Ласточка

      Разве возможно учиться весной, когда шумят каштаны — в автобусе слышно, а кроны будто пушистые Олькины банты. Олька у бабушки, у неё — вот везуха — каникулы, а Кате учить и сдавать. Дорога будет недолгой, и потому стоит ученица девятого «А» у двери, придерживая локтем рулон стенгазеты. Да там и не газета вовсе. Так, пара стихов и статья про Павла Андреевича, географа и фронтовика, чья увечная юность подчеркнута жизнью, полной добрых поступков — вытащить товарища из-под обстрела ползком, спасти русака из капкана, выходить и отпустить в лес, вырастить сыновей и в придачу полгорода. Не поставить за годы труда ни единой двойки.       Даже Славе Чернову из девятого «В», чьих выходок ни один учитель терпеть не мог. А Павел Андреевич возьми и скажи: «Вячеслав у нас теперь за бригадира».       Видано ли? Хулиганище! В целой школе гаже не сыщешь! Девчонок дразнит, манжеты по уши черные… И мама у него пьяница, правда, его вины в этом нет. А надежда есть, думает Катя. И раз этот Славка теперь такой важный, может, и за ум возьмется? А то и человеком станет?..       Автобус качает вперед и вверх, Катя встает на носки. Так и выше, и взрослее, и колени не гнутся, словно у кузнечика. В жизни не узнала бы про глупое сходство, кабы не Славка.              Нужно осмотреться, не видел ли кто ситуации. Видел! Как есть, видел. Сидит у окна мальчишка, глаз с коленей не сводит, точно заметил, что гнутся лозой. В дверях отражаются обычные ровные ноги, если сбоку не смотреть. Школьное платье, колени и гольфы, туфли почти не пыльные. И когда только успела, вроде аккуратно шла! Выйти из автобуса, протереть платочком — через пару остановок.       Сейчас дорога из главной выльется за поворот, обгонит скверик, пронесётся мимо больницы, снова повернёт, и школа. Вперед по аллее, где выращен сад. Тетка сказала: зацветёт, и будет холодно, но пока тепло, никогда в такое не веришь.       Весна убегает, почти уже лето. Шумные мальчики на сиденьях, как воробьи-задиры. Один вроде Славки: то вскочит, то бухнется рядом с другом, хлопнув его по плечу. Дружок дернет тихонько плечом, а руку не смахнет — труса-то сразу видно. Уж Катя не терпела бы к себе такого, а этот косится, бормочет по-стариковски.       Настоящий старик читает книгу, привалившись плечом к стеклу. Позади него румяный парень смастерил из газеты шапку-кораблик, вертит в руке. На нем синяя рабочая куртка, ещё чистая, на полу между ботинок холщовая сумка, полная обойных трубок в чайники и чашки. Решили на кухне делать ремонт? Тетка делала прошлым летом, Катя помогала: смазывала бумагу киселистым клеем, разглаживала по стенам пузыри. Было душно до смерти, сарафаны промокли и липли к бокам. Зато вечером, умывшись, пили с теткой холодный «Тархун».       Женщина в крепдешиновом розовом платье, совсем на нее не похожая, держит на коленях торт в круглой картонной коробке. А на заднем ряду у тучной гражданки «Докторская» в сетке, булка косичкой и молоко. Поесть бы и вправду неплохо. В столовке всегда остается половинками белый хлеб, компот или чай. И если на смене Лидочка…              Автобус выходит за поворот, уж и остановка видна. Медленно за спину уплывает парк, за окошком больничный дворик, полный детворы, будто кто арахис в глазури просыпал. Носятся, щебечут, скрипят качелями.       Только Катино внимание не там.       Мальчик с перекошенным серым лицом поднимается с места. Не отстают и друзья: бойкий, вроде Славки, и двое приметных неопрятностью ребят. Олимпийки расстёгнуты, рубашки топорщатся парусами. Можно, конечно, решить, что играли в футбол… После футбола мальчишек нужно в машинке стирать, считает Катя, но не может улыбнуться шутке.       Мальчик-старик шагает вперёд. Тихоня знай себе смотрит в окно, где бежит к горизонту еще живущее в кронах солнце. Мальчик-старик бьет его в голову. Раз, и всё. Один-единственный, зато сильный. Положить ладонь у виска, на ухо, толкнуть в стекло.       