Words are very unnecessary.

— Людскому эгоизму предела не существует. — Глубокий, тепло вибрирующий в спокойном состоянии голос Ги-Мануэля сейчас окрасился в разочарованный синий, меланхоличный подтон, наполнив студию этой же синевой. Томас, прямой, как струна, в холодном раздражении повернулся к роботу, чуть склонив голову. Это придало его взгляду привычную строгость. Пусть, смотря на Ги, тот всегда склонял голову ввиду разницы в росте, сейчас последний был в достаточном удалении, чтобы увидеть иллюзию хмурого выражения на шлеме Томаса. — Людскому эгоизму? — прежде мелодичный, голос Томаса сохранил нотки натянутого дружелюбия, но обрел ледяной, совершенно колкий и до неприятного ровный звук. Сдержанный, вылизанный, до единой частоты выверенный. Ни крошки излишка. Сосущее чувство, поселившееся в центре груди Ги-Мануэля, было страхом перед этим тоном. Скрипучее, оно мелкой, противной вибрацией прошлось по металлу косточек до самых кончиков пальцев, на что Ги сжал подлокотники кресла. Медленно повернув голову к Томасу, чтобы обозначить свое внимание. И ни в коем случае не выдать свой страх. — Ты ровно человек. Почему ты игнорируешь меня? — Мимолетная пауза дала Ги-Мануэлю возможность выбрать из десятка вариантов мысли один, наиболее, как ему показалось, подходящий. — Или я ошибся, посчитав тебя самым близким? Томас молчал лишь жалкое мгновение. После – его терпение разорвалось со стуком ладоней о подлокотники чужого кресла; с тычком мебели в пульт позади. Ги-Мануэль не дрогнул, лишь отклонился назад, когда чужое лицо возникло прямо перед собственным. Но пугающее предвкушение страшного заставило робота оцепенеть: злость Томаса была редким явлением, совершенно несвойственным ему и катастрофическим для того, кто смог вывести его из себя. Но Томас не двигался. Напряжение росло, набирая градус под действием непосредственной близости провокатора. Ги ощущал это напряжение, потрескивание чужой души от ярости, искры в воздухе. И жуткий холод, едва ли не физически улавливаемый сенсорами, исходящий от Томаса. Мысли, что уже выстроились в очередь на озвучивание, вытеснил страх. Растущий, расширяющийся, трансформирующийся в цикл, пожирающий мыслительный процесс. «Но я ведь был прав», — пронеслось в голове, и страх, захватив эту мысль, развился в ужас, заполонивший пустотой всю душу, внутренним визгом загружая процессор. — «Прав в такой… глупости?» Томас сжал пальцы с неистовой силой, сминая мягкую обивку. Страх Ги не был зациклен на физическом насилии – скорее, на моральном. Молчание было таковым. Томас, превосходно знающий, как работает мозг, вполне мог манипулировать искусственным интеллектом Ги, особенно делая ставку на знание его души. Последнюю, изученную вдоль и поперек, Томас знал даже лучше, чем остальное, чего только касался. И он выжидал. Когда Ги дойдёт до нужной мысли самостоятельно, сделав правильный вывод. Но Ги молчал, недвижимый, уставившись на Томаса беззащитно, вздернув голову, откинувшись на спинку кресла. Лишь незаметно для самого себя прижав руки к груди, стремясь закрыть пустоту у сердца, образующуюся в ощущениях. Совершенно наивно не осознавая всей силы собственных эмоций, что медленно, но верно расползались в стороны, насыщая напряжение и долгую паузу ощущением грядущего удара. Едва Томаса коснулось это ощущение, злость отступила. Чужое предвкушение привело его в чувство, изрезав обособленность сознания сочувствием. Обособленность, свойственную роботам, не человеку, не живому, способному на эмпатию существу. Нечто теплое сплелось с чувством вины за резкость и смягчило позу; Томас медленно склонил голову набок, плавно, уверенно внешне и с трепетом внутри потянувшись рукой к Ги. Сжавшемуся в комочек всей душой, не знающему, что делать, как себя вести. С ним. С тем, кто был рядом всю жизнь. С тем, кого Ги знает лучше всех. С тем, кто знает Ги лучше всех. — Это не так, — нежность касания Томаса к плечу Ги перекликнулась с мягкостью его голоса. — Ты знаешь, что это не так. Твои эмоции намного сильнее