Нити судьбы

Дождь шел уже несколько дней. Струи воды прибивали к земле каждого смельчака, что решался выйти под них из-под защиты крыши. Но, так как в домах берегли свечи на более важные случаи, то по одному, с опаской, люди короткими перебежками добирались до таверны, где горел неяркий свет, и хозяин был готов кормить и поить клиентов, пока их кошельки не сдуются. А еще ливень загнал туда всех паломников, проходящих мимо. И из корыстной надежды на надежный ночлег и пропитание они рассказывали истории различной достоверности всем желающим. Те несколько вечеров они были близки – люди, которые по окончанию непогоды отправятся на поле работать до потери сознания от жары, и люди, чьим уделом стала дорога и созерцание чужой жизни, которая проходила, пока они шли мимо к очередной святыне, пока они возвращались к очагу – уставшими и постаревшими, с глазами тех, кто видел сильно больше, чем все окружающие, и пока они умирали на улице, выброшенные очередным трактирщиком, недовольным их иногда излишне правдивыми историями, которые не собирали большой отклик аудитории. Скоро они стали бы снова чужими и непонимающими мотивы друг друга, но сейчас ни те, ни другие не могли покинуть небольшое пространство, в котором можно было забыть о проблемах жизни за пределами этого дождя. Кто-то рассказывал про гроб Господень, кто-то – про древние саксонские постройки, кто-то откровенно врал про русалок и оборотней, а кто-то рассказывал легенды, подхваченные у других народов. Так, какой-то потрепанный старик с ослепительно серебряной бородой, смакуя грибную похлебку, повествовал всем, кто выбрал его из предложенных кандидатов, свою историю. Некогда жили люди в краю бесчисленных озер и горных гряд, и особенностью их было то, что Господь дал им возможность связывать свою жизнь с кем-то близким по духу в прямом смысле. Однажды каждый из них находил того человека, с которым они селились в соседних домах, вместе занимались положенной работой и проводили большую часть свободного времени по доброй воле, только из чувства той высшей любви душ, что где-то называют дружбой. И в таком случае они однажды просыпались и видели, что из их запястий протянулась тонкая, невесомая, белая нить, одна на двоих. Временами так совпадало, что эти люди съезжались, рожали детей и делили быт, но чаще всего наличие нити не мешало им строить свою личную жизнь. Просто они были всегда рядом и всегда счастливы друг с другом. Существовали и побочные эффекты от нити – если один из них заболевал смертельной хворью, то и второй чувствовал себя хуже, а уж люди, чей совладелец нити умирал, ходили скорее грустными серыми тенями себя прежних. Однако чаще всего их здоровье тоже выравнивалось: нередко они умирали в один день, представляя в конце некую единую сущность, как будто их связывала не только одна нить, но множество. Зато беда обходила стороной этот тихий край, где нечего было ловить разбойникам и агрессивным царькам соседних земель – здесь не слишком ценились материальные ценности. Но, пожалуй, именно поэтому редкие трагедии воспринимались особенно остро, и каждый перед сном молился, чтобы горе случилось не в его век, так как не был уверен, что сможет шагать дальше, не страдая от своей – или не дай Бог чужой – потери, очерняя дни себе и близким, таким же скорбным и тоскующим от избытка умения сочувствовать и сопереживать. Однажды на небольшом холмике по дороге к колодцу встретились парень и девушка. После небольшого дождика над озером появилась радуга, воздух звенел от пения птиц, а эти двое смотрели друг на друга, пытаясь понять, любовь ли это или нечто большее. Разумеется, так быстро это понять было невозможно, но время шло, они виделись каждый день и не желали разлучаться. Их души уже сделали свой выбор, но они боялись торопиться и все тянули, пока однажды утром не увидели на своих запястьях необратимый знак того, что все уже решено. Они скорее обрадовались и начали мучиться следующими вопросами: жить ли им вместе или раздельно, делить ли свои дома с другими потенциально дорогими людьми, насколько их связь дружеская, а насколько любовная. Они топтались на месте, полагая, что впереди была вся жизнь, им не хотелось торопиться, поэтому они все откладывали ответы на завтра, жили ни здесь, ни там, любовались друг другом и обсуждали высокие идеи, избегая тем