Его имя

Время в Лаик текло как-то неправильно — Ричард чувствовал это так же ясно, как боль в оцарапанном стеклом лице. Камни спали крепко, очень крепко, и жизнь вокруг них будто брала пример и тоже никуда не торопилась. Ричард мог поклясться, что двадцать лет назад унары видели тот же мох и те же трещины, и, может быть, даже ту же самую пыль. Стены бывшей кельи спали недвижимые много веков, впитывая редкое солнце и слабое тепло свеч, зажигаемых унарами год за годом, но отдавали только безжизненный холод и сырость. Ричард их понимал, ему самому было так невыносимо холодно и грустно, что попроси у него кто-то сейчас немного тепла, он был бы просто не в силах им поделиться. Камни спали. Что им копошения очередного человеческого мальчишки — сколько их было и сколько еще будет ворочаться ночами на узкой кровати и рисовать узоры по стене. Ричард не обижался на их холодность, надорские камни тоже не считали нужным обращать внимание на быстро сменявших друг друга людей. Но надорские камни вообще ни на что не обращали своего внимания, а эти хотели тепла, еще тепла, хотя бы чуть-чуть. Тоскливо же быть камнем в стене полузаброшенного монастыря. Тоскливо быть волчонком на псарне, которую держит свора «навозников», уж лучше камнем — камень никто не посмеет унизить, не завернет стекло в полотенце, не будет смотреть сверху вниз, даже если ты камень в кладке пола, ведь никому не придет в голову насмехаться над камнем. Ричард одернул себя — Повелитель Скал не должен думать о таких жалостливых глупостях. Эр Август просил выдержать эти полгода, и он выдержит. Он утрет нос этому свину Арамоне и всем «навозникам», которые хотели посмеяться над его мучениями. Он станет оруженосцем Человека Чести, а потом настоящим хозяином Надора, он совершит подвиг, он выдаст сестер за достойнейших мужчин Талигойи, он… все это потом, после того, как он выйдет в Фабианов день из этого склепа. Ему ничего не снилось — он слишком устал, он слишком хотел тишины и темноты сегодня. Следующий вечер показался Ричарду почти звенящим. Все было по-прежнему: как и накануне в окно редко ударялись ветки деревьев, в доме шуршали то ли слуги, то ли призраки, то ли кошки Леворукого, но после дня в окружении двадцати таких же, как он сам, настороженно-любопытных унаров было невыносимо тихо. И одиноко. И мысль о том, что кто-то из них совсем рядом, в соседних каморках, не успокаивала, а только напоминала, что от людей его отделяют четыре толстые стены. Четыре каменные, спящие стены. Повелителю Скал не пристало гневаться на молчание камней. Но и камни не должны игнорировать своего Повелителя, оставлять его здесь в одиночестве просто жестоко! Но Ричарду оставалось только вздыхать об этом глубоко внутри себя — камни никогда не говорили с ним по-настоящему, вопреки тому, что обещали легенды, которые передавались в Надоре со времен почитания демона Лита. Ему снились унары. Молодые дворяне в потрепанных белых куртках ходили по комнате, сидели на кровати, на стуле, смотрели в окно, входили и выходили в закрытые двери, не замечая ни друг друга, ни Ричарда. Он усердно рассматривал слабо освещенные лица, пытаясь угадать в них черты своих новых знакомых, но безуспешно — слишком темно. От окна повернулся кто-то тонкий и черноволосый. Кажется, Паоло, или… Альберто! Он был будто выше и тоньше и похож на бледную тень самого себя, даже глаза были больше и как будто синие, а не черные. Зато Альберто, в отличии от других, смотрел Ричарду прямо в глаза и светло улыбался. Очень заразительно улыбался — Ричард почувствовал, как против воли его собственные губы повторяют эту улыбку. Надо было как-то заговорить, но неуместным казалось вежливое приветствие, когда они оба уже были в его, Ричарда, комнате. Поэтому он брякнул первое, что пришло в голову. — Ты же из Кэналлоа? Он тут же пожалел об этом. Какая глупость — даже слепому видно, что Альберто кэналлиец! Хотя сейчас, в неверном свете единственной лампады это было не так уж и очевидно — кэналлийские черты будто мешались с чем-то еще. — Да, я из солнечнго Кэналлоа, — Альберто отошел от окна и теперь сидел прямо на столе, напротив Ричарда, — и мне тут очень холодно. Можно одолжить твой плащ? Альберто был полностью одет, но он южанин — ему, наверное, и правда холодно. Ричард заозирался в поисках ненавистного полосатого плаща. Мест, куда можно его положить, было немного, но он еще не привык к обстановке. Он только сейчас заметил, что комната почти опустела — тени унаров исчезли, остался только Альберто, сидящий напротив кровати. Уже не сидящий. Альберто кутался во второй плащ, не глядя развязывал мелкие неаккуратные узелки на шнурах, которые Ричард сегодня так же не глядя завязывал, занимая руки. — Нервничаешь? Это определенно была насмешка, но совершенно незлобная. Ричард потерялся. Вассал проклятого Ворона поймал его на такой унизительной мелочи, но, кажется, не собирался пользоваться своим преимуществом. Ричард не был уверен, считаются ли Салина «навозниками» или они Люди Чести, оказавшиеся заложниками воли своих сюзеренов и родичей — Дома Ветра — Дома Предателей. Возможно, Альберто неплохой человек. Настоящими товарищами им не стать, но это и не обязательно — они могут просто не быть врагами. В конце концов, они оба вроде бы не в восторге от Лаик. — Да. Мне здесь не нравится, — честно признался Ричард. И он хотел откровенности за откровенность. — А тебе? Альберто посмотрел внимательно и без насмешки и многозначительно кивнул. И Ричарда осенило. Его сонный ум поместил на кэналлийское лицо пронзительные синие глаза святой Октавии. До Лаик он видел ее изображение всего однажды, у проезжего священника — в Надоре не держали икон олларианской блудницы. Но в аббатстве Октавия висела в часовне, в обеденном зале — на семейном портрете марагонского бастарда — и, может быть, где-то еще, где Ричард уже не обратил на нее внимания. А еще говорили, что ее глаза у Ворона. — Что вас так расстроило в моем ответе, герцог Окделл? — Альберто опять сидел на столе. И смотрел. А Ричард теперь не мог поднять на него взгляд. Он никогда не был хорош в том, чтобы улавливать тонкие перемены настроений, но сейчас было не тонко — его собеседник определенно насторожился и отстранился, неверно рассудив, что заставило Ричарда смотреть в пол. Это было неправильно. Нельзя, чтобы Альберто решил, будто это из-за него. Ведь проблема только в самом Ричарде, и в том, что он готов признать своего кровника в любом случайном кэналлийце. — Дело не в вас, — он помедлил. Какой титул носил Альберто? Из-за мыслей о Вороне все из головы вылетело, Леворукий его побери, — я вспомнил об одном неприятном обстоятельстве, перед которым бессилен, пока торчу в «загоне». Альберто кивнул, выражая понимание, и тяжело вздохнул. — Пока я здесь, братья охотятся с моими гончими… Когда я вернусь домой, они уже забудут, кто их настоящий хозяин. Конечно, Альберто не мог знать о грандиозных планах Ричарда, гончие — это так мелко по сравнению с кровной местью и государственным переворотом. «Всего лишь гончие? Ты не понимаешь! Я хочу скорее убить твоего сюзерена!» — думал он отчаянно. Но если бы у него самого была свора, которую пришлось оставить Айри… — Впервые я рад, что у меня нет собственных гончих. Альберто улыбнулся — гроза прошла. Он рассказывал о своих собаках, и о любимой вороной кобыле, которую отец не позволил взять в Лаик, и о море. И спрашивал — о горах, о соколиной охоте, о медведях-шатунах, и Ричард тоже говорил-говорил-говорил, захлебываясь словами. И проснулся, разочарованный тем, что глухой стук с внешней стороны двери прервал их. Отвратительный черно-белый плащ лежал там же, где и вечером. На шнурах, как бусины, выступали мелкие узелки. Это неприятно кольнуло. Так глупо — не ожидал же он, в самом деле, что это все было по-настоящему. Но стряхнуть сон было непривычно тяжело. Норберт почувствовал настроение и всю дорогу до трапезной говорил что-то брату на своем непонятном языке, оставив Ричарда с его мыслями. А мысль у него осталась только одна — «Это точно был не Альберто». Подтверждение явилось в ту же минуту — южанин тоже шел к обеденному залу. Шел не так. И улыбнулся приветливо и открыто, но тоже непохоже. Ричард разозлился на себя. Мало того, что он готов всерьез обидеться на потенциального друга за свою же ужасную память на лица, так еще и из-за глупого сна. Жизнь взяла свое, и Ричард, вопреки намерениям, втянулся в унарские будни. О странном сне он больше не вспоминал — что уж, иногда он забывал даже о наставлениях эра Августа, не говоря уже о том, чтобы держаться, как подобает Человеку Чести среди врагов — отстранённо и с достоинством. Вдохновленный особенно поэтичным уроком мэтра Шабли, он провозился до поздней ночи за стихами. Слова будто растекались, не даваясь, не желали вмещать в себя мысли неудачливого поэта. Именно по этой причине он никогда не брался за стихи. Но настоящий дворянин не может не уметь писать