Тот, кто не видел, понял на слух.       Катя видела: положить ладонь незнакомцу на голову, двинуть в стекло.              Стенгазета катится по ступеням. Охает женщина с сеткой. Тихоня смотрит обидчику в лицо. Зрачки как стеклянные шарики.       Он и понять ничего не успел, а уже остановка. «Пазик» скрипит дверями, сочнее звучат голоса с больничного дворика, острый весенний воздух бежит по коленям вверх.       — Да вы что! — возмущается Катя. — Товарищи, как это?       Пассажиры смотрят в окна — каждый в своё. Бесчинники сбегают на улицу; вскоре главарь машет с другого берега дороги. Слышен его гадкий смех, но двери схлопнулись, а Катя теперь без газеты. Так себе газета, конечно, сплошные недоделки: пара неуклюжих стихов про любовь и войну, статья про Павла Андреевича… Она знает ее наизусть, небольшая потеря, но тетка давала денег на ватман.       — Да что ж это такое, товарищи! — восклицает Катя. — Творится хулиганство, а вы сидите? Смотрите? Наблюдаете?!       Покашливают из глубины. Гадкий тихоня, как и прежде, наблюдает город, только губа поджата, а у корней светлых волос розовеет кожа. Фу, думает Катя, так и будешь сидеть?              Автобус виляет задом, подбрасывая вверх, Катя забывает осторожность. Стойка — боевая. Колени вогнулись донельзя, кулак сминает подол передника. А пассажиры — тихие-тихие, одинаково гадкие, как неживые.       — Да вы! — возмущается Катя. — Да ты!.. Совсем уже!              Развернуться на пятках к двери. Скорее бы остановка! Больница, поворот и скверик. Нет, скверик уже был, думает Катя, отдуваясь от волос — выбившейся из косы отросшей челки, ещё более кудрявой, чем остальное ее богатство. Нет, нет, думает она и дергает подбородком, будто отряхивает стыд. Скверик проехали, там они в детстве гуляли с мамой, а с теткой никогда не ходят. И одна она не ходит — чего там делать одной.       Нет, нет и нет. Разве возможно средь бела дня вот так нападать, и чтобы никто не вымолвил слова? Сидят сычами, думает Катя, в школе никогда бы такого не позволили! Павел Андреевич рассказывал, когда шли на Берлин, командир запрещал трогать мирных. Голодали, смертельно хотелось спать, но разве ребёнок повинен в этом?       «Не бывает чужих детей».       Этот урок нелегко было выучить. Тетка — родня, не похожая на родню, за ватман три шкуры спустит. Нужно вернуться, забрать, а вдруг там эти…       — Глупые! — выкрикивает на прощание Катя.       Белеет школа за яблоневым садом, но важно найти газету. Решительным маршем Катя идёт по следам автобуса, уносящего в себе людские тени. Идёт, переходит на бег, встретить хулиганов и все им высказать! Рядом больница, кто обидит при детях? Кате совсем не страшно.              — Постой, — говорит мальчишка. — Да постой ты!       Глядите-ка: галстук повязать не забыл… А с виду-то пионер, разве можно молчать пионеру?       — Чего тебе? — удивляется Катя тому вообще, как он успел выбежать.       Дорога уходит за поворот, за ней и мальчик, обгоняя Катю.       — Чертёж уронила? — спрашивает он, не обернувшись. Руки в карманы вложил.       Что ли его ума дело? Станет она абы с кем обсуждать газету! И пусть работа не готова ещё, столько задумок: в фотостудии увеличить портрет, где географ такой же мальчишка. Вот уж кто поступал по совести, так это Павел Андреевич. Паша Исаев, что в семнадцать, подправив цифру, ушёл на фронт. Что выжил, защищая Родину, и не посрамил!..       — А у нас девчонки на обоях делают, — замечает мальчик, и Катя видит его впервые — чтоб так... Волосы будто песок, глаза яркие, карие. Рослый... Разве рослым смелость не полагается?              — А мне не нужны провожатые, — дуется Катя. — Трусишь? Так и скажи!       