущала себя больной. Ведь здоровые люди не забывают слова? Они говорят понятно? Понятно… Как… А как это?.. Зачем?.. С каждым днем Оксана понимала все меньше. Все реже пыталась заговорить, чаще мычала вместо слов. Или молчала. Все реже вставала. Лежала, как положили. Сидела, как посадили. И раскачивалась в такт сердцу: кач-кач, кач-кач…***
— Вставай, Ушастая, пора купаться! Вставай, кому говорю! Блядь… Маш, поднимай ее, эта все, кажется, сдулась. — Чет быстро она, те не кажется? — Да ну, самые борзые быстрее всех ломаются! Не хрен было выделываться: не хочу-у-у, не бу-у-уду… Держишь? Давай, потащили мыть. Фу, скотина вонючая, подгузник аж сваливается! — Прошлая смена не поменяла что ль? — Маш, а я морг? Не отчитывались!.. Ой, Юрьсаныч, здрасте! А мы Ушастую вот на помывку ведем! — Доброе утро, Мария, Светлана. Очень хорошо, мне тут звонила ее мать — объявилась! Третий месяц пошел! — сегодня приедет на свидание. Отмойте пациентку как следует, причешите, оденьте почище… Ну, сами все знаете. — Ага, знаем. Юрьсаныч, а что матери говорить то будем? Девица-то все — овощ. — Мария Павловна, нос не суйте не в свое дело. Пациентку — помыть, переодеть, причесать, к часу дня в комнату для посещений доставить. Ясно? — Да ясно, ясно… — проворчала санитарка и, повернувшись к коллеге, когда врач отошел подальше спросила, — ну а ты что думаешь, Свет, что скажет то? — Да хрен его знает. Опять небось про последствия болезни… — Какой болезни то? — Да придумает. Он врач — ему виднее. Главное, что необратимые. Точно — овощ, бля… тощая, вроде, а тяжелая! Помогай давай. А то хрен успеем, еще пол-отделения таких туш таскать!..