будущего и быта. Наивные дети счастливого времени получили свои три месяца счастья. А потом девушку начали посещать кошмары, и она стала таять на глазах. Знахарь не умел лечить душевные хвори, особенно потому, что она сама не могла объяснить, откуда пошли тревожные образы. Она медленно теряла себя, свою суть, свой веселый голос и нежную улыбку, широкий для той местности кругозор и пытливый ум. Ее сны покусились на основу – по ночам демоны ей нашептывали, что она недостойна нити и того парня, что потому и интересуется укладом других народов, что не заслуживает места среди этих добрых людей, что все хорошее, что в ней видят другие – лицемерная маска, а все плохое свило надежное гнездо в ее сердце, и рано или поздно Господь обратит внимание на всю ту ложь, благодаря которой она продолжает находиться в этом месте, и ему будет ужасно горько оттого, что и по его любимой земле ползает змея, и либо откажется от всего народа разом, либо вышвырнет ее с позором за пределы, туда, где ей и место. А потом она просыпалась, выходила на крыльцо, смотрела на раскинувшуюся вокруг красоту и особенно ясно ощущала как свою грязную суть, так и острое нежелание покидать свой любимый край. А парень мучился и не знал, как можно ее спасти, разговорить, успокоить. Он видел, как она закрывается и кутается в платок даже в жару, видел, с какой тоской она смотрит на все и, что самое больное, и на него тоже, иногда даже слышал ее плач, когда сидел у ее двери до рассвета, не решаясь зайти и ужасно боясь уйти. Видел, слышал, чувствовал отголоски ее боли, но понятия не имел, что он сможет сделать. Они перестали разговаривать, и она словно намеренно отдалялась от него, как будто нить могла позволить это. Таким образом прошло еще три месяца. От нее шарахались люди, его пытались подкармливать и утешать. Но она продолжала быть из какой-то смутной надежды, что она получит шанс заслужить прощение, что это пройдет как сон, что однажды она забудет, какая она темная, как не помнила раньше. Но однажды ночью она наткнулась на парня на своем крыльце и неожиданно для себя разгневалась на него. Измученный мозг не выдерживал всего груза обвинений и решил хотя бы часть переложить на него. Она закричала, что он привязался к ней насильно и страдает по своей воле от соприкосновения с ней, что она не об этом молилась тогда, когда еще молилась, что это он сделал ее такой, что он мучается напоказ, чтобы подчеркнуть свое благородство и ее несоответствие порядочным девушкам. Он не знал, как положено реагировать на подобное, он никогда не попадал в подобные ситуации, и поэтому просто убежал. Остановился уже на краю деревни, и его накрыло злостью, передавшейся через нить. Он грозно сказал себе, что не обязан быть ее собачкой, что можно хотя бы ночь провести в мягкой постели, а не на холоде под сладкий звук ее ругани, что ничего с ней не случится, ведь это уже достаточно устоявшийся ее образ, из которого ее не тянет выходит, потому что тогда придется определить, готова ли она жить с ним вместе, решать проблемы рука об руку и растить детей, или же слишком зациклена на высоком. Иначе она бы давно рассказала, в чем дело, и тогда бы ей обязательно помогли. Дома он наконец нормально поел и почти сразу спокойно заснул. Девушка же, оказавшись в одиночестве, вдруг осознала, что ее тьма начала накрывать других, что облако ненависти выросло и может захватить всех людей, которых она когда-то любила. Совершенный поступок вдруг начал казаться концом тому последнему, что ее держало своей поддержкой – настолько стабильной, насколько она только могла быть. Он так и не вернулся, и она подумала, что ее крик стал последней каплей, что она зря думала, что нить спасет ее, что она разрушила ее своей злобой. В свете свечи нить отливала красным, казалось, что она кровоточит. На рассвете девушка отправилась к озеру, ее лихорадило. Ее тень казалась слишком тяжеловесной для просыпающегося нежного мира, глаза невольно подмечали всех убитых ее слишком неосторожно ступающими ногами насекомых, губы шевелились, производя подсчет ее ошибок и резких слов. Свет бил в уставшие глаза, она тащилась, ощущая гнет всего плохого (или казавшегося плохим в тот момент), что пришло в неискаженный до нее мир вместе с ней, и почти не верила, что и в самом деле решится на единственно возможный способ спасти