Мальчик смеется, пусть и не зло. Потирает лоб, где у виска уже видно лиловое.       — Поздно трусить, — говорит. — Меня Женей зовут, а тебя?       Руку подать приходится, хоть и неохота совсем. И на вопросы отвечать тоже. Какая разница, в какой она ходит класс? В углу ватмана выведет: «Катя Ластовка, 9 «А». Можно будет прочесть и стихи, и статью. Каждый не слепой все увидит!       Женя делится задумкой сделать газету с эшелоном. В вагонах — факты и лица. Факты и лица — за девчонками из девятого «В», а эшелон нарисует Женя.       — Подумаешь, — отвечает Катя. — Я считаю, главное — правду написать. Вот есть среди нас герой. Простой советский человек, но герой. И вот прочтут ребята вроде Чернова вашего, ты только представь, правду! И, может, за ум возьмутся!       Вместе они смеются, что Слава теперь бригадир, и что запросто может стать человеком. А те мальчики, думает Катя, людьми никогда не станут, потому что нет у них такого учителя! И правды у них нет!              Дорога выходит скорой, теплый ветер нежит лицо, гоняет у лба непослушные волосы и по небу — облака.       Вдалеке, по Промышленной, гудят моторы, доносятся со двора негромкие голоса санитарок. Дети разбежались по палатам — вечерять. Уже небось ложками стучат...       Хулиганов простыл и след, и некому высказать. Катя бродит по гравию, словно ищет пятак, а не ватман.       — Гляди!       Женя машет со скамейки трубкой. Лицо отчего-то радостное. Здорово, конечно, что работа нашлась, но лист ведь не чище, чем Катины туфли. Поверх статьи и вовсе красуется жирно-землистый след.       — Прямо ногой…       — Ну, ты что, — говорит Женя, заглядывая в лицо, когда Катя готова расплакаться, — почистим, незаметно будет! Можно лезвием подтереть вот тут. У меня с собой.       Он водит ластиком между строчек, и ей неловко, вдруг прочтет. Каждое слово кажется неточным, безграмотным, слабым. Хочется выдернуть лист из рук и изорвать. Переделать статью, стихи вычеркнуть вовсе. Убрать из газеты и никогда больше не писать: в рифмованных строках всегда заметнее глупость. И мальчику сейчас заметна именно она.       — Больший герой тот, кто выжил… почему? — спрашивает он, подтверждая догадку. — А как же герои подпольщики, подрывники, награжденные посмертно?       И ластик не дрогнул в руке. Что это за мальчик, что за странные он задает вопросы? Неужели современному человеку нужно доказывать ценность жизни? Или он смеется? Как Славка?       — Заметно? — спрашивает Женя и трогает около синяка воздух. Катя кивает. Долго, наверное, смотрела. — А мне на празднике выступать. Как думаешь, сойдет?       — За сутки? — удивляется Катя. — Очень больно?       — Не слишком, — отвечает он. — Придешь на выступления?              У Жени веснушки. Как у Кати, только не серые — цвета спелого колоска. Хочется улыбнуться, а стоит ли? Можно порадоваться встрече и удивиться, что первая. Может случиться дружба. Катя совсем уже взрослая, а впереди лето, и будут гулять. Можно всей школой в поход, можно на стадион или даже в кино, если тетка, конечно, отпустит… Может случиться любовь. А что, если — да, а твой мальчик совсем не смелый, твой мальчик — обычный трус?!       «Придешь или нет?»              Как не пойти, когда Катя из главных помощников? Провести над газетой полночи, насилу сделать. Видеть перед собой совсем не то, что положено школьнице накануне экзаменов.       Выступления, думает Катя. Выступления — это какие? Все номера повторяются из года в год. Хор исполнит «Ты гори, мой костер». Хорошая песня, справедливая, но поют только девочки. И «Польку-янку» танцуют девочки, только после чтецов — мальчишки-народники. Женя танцует? Или читает стихи?       Что если Женя читает стихи?              Утро не думает начинаться, тётка сопит, а Катя не может спать. Крадется на кухню сидеть в тишине, пить из носика крепко заваренный чай.       