стихов — чем же он тогда отличается от наемника, размахивающего мечом, или чиновника, умеющего марать бумагу только официальными письмами? Нет, Повелитель Скал должен уметь писать. Пусть Венненом он никогда не станет, но уметь сложить приличный сонет просто обязан. И когда тренироваться, если не сейчас? Свеча должна была догореть, но почему-то огарок не таял, а наоборот, рос, превращаясь в то, чем был какое-то время назад. Ричард поднял тяжелую голову от стола, за которым уснул прямо лицом в исписанных листах. — Ночь дрожит опереньем Под покровом звездных мириад. Краткий трепет забвенья, Словно самый сладкий в мире яд, Словно миг смиренья… Ричард встрепенулся, и чувствуя, как краснеют уши, вскочил, чтобы отобрать стихи у наглеца. Не-Альберто широко улыбался, дразня спросонья неуклюжего, взбешенного Ричарда, который был готов умереть или убить, только бы не слышать, как его сокровенные мысли декламируют со смехом в голосе. Все было бесполезно — противник был меньше, но быстрее, и отдал испещренный наполовину перечеркнутыми строками лист только после того, как ознакомился со всем написанным, и уже потянулся за следующим. Повторения Ричард допустить не мог, кинулся на стол и сгреб не глядя всю бумагу, которая там лежала, чуть не опрокинув чернильницу и свечу. Не-Альберто поднял руки в сдающемся примирительном жесте. — Зря прячешь, — он говорил серьезным голосом, хотя в глазах, сошедших с портрета Октавии, плясали веселые огоньки, — я бы решил, что это Дидерих, если бы ты не бросился спасать свое творение… И если бы я не был уверен, что этого сюжета Дидерих не писал. Из всей фразы Ричард вынес только то, что этот наглец читал Дидериха. — Ты теперь тоже должен прочитать что-то свое. Так будет честно, — Ричард чувствовал, что лицо у него красное, как у благородной девицы, которую застали в объятиях конюха, но даже ради справедливости пытаться лезть в душу знакомцу было неловко. — С удовольствием, — не-Альберто улыбнулся, кажется, шире, чем человек вообще способен, и переставил стул — второй, неизвестно откуда взявшийся — на середину комнаты, встал на него прямо в сапогах и прокашлялся. Действо выглядело переиграно и потому забавно. — На ваш суд, герцог, мое скромное творение. От отца я за него отхватил по шее, но вам, надеюсь, понравится больше, — он демонстративно вдохнул, — Вот из дворцовых ворот Идёт король Талига Франциск И с собою несёт «Чёрной крови» большую бутыль… Меньше, чем через куплет не-Альберто сбился с нарочито серьезной декламации на пение. Мотив был смутно знаком по какой-то из шутливых песенок, которые напевали слуги за работой на кухне и в конюшне в Надоре, и похоже, много где еще. На строках о жене коменданта, которая лупцует супруга по морде, Ричард спрятал лицо за бумагами, которые до сих пор держал в руках, и попытался смеяться как можно тише, но безуспешно. Не-Альберто пропел еще несколько строк и тоже расхохотался, прерываясь на середине слова. Что сделал в песне кардинал Диомид, Ричард так и не узнал, потому что разговор потек в сторону и почему-то привел к тому, что они, соорудив из стульев подобие второй кровати, разыграли тюремный разговор ожидающих виселицы невинно осужденных из «Плясуньи-монахини». Получалось очень правдоподобно — обстановка способствовала. Не-Альберто всем своим видом смеялся над Ричардом, вдохновенно исполняющим свою роль, но и сам уверенно читал наизусть. Проснулся Ричард, терзаемый тревожной мелодией, остававшейся в памяти от песни, которую уже не шутливо, а звонко и с душой пел не-Альберто на своем красивом языке, пока Ричард проваливался в тихое глубокое ничто. Он обязательно отправится в Кэналлоа однажды. Будь это хоть земли самого Леворукого, если там поют такие песни, которые тяжелый воздух кельи будто превращают в теплый ветер, а в глазах певца вместо огонька свечи блестит солнце и плещется море, он должен там побывать. Последний раз не-Берто появился во сне незадолго до Фабианова дня. Лучше бы не появлялся — тогда их хрупкая дружба осталась бы трогательным и теплым воспоминанием. Но случилось, что случилось — они поссорились. До этой ночи Ричард даже не знал, что может так грязно ругаться. Он, наверное, и не мог, но рядом с не-Берто, во сне он был честнее и смелее, а этот кэнналиец — как же он мог забыть, не-Берто все же был кэнналийцем — сказал, что принц Ракан, живущий в святом городе, — ублюдок Приддов, потомки марагонского бастарда — законные правители, Люди Чести — выкормыши Алисы Дриксенской… и еще много всякого сказал. Ричард тоже сказал — все, что думал, и даже больше. На язык сами ложились слова, слышанные от матери, от дяди Эйвона, от отца Маттео, от эра Августа, от слуг. Ричард был так зол, что еще слово, хоть слово ко всему этому о Вороне или об отце — и он бы ударил. Наверное. За время в Лаик он резко вытянулся и раздался в плечах, и не-Берто теперь казался совсем тонким. Ударить его было бы совершенно бесчестно. Вот если бы у них были шпаги… Ричард представил, как не-Берто танцует со шпагой так же стремительно и гибко, как ходит и жестикулирует, а потом — как он, Ричард, разбивает ему нос, как от удара длинноволосую — на грани разрешенного правилами «загона» — голову откидывает, и в крови пачкается белая куртка и оба их плаща, пол, листы бумаги, где летящие, как весь не-Берто, буквы складывались в слова песни, которая уже не будет ими дописана. Отвратительно. И отвратительно неправдоподобно — как будто не-Берто стал бы ждать, пока на него замахнутся. Пробуждение принесло просочившиеся из сна ярость и удушающую тоску, а потом облегчение. Сегодня можно покинуть ненадолго «загон». Он наконец сможет оседлать Баловника, пустить его галопом. Он уедет из Лаик, он встретится с Налем — с настоящим другом, который не будет смешивать с грязью его идеалы и память его предков. Новая ночь была еще хуже предыдущей. Он вертелся на ставшей нестерпимо холодной и жесткой кровати и не мог уснуть. Как приговор — слова о том, что Квентин Дорак, этот ставленник Леворукого, запретил брать сына Эгмонта Окделла в оруженосцы, и невыносимое теперь воспоминание о лице с огромными испуганными, кажется, полными слез, глазами, в которое он бросал проклятия. Он знал, что не-Берто больше не появится. Им больше не о чем говорить, но от этого ни легче, ни спокойнее. Камни бывшего монастыря подарили ему, Повелителю Скал, друга — свою память о каком-то унаре, жившем в этих стенах однажды. А он так глупо его потерял. Он хотел, чтобы все это скорее закончилось. Скорее пережить позорный день святого Фабиана, неловкую тишину возвращения домой в сопровождении дяди, свою глупую жизнь, в которой не будет ничего — ни мести, ни подвигов, ни настоящей, как в балладах, любви, только сонные надорские камни, которым нет дела до их Повелителя, и матушка, которой тоже нет до него никакого дела. Сестры выйдут замуж, уедут из замка, будут счастливы и любимы — уж об этом он позаботится, а о нем самом позаботятся только камни семейного склепа. Или нет. Или все еще будет. Ричард потерянно метался между радостью и ужасом, будто со стороны слушая слова собственной клятвы. А на него — сквозь него — без всякого интереса смотрели знакомые синие глаза.

***

В новом Повелителе Скал совершенно точно течет та же кровь, что и во всех его предках за последние бесчисленно много лет — мальчик совсем скоро будет не отличим от своего отца или от иконы почитаемого в Окделле Алана, а может, даже от Лита со старинной фрески, и уже сейчас будто сошел с раннего портрета Ричарда Горика. Говорят, что все Повелители похожи друг на друга, но, чтобы настолько… сложно же будет с этим ребенком. Определённо, сложно — малолетний ызарг еще даже не живет в столице, а уже переглядывается с кансилльером. Еще бы, добродетельная Мирабелла Окделл воспитала его настоящим Человеком Чести со всем причитающимся. А причитается заглядывать в рот Штанцлеру и не задавать вопросов. Раз уж ближайшее время мальчишка никуда не денется, неплохо будет показать ему настоящие лица этих… как бы их по-приличнее... Только подъезжая к дому Рокэ позволил себе немного выдохнуть — новоиспеченный оруженосец не устроил сцену, не бросился на короля или кардинала, а теперь и вовсе мирно держался за левым плечом на своем смешном коне, как полагается. А что злой, как десяток закатных тварей, и глазами метал молнии, так кто бы на его месте не — кровная вражда одинаково священна и для простого марикьяре, и для надорского герцога, и для багряноземельского шада, и не Рокэ призывать к всепрощению. Рокэ нерадостно отметил, что нежданно наступил тот день, когда он пожалел, что не держит других слуг, кроме кэналлийцев. За нехорошо отрешившимся от всего Окделлом следовало присмотреть, но южан он явно опасался, хотя коня доверил Пако безропотно и так же безропотно поплелся за Уго в свои комнаты, даже не взглянув на стайку горничных, изо всех сил изображавших, что именно в этом углу они все делают какую-то