всех от ада жизни с ней. Один берег озера был значительно выше, чем другой, вода была еще очень холодной, мир вокруг – слишком красивым, а она – слишком грязной и маленькой, чтобы выдержать себя в этом месте. На краю она застыла, оглянулась и впервые за долгое время начала молиться, чтобы бог не оставил ее хотя бы сейчас, когда она очищает любимый и им край, чтобы позволил уйти без унизительной агонии и цепляний за жизнь, которую ей дали по ошибке. Он почувствовал, что происходит страшное и непоправимое. Но пока искал штаны в темноте, пока пытался справиться с задвижкой, пока добежал до ее дома и понял, что ее там нет, все уже произошло. И он упал на камни, и закричал, разбудив всех вокруг, и задыхался намного дольше, чем задыхалась она, ведь вода была такой холодной, а она такой ослабшей (или Господь все же услышал ее, ужаснулся, но мог подарить ей лишь легкую смерть), и мучительно не умирал, но испытывал все ту же агонию. Прибежавшие люди видели еще то, как белая нить краснеет, укорачивается и превращается в багряный обрывок длиной в локоть, что ужаснуло их сильнее всего. А он через некоторое время, перенесенный обратно в дом, забылся в жутком кошмаре, в котором искал ее среди теней и не находил, на несколько дней. Тело девушки так и не нашли, но ее платок на краю берега позволил им догадаться, куда она пропала. Говорили еще потом, что в день ее смерти вода окрашивалась в алый на рассвете многие годы. Через несколько дней он с безмерной горечью узнал, что даже кажущаяся невыносимой душевная боль неспособна убить здоровое тело, которое словно в насмешку продолжало функционировать и требовать поддерживать его жизнеспособность. Первый шок прошел и осталось лишь неверие в то, что неотвратимое уже случилось. И почему-то именно с ним. Все вокруг напоминало ему о ней, сочувствующие начали раздражать, потому что было видно, что эту трагедию они намерены забыть как можно быстрее, было невыносимо просыпаться после снов о том, как он не уходит от ее дома, о том, как он ловит ее, удерживает, продолжает стараться понять, и осознавать, что ловить уже некого. А нить – багровая, страшная нить, похожая на толстый трос, а не тот шелк, каким была в месяцы их счастья, – временами почти вибрировала от потусторонней боли, которая переходила в него, смешиваясь с его страданиями, словно их брачный обряд зациклился, словно у него происходила бесконечное смешение последней общей субстанции с мертвецом. Всего за пару недель его любимая деревня превратилась в его личный ад. Он не мог вспомнить жизнь до нее, не мог умереть, так как его инстинкты не позволяли ему выбрать этот исход, но и жить тоже не мог, задыхаясь в клубке инфернальной темноты. Один старец сообщил ему, что некогда кто-то ему рассказывал, что действие нити слабеет, если покинуть родную страну, что век или два назад излишне любознательные люди отправились в кругосветное путешествие и, помимо всего прочего, обнаружили, что в чуждой их обычаям среде теряются и привычные закономерности, властвуют иные правила, и иные молитвы достигают слуха иной личины бога. И нить тускнела и становилась почти эфемерной, если они забывали о тех, кого оставили дома (да, бывало и так, что кому-то жажда странствий и новых знаний оказывалась дороже), а оставшиеся воспринимали разрыв намного легче, хоть кто-то все равно сходил с ума, но не от нити, а от несбывшихся ожиданий и простой человеческой тоски. Спустя несколько недель он попрощался с близкими, взял самое необходимое и покинул деревню. На перевале Эдам (старик хитро окинул взглядом слушателей, и они поняли, что он наконец вспомнил, что герою нужно хоть какое-нибудь имя) окинул взглядом свою родину, лучи закатного солнца отражались в глади того самого озера, снова придавая ему кровавый оттенок, крыши домиков подсвечивались золотом, фигурки людей казались игрушечными, да и весь его привычный мир – тоже каким-то нереальным и кукольным. Нужно было успеть одолеть несложный перевал до темноты, но он медлил, щурясь и пытаясь представить, что она тоже где-то там существует, несет ведро воды из колодца, готовит ужин или, быть может, читает книгу в своем любимом укромном уголке возле поленницы на окраине, плетет венок из маргариток, возится с котенком, живет и не ведает о той боли, которую познал он после ее ухода. Его мать в тот момент