Что если Женя взаправду читает стихи? Подняться с места, обогнуть толпу у сцены, взойти по ступеням достойно, ох, только бы не упасть. Встать у трибуны, начать... Как можно считать человека трусом, если он может такое? Не забыть, не перепутать строчки, достучаться до каждого сердца — нужны и талант, и отвага.       Катя трогает щеку — горячая, а ступни замерзли на стылом полу. Выпить бы чаю сейчас настоящего, как в детстве. Бывало, проснешься от страшного сна и хнычешь, а мама ласково скажет не бояться и согреет молока. Вот была бы жива, гадали бы вместе, какие Женя любит стихи, и что вообще… что ему дорого.       Была бы жива, после завтрака погладили бы наряд и косы заплели. А так приходится самой. И даже не спросишь ни у кого, красиво ли вышло. Только в автобусе люди смотрят дольше обычного и немного боязно идти через сад — скоро белый, как передник по краям с кружевной тонкой бейкой.              — Ластовка! — окликает Чернов-бригадир. Рубашку чистую надел, брюки не пузырями... Как-то даже лицом посветлел, думает Катя. Побрился, что ли? Как портил его пух над губой, похожий на сажу. — Чего уставилась? — хмурится он. — Бегом за кулисы!       Шумно, волнительно, суетливо. Катя спешит. Встречает в толпе переодетых артистов: девчат в самотканых юбках, в косоворотках мальчишек. Где-то среди них, может быть, Женя?       Как через вату слышится голос Павла Андреевича:       — Староста? Хороша-а… А сходила б ты, девочка, пока занавес, разметку сделала.       — Ещё вчера все готово было! — возражает Катя.       — А Анна Васильевна пол вымыла. Вымыла на совесть, и следа не оставила. Прекрасная Анна Васильевна!       — Прекрасная, — улыбается Катя и вприпрыжку в класс. Попробуй теперь найти мел за кулисами! Это в классе пусто, привезли в бутылках лимонад, пахнет сахарной пудрой. У Павла Андреевича старший сын мастером на хлебозаводе, что не праздник — то спецзаказ. А младший, Серёжа, пластиночки принесет, и когда ответственное кончится, можно будет танцевать.       Женя танцует? Или читает стихи?              Разметка мелом на сцене для малышей. Им придется подсказывать, кто за кем выступает, поправлять одежки и банты, следить, не забыл ли какой растяпа значок-звездочку. Подсказывать текст.       В лотке у доски много мела. Катя берет огрызочек и со стола сценарий. Прячет у груди, в передник, и снова бегом. Смеются подружки, губы для танца красные, может, и Кате было бы ярко?       — Красивые! — восклицает она и несется мимо. Расступаются мальчики: есть среди них и высокие, только не те.       Быстро, пока занавес прячет сцену, нарисовать три креста впереди, три позади, главный в центре — это чтецу.       Жене, раз он не танцует.       Катя наскоро листает сценарий, находит узкие столбцы. Симонов, конечно, кто же еще? Высоцкий, Евтушенко? Расул Гамзатов?       — «Нас двадцать миллионов незабытых…», — шепчет задумчиво Катя.       — По-о-берегись! — Славка Чернов несет на сцену квадратное, в воздухе пыльная взвесь.       — Ну! Тетёха!       Поберечься она едва успевает: двое мальчишек из девятого «В» тащат свернутый в блин ковёр из резины. Пыхтя и отдуваясь, поднимаются выпускники, раскладывают стопками короткий распил. Пахнет густо, словно в мастерской.       Павел Андреевич у правой кулисы с незнакомым учителем, или не учителем вовсе. Говорят, улыбаются, машут руками. Однополчане?       У них в ногах толкутся дети в белых халатиках. Высыпают на сцену — мелкие, как с больничного дворика, но из цветного на них только пояса: красные, синие, желтые. Выстраиваются, босоногие, строго по разметке в шеренгу, перед ними резиновый мат.              Окажись Катя среди зрителей, с интересом наблюдала бы, как тренер выставит перед грудью свежую доску. Узколицый мальчишка лет семи примерится дважды кулачком в центр: коротко, длинно, а на третий, прикрикнув, разнесет её пополам.       