очень важную работу и совершенно не разглядывают нового жильца. Сегодня следовало написать несколько писем и морально подготовиться к неизбежному разговору с Сильвестром, посыльный от которого предсказуемо ждал в приемной. А завтра можно плотнее заняться оруженосцем, если, конечно, тот за ночь не осознает, во что влип, и не повесится на шнуре от балдахина, не выдержав вида своей новой черно-синей одежды. Тогда на репутации безжалостного убийцы Рокэ Алвы настоящим бриллиантом засияет смерть ребенка, даже без особого старания сплетников достаточно мученическая, чтобы развлекать столицу еще долго. Шутки шутками, но слуг Окделла, не соизволивших явиться в столицу ко дню Фабиана, надо поторопить, а к нему самому, кроме Уго, приставить какую-нибудь горничную поприветливее. Не забыть бы сказать Хуану. Будет сложно. Будет очень сложно. У герцога Окделла нет личных слуг, нет денег, и, если Рокэ хоть что-то понимает в людях, нет даже приличной обстановки в собственном замке. Видеть, как хозяин почти седьмой части земель Талига чуть не с открытым ртом рассматривает даже не гобелены, а шторы и деревянные панели не слишком шикарно устроенного кабинета, было очень муторно. Он — дурак — беря к себе мальчишку, был рад, помимо прочего, спутать карты Манрикам, а следить надо было за Лараками. Надор и Горик переживают не лучшие времена, но не настолько все плохо, чтобы герцог не мог себе позволить взять в столицу слугу и приличную лошадь. В чьих карманах оседают деньги? У опекуна? Или он чист, но вдовствующая герцогиня чересчур ревностно жертвует эсператистской церкви? Не было печали, теперь еще заниматься делами Окделла, к которому, кстати, нужно прислать врача — нездорово румяный при нездоровой же бледности. Это Рокэ отметил краем сознания, мысленно уже раздавая распоряжения. Выставить Окделла и посидеть в тишине пару минут, пока голову не отпустит нарастающая с самого утра вязкая боль. — Можете идти, юноша, — он говорил что-то еще, не слушая сам себя, но звуки все равно заколачивалась прямо в виски. Скорее бы тишина. — Прощайте. — До свидания, сударь. Окделл не собирался задерживаться в кабинете, и это радовало. Рокэ, предвкушая облегчение, следил за совершенно не героическим побегом, и мысленно проклял Окделлов до четвертого колена, когда мальчишка заскулил и скорчился, как от судороги, у самой двери. Вот оно, новое злодейство, которое и на знамена поднять не стыдно, — жестокий Ворон превратил герцога Окделла в калеку, только-только заполучив в оруженосцы. — Что у вас с рукой? Квальдэто цера, ну почему он копается! Где кресло? Как же болит голова. В «загоне» уморили последнего врача или новый герцог Окделл еще глупее предыдущего и не опустился до того, чтобы просить помощи у того, кому платят Оллары? Так вот теперь пусть получает эту самую помощь от самого Рокэ Алвы, лично. Злость кипела, но голова немного притихла, все лишнее выдавилось необходимостью действовать и сочувствием к напуганному и одуревшему от боли и касеры Ричарду, который даже не понимал, что его жизнь и — Рокэ надеялся — руку спасли нелепая случайность и фамильная глупость. Несложно представить, как бы все сложилось, додумайся этот дурак потянуться к двери левой, — к концу недели, когда Рокэ вспомнил бы о необходимости быть с оруженосцем на дне рождения Катарины, упрямый ребенок уже сгорел бы в лихорадке от гангрены. Ричард скрипел зубами, скулил, забывал дышать, но не кричал. Стойкий и незыблемый дурак. Вопли и проклятья ничуть не благороднее слез, но от них хотя бы становится легче. А главное, так было бы сложнее пропустить обморок. С обмякшим, забывшимся Ричардом было определенно легче — он не вырывался рефлекторно, не трясся от страха, его не скручивало от боли. Наконец, можно было применить вторую руку в дело, а не сдерживать ею этого бешеного медведя. Главное, не думать пока о том, как и чем его потом приводить в чувства — от этого голова наливалась почти острой болью. Кабинет — не операционная комната, на выбор пациенту вода и пощечины. А если не поможет? Если понадобится что-то действеннее? Разумеется, понадобилось. Ему просто не могло повезти, не с Окделлом, — Ричард не желал так просто возвращаться из полузабытья к мучителю и мучениям. Откупоривая бутылку вонючей настойки, Рокэ пообещал себе, что этой самой настойкой и напьется. Разумеется, никакой настойкой он не напился. Эта гадость хороша только с шадди, но пить такое на больную голову не пытка даже, хуже — пытки принято прекращать, когда жертва становится достаточно словоохотливой. Он сидел в спальне с вином и письмами и даже не пытается в них вникать. И без этого было, что обдумать. Окделлу срочно — врача и портного, не так срочно — личного слугу из своих, но как можно меньше похожего на дидериховского кэналлийского пирата. Объяснить бы еще Хуану, что он имеет в виду. Знакомство с Ее Величеством хотелось бы отложить до момента, пока рука не заживет. Ызарги (и Люди) Чести не фехтуют левой — и очень зря, — а оставить на съедение сплетникам юнца, не способного ответить на оскорбление шпагой, жестоко. Ужасным злодейством будет, наверное, вызывать их самому, но деваться некуда — этикет обязывает явить оруженосца Двору. И Рокэ явит. Живого. На что бы ни надеялись… карьярра, он даже не знает, совпадение это, или с этой крысой действительно было что-то не так. Смотреть придется в оба, и не только во дворце. Он обругал себя за то, что не придумал заранее, чем будет заниматься его будущий оруженосец, а потом и вовсе пошел на поводу у внезапной симпатии и не запретил Окделлу видеться со всякими ызаргами. Получи, Росио. Не захотел с первого дня выглядеть чудовищем в глазах мальчишки, теперь гоняй за ним людей по всей Олларии. Мысли о ядовитых лаикских крысах сны навевали соответствующие. Первые недели в «загоне» были просто невыносимыми — Рокэ, непривычный к осенним холодам Олларии, начинал стучать зубами после нескольких минут покоя, во всем искал повод к движению и приводил своими экспрессивными выходками менторов в ужас, а однокорытников — в восторг. Позже, в первую свою зиму Торке, «загон» он вспоминал почти с нежностью, примиряясь с по-настоящему жутким холодом, от которого не казалось глупым рваться в Закатное пламя и под пули дриксов. Но это было потом, через целую вечность после первой — бессонной, полной монотонной зубной дроби и отчаяния — ночи в пока еще сырой и выстуженной за месяцы пустования келье. Утром он мог думать только о том, как прекрасно, оказывается, чувствовать тепло — яркого огня в камине трапезной, супа, собственного движущегося — а не коченеющего — тела, близости людей. Вечером — о том, что еще одну такую ночь он не вынесет. За окном, в черноте набирала силу первая в этом году, издевательски ранняя метель. Еще пара минут, и до конюшен он не доберется. Бежать нельзя, бежать в бурю, на смерть — глупо, но оставаться здесь — невозможно. Кровать скрипнула, будто под чьим-то весом. Рокэ обернулся. На его кровати сидел человек. Мальчишка в такой же, как на самом Рокэ, унарской рубашке, босой, растрепанный и сонный, с длинным порезом на лице, смотрел внимательно и как будто радостно. Рокэ тоже был рад, нет, он был по-настоящему счастлив! Он был не один. Успокаивало и согревало само присутствие другого человека, даже в полутьме очевидно — какого-то Окделла. Их черты достаточно узнаваемы, да и будто кто-то еще, кроме Повелителя Скал, имеет право так живо привидеться в подобном каменном мешке. То ли юный герцог Эгмонт, то ли Ричард Горик, а может, и Лит собственной персоной — какая, к Леворукому, разница, если он здесь, и он настоящий, и вместе с тем, как теплеет его взгляд в ответ на улыбку, стены будто теплеют тоже. Он тогда почти уверовал в Создателя, услышавшего не вознесённую в молитве просьбу своего нерадивого коченеющего чада. Неизвестный герцог — Окделл, точно Окделл и точно герцог (он отзывался) — с тех пор появлялся в особо холодные ночи — не призрачное видение, не сказочный спаситель попавшего в беду героя, а такой же, как Рокэ, унар, поглощенный своими дневными заботами, мыслями и обидами. Или, наоборот, это Рокэ являлся к нему, куда-то на пересечение времен или миров, в свою, но чужую келью, где второй — чужой — полосатый плащ раз за разом висел на лишнем — чужом — стуле, а потом на плечах Рокэ, и был вполне материальным, как и его владелец. Кажется, они с Окделлом успели переговорить обо всем на свете. Кажется, Рокэ ему пел, почти не стесняясь своего еще надтреснутого после ломки голоса. Кажется, они не договорили о чем-то важном. Так давно. За целую вечность до того, как на расстоянии поднятой для удара шпаги он смотрел в глаза Эгмонту Окделлу — просто Эгмонту Окделлу. За вечность до того, как на расстоянии протянутой для церемониального поцелуя руки он смотрел в глаза Ричарду Окделлу — то ли юному Эгмонту, то ли графу Горик, то ли самому Литу. Он проснулся встревоженным и уверенным в том, что что-то забыл.