тоже смотрела на одинокую застывшую фигурку сына. Несмотря на то, что она готова была с болью в сердце принять его решение, что уж греха таить, все равно смутно надеялась, что он передумает. Где-то полчаса они простояли, не шевелясь: она боялась отвести взгляд, он все искал и не мог собраться, – но потом его мать кто-то окликнул, а когда она снова посмотрела на перевал, на его вершине никого не было. Она прорыдала всю ночь в объятиях мужа, но так и не смогла ни на кого разозлиться. Дождь почти прекратился, но и слушатели, и рассказчики слишком вросли в скамьи и все время наполняемые кружки, поэтому одни продолжали слушать, а другие рассказывать вполголоса, немного ускоряя свои истории, чтобы успеть выспаться, ведь на следующий день некогда выбранный ими путь продолжался. Старик, повествующий про нити, пил только воду, но по его виду нельзя было понять, из-за здоровья или убеждений. Он был чужаком, занесшим обрывок чужих жизней, наверное, подробности его собственной были не слишком важны. Путь в большой мир не был легким, но любые препятствия позволяли отвлечься, сосредоточиться на текущем моменте, будь то бурлящая река, переходить через которую нужно было по тонкому бревну, или случайный волк, завывающий неподалеку, или хозяин трактира, оказавшийся пособником разбойников. Правда, иногда Эдам ловил себя на мысли, что надо будет повеселее рассказывать ту или иную историю, когда вернется к любимой, чтобы она не волновалось. И тогда случившееся снова накрывало его с головой, выбрасывая за пределы этой реальности. В разных деревушках и городках можно было наблюдать, как здоровый парень вдруг замирает посреди улицы, перестает реагировать на действительность, и только рука дрожит и тянется к груди. А еще он совсем не мог спать по ночам, потому обходился трехчасовым сном после рассвета, а до того либо продолжал путь, если дорога обещала быть проходимой и в темноте, либо бессмысленно пялился в огонь под фоновой шум отмечающих какую-то радость людей. На самом деле, люди его не слишком задирали, было что-то в его глазах такое, обреченное и отчаянное, что трогать его не хотелось. Однажды утром он вышел из леса и почти ослеп. Впереди – насколько хватало сил глаз – была сияющая, бесконечно синяя вода. Так он понял, что дошел до океана, а что за ним тогда еще никто не знал. А ещё – что нужно менять стратегию. Так или иначе. Бежать было некуда, а позади был целый мир, в котором ему не было места. Разувшись, он медленно брёл по песку, в который раз обречённо констатируя, что не может зайти в воду и брести в глубину, пока волны не сомкнутся над ним и его болью, как предписывало сердце. У сердца не было иных предложений, а мозг, повинуясь древнейшему инстинкту самосохранения, подбросил замечательную идею дождаться заката и сделать что-то с тем, на что (или кого) укажет последний луч. «А если случится дождь, туман, и солнца не будет?», – раздраженно поинтересовался он у жизнетяготеющего сознания. «По обстоятельствам», – вяло откликнулась самая мудрая мышца. Собственно, ничего другого не оставалось. Эдам сел на песок, достал заработанную честным трудом кашу с мясом, полученную за колку дров на постоялом дворе, и приступил к ожиданию лика своей судьбы. В его голове это звучало достаточно иронично в сочетании с обликом любимой, стоящей перед глазами, стоило их закрыть или расслабить. Судьба явилась не огромной зеленой волной, как Эдам малодушно надеялся, а девчонкой, собирающей ракушки в корзинку. Увидев юношу, она остановилась, удачно подсвеченная затухающей золотистой полоской света. Ошибки быть не могло, предстояла страшная коммуникация с людьми, ибо обещания, данного себе, нарушить он не мог. Впрочем, девчонка не оставила ему выбора, бесстрашно начав диалог с заросшим странным чужаком: – Привет, я Алана, а ты будешь спать на песке или пойдешь со мной к бабушке? Я это спрашиваю, потому что бабушка всегда говорила, что как-то раз мой папа пошел спать под открытым небом и его утащил лесной олень в далекую страну к маме, но мне так нельзя, я слишком маленькая и олень меня сбросит. Ты уверен, что достаточно большой? – серьезно спросила она, однако не приближаясь, что навело его на мысль, что, возможно, какие-то зачатки разумности в ней есть, несмотря на сумбурное знакомство. – А далеко живёт твоя бабушка? И ты уверена, что