моих. Я физически не могу ответить тебе тем же. Но я слышу тебя. Внимаю. Ги-Мануэль молчал, легким поворотом головы следя за чужой рукой, что двинулась выше, к слабому месту – к шее. Но чуть прохладные, бархатистые пальцы легко коснулись столь же бархатистой кожи, огладив, поддразнивая. Расслабляя в жесте, присущем лишь им двоим. Удара не последовало, и быть не могло. Ги-Мануэль, как по нажатию кнопки, поплыл в чужих руках, отпустив эмоции, позволив Томасу направлять. Тот, склонившись ближе, визором едва не касаясь чужого, прильнул, оказавшись в «ауре» Ги, ощущая душу робота своей, столь глубоко сочувствуя, что вибрации чужого волнения, обвивающиеся вокруг не хуже физических волн, минующих преграду стороной, ощущались ровно касания. Страх, что Томас забрал, вытянув клубок по ниточке, лишь смотря на друга в продолжительном молчаливом диалоге энергий, заключенных в телах друг друга, был горьким и терпким. Тепло тела Ги-Мануэля жгло руку. Едва тот волновался – начинал греться, а пульсация в сосудах становилась ощутимее, и сейчас, лишь уложив ладонь на шею, можно было почувствовать биение чужого сердца, сжимающегося с трепетом, панически. От страха? От влечения, что постоянно сопровождало его нахождение рядом с Томасом? Последний чувствовал это влечение не только душой – физически, шероховатой поверхностью черной, словно ночь, синтетической кожи. Чужое присутствие ощущалось уже издалека, вблизи – давило силой притяжения. Застыв, Ги прилип взглядом к Томасу, даже не думая о том, чтобы двинуться: он не мог. Мысли напрочь вымело вон, равно как и страх. Чужой кулон, мерно покачивающийся, свисая с тонкой шеи привлекал к реальности своим блеском, и Ги-Мануэль потянулся к нему совсем невольно, к шее, к месту, где душа ощущается острее всего. Следуя за магнитной тягой, Ги едва не уткнулся визором в шлем Томаса сбоку, но остановился, достигнув нужного расстояния, чувствуя чужое движение. Рука. Вторая, ползет по спине, захватывая власть окончательно и бесповоротно. Остужая горячую кожу, снимая напряжение, оставляя после себя нежное влечение к чужому серебру. Слова были лишними. Синхронизация духовная прошла более, чем успешно, и, если физически оба робота были – несмотря на ответные объятия Ги – на расстоянии, их души коснулись друг друга, согревая, мягко входя, деля яркость эмоций, деля теплоту, деля холод, разделяя поровну сам мир, и сливая это воедино, в целое, в буйство красок, в переливы света, в сполохи, абстрактные картины, вьющиеся в образах обоих, откликаясь в душах. Ги таял, убегая сквозь тонкие пальцы расплавленным золотом, овиваясь, обволакивая всей своей душой чужую, стремясь спрятать за собой, защитить от мира, от себя же самого; превращая чужую душу в собственную, даже не застыл на секунду, задумавшись, чтобы проанализировать последствия, как сделал Томас в этот же миг, а лишь более открылся ему, не приглашая – втягивая, позволяя проникнуть так глубоко, что захлебнулся им, разгоряченный, дрожащий сердцем. Движение Ги-Мануэля ближе застало Томаса врасплох; остатки сдержанности не позволили роботу поступить опрометчиво, но ответное влечение приглушило разум, заставив опуститься, присесть напротив, не отнимая рук от чужого тела. Ги податливо последовал за жестом, склонившись к Томасу, оказавшемуся ниже; взбудораженно замер, ощутив твердость чужого визора у самой груди. Совершенно нежные и крепкие объятия тонких рук терзали теплое тело неустанно и со всей жестокостью, присущей притяжению к другой душе. Ги обвился, скрыв чужую голову в клетке своего тела; руками скрыл Томаса в сумраке, в живом тепле, огладив серебряное зеркало пальцами, с утешительной лаской обнаружив взаимное поглаживание у самых лопаток. Все, чего он желал, здесь – в его руках. Молчание. Крошки касаний, искрящиеся в сенсорах и нервах. Близость, по-человечески наивная, наполнила звучание обеих душ теплотой; возвышенность ощущения, испытанного в унисон, растворила ничтожную мелочность плохих мыслей, недомолвок, молчания. Слова могут только ранить.