***

Барон Капуль-Гизайль явился очень вовремя, и еще более вовремя Рокэ выпроводил с ним незадачливого дуэлянта. Окделл, не понимая еще, что отправлен не на казнь, а совсем наоборот, плелся за своим спасителем серо-зеленый от ужаса и будто оглушенный. Святая невинность. Затевая дуэль, он не ожидал увидеть смерть? Или ожидал, но лишь свою собственную? Утром он еще выглядел как человек, испытывающий облегчение от того, что встреча с Создателем откладывается на неопределенный срок, но не теперь. И что прикажете с этим недоразумением делать? Доигрался, Росио, пришло и твое время возиться с безголовым ребенком. А братья пусть повеселятся, глядя на твои потуги из Рассветных Садов. Карета Капуль-Гизайлей лишь на несколько минут разминулась с каретой другого, вполне ожидаемого, но далеко не желанного гостя. Выдержать поодиночке Килеан-ур-Ломбаха и Колиньяра не составило бы труда, но Рокэ увлекся, не успел выдворить первого до появления второго, и Оллария на полдня осталась сразу без трех Лучших Людей. До самой ночи перед глазами стояли чужие боль и бешенство — Колиньяр непозволительно плохо для вице-кансилльера владел лицом. Завершить дело дуэлью страдающий отец, однако, не спешил. Ну и ладно, не придется еще и об этом объясняться с Его Преосвященством. А объясняться придется — посыльный явился, когда Рокэ уже собирался приказать подать вино прямо в спальню. Пить перехотелось. Ехать ранним утром к Сильвестру не хотелось и в лучшие дни, не только сегодня, но мнения Рокэ по этому вопросу никто не спрашивал. Отбиваясь вяло от предсказуемых вопросов об Окделле, Колиньяре и дуэли, он с завистью думал, что виновник всего этого безобразия беззаботно отсыпается сейчас в мягкой постели красотки Марианны. А потом Дорак заговорил о Варасте, и это стало последней каплей. Рокэ пообещал себе, что напьется. Когда Ричард с истинно провинциальной тактичностью вломился к нему в комнаты, Рокэ уже прикончил пятую бутылку. К его недоумению, Ричард держался хоть и лучше, чем в день дуэли, но, по-видимому, мысленно просовывал голову в петлю. Не так полагается выглядеть юнцу, только выбравшемуся из объятий прекрасной женщины. Зачем он вообще от нее сбежал? Ричард сидел, застыв памятником оскорбленной невинности, и делал вид, будто не представляет, что полагается делать с вином. — Пей! Несколько бутылок спустя памятник, минуя промежуточные стадии, превратился сразу в безнадежно пьяного от вина и музыки мальчишку. Реальность он явно осознавал плохо, даже на оскорбления реагировал заторможено, но на гитару продолжал откликаться мгновенно и совершенно осмысленно. Настоящее дарование пропадает. Интересно, можно ли научить Окделла играть, как Алва? Можно, но, наверное, не нужно. Если Дикон пишет стихи чуть лучше, чем никак, — а пишет он наверняка хорошо, — то ему достаточно будет знать пару-тройку аккордов, чтобы покорить сердца всех трепетных девиц столицы, а Рокэ — собрать все оставшиеся проклятия его матери, которые она еще не призвала на голову злейшего врага Ызаргов Чести. Рокэ неуверенно перебрал струны, вспоминая мелодию, и заснувший было Дикон встрепенулся, разлепил глаза и внимательно — насколько это было возможно в его состоянии — уставился на гитару, будто она вдруг заговорила по-человечески и собралась поделиться тайной государственной важности. Герцогу Окделлу нравятся старые кэналлийские баллады, кто бы мог подумать. Ну что ж, будет и баллада. — О чем эта песня? — на мгновение Ричард будто протрезвел и даже дернулся было встать, но вино оказалось сильнее, и он остался лежать в кресле. — Узнаете, если выучите кэналлийский, юноша. Текст я вам, так и быть, напишу, — дразнить пьяного ребенка не самое благородное занятие, но Рокэ совершенно не хотелось говорить, только петь и пить. А Ричарду хотелось знать перевод. Он обиженно надулся, но ничего осмысленного сказать уже не смог. — Вы… он… тоже… О, так дело не в возвышенной музыкальности юного Окделла, а в том, что кто-то уже навел тумана вокруг этой злополучной баллады. Кто-то из приятелей в «загоне», вероятно, больше негде. Сколько там было кэналлийцев в этом году? Трое, включая пропавшего без вести Паоло Куньо. И кто-то из них Ричарду пел, но постеснялся перевести. — Забыл сказать вам, Ричард, не бойтесь писать своим «однокорытникам». Ваши письма доставят даже без адресов, достаточно имен. Угадал — Ричард вздрогнул. Пусть напишет и сам спросит. В эту песню юнцы вкладывают больше, чем нужно, и