она разрешает тебе разглашать эту информацию? – Да за косой, – Алана махнула головой куда-то в сторону – Мне нельзя далеко от дома уходить. У тебя добрые глаза и потерянный вид, бабушка любит разговаривать с такими, правда, обычно приводит их сама. Пойдем? «То-то и оно, что сама», – подумал Эдам, но не то чтобы у него были более яркие планы на этот вечер, чем провожание ребенка до порога. Кивнув, он поднялся и пошел на некотором расстоянии от девочки, которая тут же сорвалась с места и побежала в обратную сторону от своего первоначального маршрута, помахивая корзинкой. Глядя на золотистую косичку, ударяющую ее по лопаткам на каждом полупрыжке, он размышлял, сколько же гадости успело пройти сквозь него с момента ухода из дома, что он изо всех сил старается не походить на того, о чьем существовании даже и не догадывался так недавно. А ведь Эдам по большой части был в своих мыслях, и казалось, что нет ему дела до внешнего мира – ан нет, отпечаток все равно лег на восприятие. Хорошо, что дороги в родное село не было, иначе он бы задумался, сможет ли вернуться, примет ли его это место, свободное от грязи. Как ни странно, ребенок оставлял вполне человеческие следы на песке, а за поворотом берега стало ясно, что и про дом не врала, – неподалеку виднелся силуэт строения и в окне ярко горела свеча, видимо, поставленная для того, чтобы у Аланы было меньше шансов потеряться в темноте. – Бабушка, я странника привела! – радостно завопила девочка куда-то вперед. Почему-то на зов отреагировали лаем. Через мгновение перед Эдамом вырос огромный пёс, как-то разом объяснивший ему, как можно выжить на отшибе пожилой женщине с внучкой. Зубы клацнули прямо перед лицом юноши и достать походный нож ему бы явно не дали. – Фу, Хуан, фу! – закричала девочка, – бабушка, ну бабушка, выходи скорее, пора странника не съели! Кажется, дверь заскрипела, затем послышался не менее скрипучий голос: – Хуан пёс умный, в отличие от тебя, домой кого попало не водит, но и не ест без приказа. Сейчас посмотрим, кого тебя угораздило подобрать. Алана, это Хуан умудрился ему одежду испортить или он и правда в таком рванье ходит? – Милостивая сударыня, я действительно не хотел зла ни вам, ни вашей внучке, скорее наоборот – решил проводить ее с ее чрезмерным дружелюбием до дома! – сказал Эдам, решив, что неизвестно, в какой момент псу прикажут его пожевать. – А моя одежда тем более Вам ничего не сделала, поэтому я был бы рад, если бы вы комментировали те мои части, которые способны Вам ответить! Если Ваша внучка ошиблась, и – как я и предполагал – настолько внезапных гостей Вы не любите, то я спокойно покину эти места и уйду искать перст судьбы в других местах. За время его монолога хозяйка дома смогла зажечь фонарь, преодолеть разделявшее их расстояние и посветить ему на лицо, пса, однако, не отзывая. Он увидел маленькую старушку с глубоко посаженными синими глазами и строгим, но живым лицом. Она увидела, вероятно, что-то достаточно жалкое, так как мгновенно расслабилась, положила руку на холку Хуана и, похлопывая, успокоила его. – Ну раз привелся, пойдем в дом, негоже первого гостя внучки на улице оставлять, – ворчливо сказала старуха. Слегка вскинула голову и представилась: – Розамун, дочь Алоира. Когда-то это имя заставило бы тебя согнуться в три погибели, но все мы что-то теряем по пути, не правда ли? – Иногда всё и до его начала, – вздохнув, пробормотал он то, чему уже давно не давал воли быть высказанным. Розамун пожала плечами, и отправилась внутрь дома, молчаливо приглашая за собой. Притихшая девочка убежала куда-то в обнимку с псом, временно позабыв про Эдама. Юноша зашел внутрь достаточно скромного жилища. Было видно, что когда-то все обставляли с любовью и пониманием дела, но много лет уже некому было поддерживать сохранность мебели. Присел на предоставленную табуретку и немного смущенно признался: – Откровенно говоря, не заставило бы, но дело исключительно в том, что я из достаточно закрытого от внешнего мира места, мне неизвестны ваши порядки, госпожа. – Давно уже нет тех порядков, – вздохнула Розамун, – и отчасти по моей вине. Ты во владениях императора, без подорожной грамоты на главный тракт лучше не соваться. В любом случае на эту ночь ты мой пленник, подобно языческим богиням древности я потребую от тебя платы. Не