В зале отчетливо скажут: муляж.       Их поселок еще не видел такого. В городах покрупнее открылись новые секции, и кто может ездить — ездит, слишком, по правде, немногие. Местные мальчишки любят в футбол, а вечером на реку, и плескаться до темна.       Ничего кроме речки и танцев не видела Катя, а и сейчас пропускает действо, новых красивых слов не слышит. Малыши стараются не для неё. Их движения расплываются пятнами, зазря мелькают ленты поясов: по правую руку от Павла Андреевича стоит ее Женя. В белом, как будущий сад, кимоно.       Где ему заметить Катю, когда между ними сцена. Это Катя боится моргнуть. Коротка ее нечестная отрада: наблюдать из укрытия. Собранный, даже злой, тихоня смотрит под ноги и, поправив одежду, шагает вперед. Борьба с воздухом похожа на танец, стопка досок на брусьях с точным ударом сыпется на пол. Катя неловко отступает назад, сталкиваясь со Славкой.       Что, бригадир, стоишь на пути? За какие заслуги так преданно смотришь? Девочкино внимание не с тобою.              Убежать вдоль стены от сидений подальше, пока никто не остановил — первая глупая мысль, вторая — спрятаться. Что за мальчик такой, что приходится бежать второй раз за сутки? Почему не заметила раньше, когда по одним коридорам ходят из класса в класс?       Привалиться к колонне вдруг усталой спиной, отдышаться. Прийти в себя, найти Павла Андреевича, отпроситься домой. Ведь бывает же людям натурально плохо, думает Катя, бывает, что можно и отпроситься.       Впереди следующая колонна, а там и выход недалеко. Только прокрасться вдоль стены и газет.              Глупая Катя Ластовка, девятый «А», след от ботинка виден только тебе. Зря волновалась, и снимок хорошим вышел. Вихрастому Паше Исаеву семнадцать лет. А Жене Белякову, верно, и того меньше.       За девочками, вспоминает Катя, факты и лица. А эшелон…       — Нашла? — спрашивает Женя Беляков, девятый «В». Губы гранатовые, лиловый висок. — Уходишь? Не понравилось?       — А я почти не видела ничего… — отвечает Катя, глядя вниз. — А чего это он не черный? Раз ты умеешь, должен быть черный?       — Пояс нужен, чтоб штаны не падали, — говорит Женя и старательно смеется. — Черный только с семнадцати. Сдам через пару лет!       — Больно наверное…       — Совсем нет, — отвечает он, сжимая, разжимая кулак. — Набито давно... И я не трушу! Я просто не был готов!       — А я и не... Все мне понравилось! И газета понравилась! Здорово вышло, придумка хорошая, и рисунок. И обоев на антресолях полно. Вот тетка-то обрадуется!       — Твоя лучше. Газета. Твоя — про собственного героя. Я, знаешь, думал… Чтобы выжить, правда, смелость нужна. Разве легко жить и помнить потерю? «Двадцать миллионов незабытых», так?       — Так.       — А у вас в парке Аллея освободителей, ребята говорили. Ещё и «Катюши».       — Да что «Катюши», настоящий Т-34 посреди! Мы с мамой смотреть ходили, я даже гусеницу трогала! Там не ругает никто!       — Можно сходить и сделать фотографий. Экзамены сдадим и сходим, так?       — Но я давно не…       — Просто ответь, пойдешь со мной или нет?       Катя кивает. Кружится голова, рдеют, не прекращая, щеки. Уводят родители шумных октябрят, старшеклассники торопятся в классы.       — Только в одном не соглашусь, — говорит Женя, — выживают не для потомков — потомков разве знаешь в лицо? И не ради будущих добрых дел. Это происходит потом, потому что человек совестливый, и ему есть с чем сравнить.       — Это чего это?! — возмущается Катя. — А ради чего тогда?       Заслонив спиной от случайного взгляда, Женя шепчет ей в макушку:       — Ради кого, скорее. Чтобы защититься самому, нужно повстречать своего героя. Чтобы выжить и дать отпор, Катя, нужно знать этого человека в лицо.