постороннему в это лезть не стоит. Но если это был Паоло? Его не нашли сразу, не нашли, когда сошел снег, и, быть может, не найдут уже никогда. Тогда Ричард может и не узнать. — О песне я вам все-таки расскажу, — Задремавший было, от этих слов он очнулся и весь, насколько мог, обратился в слух. — Это старинная баллада о юноше, который покинул дом, чтобы поймать удачу в чужих краях — в своих не ловилась, — совершить подвиг, обрести славу и богатство, а, вернувшись, получить руку и сердце прекрасной герцогини. Путешествие пошло не по плану — подвиги нигде не требовались, деньги, меч и коня отобрали разбойники, герцогиня вышла замуж за другого. Неудачи преследовали его, куда бы он ни отправился. Но в дороге он встретил другого такого же отчаявшегося скитальца, который стал ему верным другом. Они продолжили путешествовать вместе, наперекор всем опасностям и бедам. И наконец юноше повезло. Остановившись в глухой деревушке из-за тяжелой болезни своего друга, он отправился в лес искать целебные травы и там спас из-под обвала ведьму. Ведьма увидела по рукам и глазам юноши, что он был проклят на неудачи завистником, и предложила, в благодарность, помочь ему, как умела. Заговор вернул бы юношу в тот злосчастный день, когда это случилось. Сказав на закате особые слова, он не дал бы проклятью войти в силу и прожил бы свою настоящую счастливую жизнь в богатстве и славе, рука об руку с прекрасной герцогиней. Но юноша отказался от подарка и попросил у ведьмы лишь травы, чтобы вылечить ими своего друга и названого брата. Заговоренные травы оказались лучше любого известного лекарства, и друзья очень скоро отправились дальше. Они обошли все Золотые Земли, сражались спина к спине и много раз спасли друг другу жизни. На своем, весьма тернистом, разумеется, пути они встретили верных подруг, множество приключений, несмотря на проклятия, прожили жизнь счастливо и даже умерли без боли, от старости. — Красивая сказка, но ее ценность не в сюжете. Последние строки на талиг переводятся примерно так: «Будь и ты мне другом, будь и ты мне братом», и таким изящным способом уже не одно поколение молодых людей в Кэналлоа предлагает свое плечо, оружие, вечную дружбу и что там еще полагается, чтобы назваться братьями. Рокэ был уверен, что уже видел раньше Ричарда до крайности удивленным и озадаченным, но нет, такую напряженную работу мысли тот демонстрировал впервые. На лице отображалось что-то непередаваемое, но, к облегчению Рокэ, тоски по умершему там не было. Зато определенно было недоверие. Он уже наигрывал вступление следующей песни, а Ричард все решал в уме какую-то задачку. Видимо, решил. Они вдохнули одновременно, но Ричард выпалил раньше, чем Рокэ успел начать куплет. — Почему вы мне ее спели? Ну надо же. Это вино, или в трезвом уме Ричард сделал бы те же выводы? Самое время позвать кого-нибудь из слуг. Северяне — общеизвестно — не умеют пить, но этот сам сейчас даже на ноги не встанет. А если встанет, то свернет себе шею, не дойдя до лестницы. «Отправляйтесь спать, юноша. Вы напились и забыли, что ненавидите меня». — Всего лишь потому, что я люблю эту балладу. Мне, конечно, было семнадцать когда-то, но не теперь. Не додумывайте лишнего, лучше пейте. Он не пил, но смотрел и слушал, потом только слушал, потом совсем обмяк, и Рокэ играл и пел уже сам себе, как и собирался. Часы показывали совершенно неприличное время, но сегодня, когда он напился до ызаргов и к ним же послал королевского курьера, это было уже не важно. Часом больше — часом меньше, утро все равно не принесет ничего хорошего, только головную боль, Совет Меча и новую войну. Дикон уронил голову, по-видимому, собираясь завалиться с кресла на пол. Когда-то, совсем мальчишкой, Рокэ сам засыпал так — в гостиной, в кабинетах и в комнатах братьев — в те редкие вечера, когда кто-то из них, будучи в хорошем расположении духа, брал в руки гитару и вместо того, чтобы выгнать младшего, рвавшегося послушать взрослые разговоры, угощал вином, как друга и как равного. Его никогда не бросали спать в кресле, никогда не будили, никогда не доверяли слугам. Теперь его очередь. Камни о чем-то облегченно гудели. Рокэ слышал, но не понимал, Ричард мог бы понять, но он не слышал. Он спал, он качался посреди огромного озера на плоту, словно на руках у отца, а не-Берто сидел рядом и снова пел ту песню, которую — единственную из всех — не захотел перевести. Но теперь Ричард знал слова. И его имя знал тоже.