пугайся, – усмехнулась она, – я свое отлюбила десятилетия назад, мне будет достаточно разговора. Сам понимаешь, внучку жалко, а Хуан всем хорош, но свои три разговора он потратил, если верить легенде семьи. Но сначала придется тебя накормить, а то одна кожа да кости. В общем-то любой исход Эдама не пугал. «Неочевидные плюсы отсутствия цели в пути и ожидания положенного богом конца», – мысленно хмыкнул он. Но толстый канат на руке на мгновение налился кровью и сжал запястье, откликнувшееся привычной прошивающей насквозь болью, как бы напоминая, кто тут на самом деле господин. «Да ты, ты всегда будешь там, где должна была быть она, а именно в каждом месте и каждом моменте моего существования.» Тем временем на столе появилась похлебка, судя по запаху, очень наваристая и грибная, хлеб, козье молоко и сыр. Розамун двигалась достаточно проворно, но молча, явно торопясь исполнить обязанности и приступить к договорённостям. Он в этом ритуале участвовал лишь косвенно, так что тоже молчал, удивленно ощущая усталые ноги, разбитое тело и влажную рубаху – в теплой хижине все его составляющие решили напомнить о себе в надежде, что им что-нибудь перепадет. Во время же пути он целиком представлял собой стрелу, летящую из погибельного родного края в никуда, и не переставал ей быть ни на постоялых дворах, ни на перевалах, ни перед лицом опасности в виде разбойников. Он был стрелой, которой было плевать на все окружающее, и это хранило его от бед, которых он не страшился. Но сейчас стрела остановилась, он перестал быть только ей. Неужто и правда перст судьбы, а не случайный ребенок? Неслучайный ребенок приманился на запах еды самостоятельно, самостоятельно притащил ведро воды, обеспечив всем желающим чистые руки и питье псу, который явно не привык торчать на улице. Поели они в изумительном молчании, которое, впрочем, объяснялось зевающей Аланой. Тарелки и стаканы обнажили внутреннюю сторону дна, гора хлеба стала напоминать древние развалины, Хуан с Аланой ушли как истинная пара – защитник и его маленькая госпожа, хотя, возможно, на данном этапе жизни их цели совпадали. Эдам вспомнил, что за ужин придется платить, и начал рассказывать. Странно, но он не чувствовал себя жалким, наоборот, сдерживаемые эмоции нахлынули и наполнили рассказ красками. Закончив, он вопросительно посмотрел на Розамун, будто надеясь, что на десерт ему сейчас нальют какое-нибудь ведьминское зелье, избавляющее от тревог и печалей. Слушательница, однако, надежд не оправдала, голос ее был полон затаенной горечи и выученной суровости. Эдам мельком подумал, что не готов спрашивать, как она заработала большую часть морщин. – А как ты хотел? Получить настоящую любовь – и возможность избавиться от боли потери? Это цена, которую приходится платить за все истинное. Утрата неизбежна, кому-то повезло больше, кому-то меньше. И не сравнивай себя с теми, кому помогла поездка на край света. Есть два варианта: либо их чувства были меньшей силы, либо на самом деле не помогла, просто они научились достаточно эффективно с этим жить. Этому смена обстановки, к счастью, способствует. – Выходит, так будет всегда? – Выходит, что так. Но не обольщайся, это чувство будет меняться со временем, привыкнуть не успеешь. Но и скучно тоже не будет. – И как же тогда жить? – Как все живут. Потому что не могут не жить до поры до времени. Прими, что какая-то часть твоей истории, прошлой и будущей, всегда будет омрачена горем. Приручи свою боль, корми дозированно, не позволяй ей расти вширь и вглубь. Однажды ты свыкнешься. Учись слушать о чужом горе, это позволяет не зациклиться на своем. Помогать людям, если есть силы на помощь. Просто быть, если их нет. Как и где проводить дни, решать тебе и только тебе. – Думаю, я не смогу долго оставаться на одном месте. Только я не знаю, что делать, если однажды я не смогу себя убедить продолжать путь. – Придумай себе роль, в которой твой бег от себя будет иметь смысл. Менестрель, сборщик налогов, старьевщик, матрос или просто сказитель. Изобрети кодекс, которому сможешь следовать механически, когда думать будет невмоготу. Это все, что я могу тебе посоветовать. – Спасибо тебе, – выдохнул Эдам, почувствовав, что хотя бы на данный момент ему достаточно этих слов. – А теперь позволь утолить и мое любопытство. Почему твоя внучка говорит, то ее отца унес олень? – А что, я должна была ей сказать, что ее отца повесили люди, две недели владевшие спорным куском земли? Впрочем, я не стала бы ей врать. Три года назад Алана проснулась с криком, что мой сын умчался на северном олене к ее матери, а через пару часов мне сообщили о том, что он попал под руку негодяям. Я убедила Алану, что ей пока так нельзя и больше мы об этом не разговаривали. Но я подозреваю, что она поэтому шатается неизвестно где целыми днями. Ищет оленя. Разговор затих, а на следующее утро Эдам покинул этот дом и больше никогда туда не возвращался. Похлебка давно остыла, но и рассказчик замолчал, заливая охрипшее горло уже не водой, но чаем, и горестно посмотрел на еду, как бы прикидывая, сможет ли он осилить склизкие грибные останки без отвращения. – А чем все закончилось? – нетерпеливо спросил случайно залипший на рассказ ребенок. – Эдам, вероятно, до сих пор бродит по свету. Налоги он собирать не хотел, поэтому коллекционировал истории из разных мест. И рассказывал эти истории другим. – А с Аланой, Розамун и Хуаном? Он правда больше никогда их не видел? Старик долго молчал. – Однажды Эдам захотел увидеться с ними снова. У него накопились вопросы и истории для Розамун, гостинцы для Аланы и даже для Хуана валялось на дне вещевого мешка какое-то заморское деликатесное лакомство. Но вместо радушного приема он нашел пепелище. Эдам снова опоздал. Год спустя он слышал в каком-то кабаке историю от подвыпивших личностей бандитского мира. Какой-то глава местного образования присмотрел себе один домик на отшибе у моря, но живущая там мерзкая старуха отказалась отдавать дом за солидную, между прочим, мзду и спустила на переговорщиков пса. Пришлось решать дело по-своему, ночью в собаку кинули отравленным куском мяса, старуху задушили в постели, не заметили только то ли девчонку, то ли щуплого мальчишку, который каким-то образом выскочил из дома, пользуясь своими габаритами. Догнали бы его или ее быстро, спохватились сразу – но оба отправленных вслед товарища утверждали, что девчонку на бегу перекинул рогами себе на спину невесть откуда взявшийся лесной олень и унес в лес. Наверное, смеялись бандиты, эти двое просто хотели избежать наказания за промашку. Впрочем, им досталось и так, но уже всей ораве – оказалось, главный помнил эту старуху как весьма высокопоставленную даму и питал к ней своеобразную симпатию. Он думал, что она согласится переехать, и не ожидал такой предприимчивости от своих подчиненных. В итоге дом сожгли, чтобы не мозолил глаза чувством вины, провинившиеся остались на полгода без доли в добыче, но на момент подслушанного рассказа былые тяготы уже забылись, и история рассказывалась весело, с огоньком. – И Эдам всех их убил, да? – выкрикнул все тот же ребенок. – Ну да, взял он меч светозарный и порубил злодеев окаянных, дорогие ему люди и животные сразу радостно ожили, и наступил на земле мир и процветание, – грустно усмехнулся старик. – Эдам не был убийцей, да и воином не был. И, как бы больно ему ни было, не стал самоубиваться о разбойников, пытаясь отомстить. Горстку пепла он носил в мешочке на шее, как память о том, как он опоздал и не смог даже попробовать защитить случайно помогших ему людей. Наверное, дело еще и в том, что в его родном крае всегда учили, что убивший дракона становится драконом сам. И становиться драконом (или мертвой ящерицей) ради мести за смерть, а не спасения жизни, показалось ему бессмысленным. – Дурацкая какая-то сказка, ни счастливого конца, ни смелого героя, – скривил губы внезапно другой подросток. – А это и не сказка, молодой человек, я паломник, а не менестрель, – улыбнулся рассказчик. – А жизнь, она такая, местами дурацкая, да. И смелость в ней случается скорее эпизодически. Например, напали как-то на крепость у самых границ недружественного государства чьи-то доблестные воины, превосходящие сидящих в слабеньком, надо сказать, укреплении и числом, и умением. И предложили им добровольно сдаться, мол, смысл умирать за так, и ценности у вашего недружественного нашему государству неправильные, и вообще неужто своя рубаха не ближе к телу? И послал их маленький наглый гарнизон на своем неприличном и безнравственном языке, и не открыл двери захватчикам. Но в битве, достаточно кровавой, но безнадежно проигранной, погибли не все. Вероятно, даже большая часть была ранена и попала в плен, а кто-то и вовсе сдался. Но кто бы мне тогда рассказал эту историю о случайном героизме, если бы тот усталый, вышедший из плена в результате обмена, солдат, был героем до конца и сражался даже с отрубленной кистью? Я ему тогда сказал, что ценен миг победы над страхом, способность не согнуться перед безнадежным боем, а вот в битве вступают совсем уже другие человеческие глубинные свойства, веками оттачивавшие в нем навыки выживания. Не думаю, что он мне поверил, но, кажется, решил посадить по дереву в память о каждом павшем товарище. Что же до счастья… Оно еще более редкая птица в наших краях. На какой год блужданий Эдам случайно узнал, что снег на горах, в которых находилось его родное село, перестал таять весной, и что горы те стали настолько непроходимыми, что вряд ли он сможет вернуться домой, даже если очень захочет. Так на его сердце легла тяжесть вины еще и перед родителями, к которым он обещал однажды вернуться, хотя они, конечно, не слишком ему поверили. Иногда ему казалось, что и счастье осталось заперто в тех горах, где еще умели его ценить. Но на самом деле, пожалуй, в нем говорил пессимизм уставшего человека, иногда даже он чувствовал накатывающие потоки бескомпромиссного света, в котором и дорога казалась легкой. Обычно это происходило после подслушанных хороших историй, где люди расставались и встречались снова, теряли одно, а находили нечто большее, любили бескорыстно и отдавали самое дорогое на благое дело без сожалений. И иногда они получали свое вознаграждение. – Все равно как-то глупо просто бродить по свету и никого не спасать. Мог бы уж научиться, стать как восточный рыцарь возмездия. Я точно стану! – воскликнул ребенок. – Так становись, если не передумаешь, а если передумаешь – постарайся не сожалеть, – улыбнулся старик. – Меч не сожалеет об убийствах, или чем там вершат справедливость восточные воины? А тебе придется помнить каждого. Потому что иначе ты разучишься отличать добро от зла, и забудешь, что считал главным в начале пути. И просто растить свой сад, пожалуй, даже важнее. Поливать его с любовью и тщанием, даже зная, что его могут сжечь и истоптать сапогами просто из прихоти в любой момент. В этом тоже есть сила. Сила любви, которая по легенде однажды должна победить все, даже смерть. Рассказчик замолчал и через какое-то задремал прямо на стуле, уронив подбородок на грудь, чуть сгорбившись, что в сочетании с казавшейся особенно длинной в этом положении бородой придавало ему какой-то гномский облик, будто сейчас он достанет из рукава золотую цепочку и потребует за нее что-нибудь немыслимое. Но цепочка не появлялась, старик просто потирал правое запястье левой рукой и хмурился во сне. – Как думаешь, что ему снится? – хихикнул очередной подросток (много их сбежало от родителей погреть уши в таверну в тот вечер). – Ставлю монетку на то, что новые сапоги! А старику снилось, будто он дома и в дверях стоит до боли знакомая тонкая фигурка любимой, освещенная восходящим за ее спиной солнцем и оттого еще более эфемерная. И что она смеется и спрашивает, чего он так распереживался, это все просто плохой кошмар, она выходила за водой. И набирала ее с мостков, конечно же, зачем ей карабкаться на скалу, там же и сорваться можно. И зовет она его в их место в лесу пособирать землянику. Этот сон приходил к нему каждый раз после подобного рассказа. И каждый раз он мгновенно верил, что плохое лишь ночной бред. И вкус их земляники затмевал вкусы всех дорожных похлебок. И вот он вскакивает, чтобы закружить любимую от счастья, и вдруг чувствует жуткую слабость. И взгляд падает на руку – а она стариковская и нить красной змеей тянет из него силы. И с каждым годом все тяжелее ощущалось осознание, сколько лет пролегло между ними, что она по-прежнему молода и прекрасна, а он стар и годы наложили на него печать опыта потерь и поиска. Но он все равно упрямо делает шаг к ней навстречу, маленький и слабый шаг на дрожащих ногах, зная, что однажды успеет дойти до девушки раньше, чем проснется. Но как он мог объяснить этим детям, что его счастливый конец уже достаточно близок и неотвратим, и что вера, впитанная им с молоком матери, позволяет ему ждать смерти без страха, но не торопить ее по мере возможности, потому что нужно ценить путь? Потому что жизнь – и есть путь.