Гниль

Шесть дней назад

Гниль, витающая в воздухе, словно затягивалась в мои легкие. Я чувствую её. Она не вызывает у меня по коже мурашек. Не вызывает тошноты и шума в ушах. Но обычно у меня постоянно шумело в ушах. Может так мой организм защищался, чтобы я не слышала собственного крика и звука лезвия по моей коже. Раньше я чувствовала, что это не то, что должно быть. Всё не так. А сейчас я точно не смогу ничего донести, потому что грязная, мокрая, изнурённая, жалкая лежу на сыром твёрдом полу. Я чувствую, словно с каждой минутой у меня всё меньше времени. Мои слезы закончились. Я просто ничего не испытываю. Как бы хотелось сейчас заплакать, закричать, пошевелиться. Но моё почти онемевшее от отчаяния тело на это неспособно. Всё, что я могла — я уже сделала. Пробирающее до дрожи чувство вины. В иерархии нашего мира твой голос вряд ли значит больше, чем писк мыши. Мне показалось, что комната начала сужаться, стены медленно двилась в направлении меня, пытаясь убить моё физическое тело, которое уже не было белоснежным, красивым, гладким. Я вся в порезах, тёмные как ночь синяки покрывали слой эпидермиса. Моя кровь в комнате была сродне вычурным узорам французких дизайнеров интерьера. Олер не отмоет её. Больше никогда. Теперь здесь пахнет мной, каждый грязный сантиметр этой комнаты насквозь пропитан моим криком, слезами, густой алой кровью, наверняка уже зараженной какой-то инфекцией. Вдох — и словно тысячи шрамов остаются внутри меня от этого гнилого воздуха, выдох — будто маленькие глубокие порезы обвиваются леденящим ветром. Моих ногтей уже почти нет. Раньше мне случалось красить их моим любимым красным цветом, но это разрешалось только на Рождество или Великий День. Сейчас бы сказали, что мне следует стереть краску с моей ногтевой пластины. Проблема в том, что ногтевой пластины уже нет. Я думаю, что чувствовала как кровь сгущается. Может она уже не приливает к мозгу. От голода, кажется, у меня начались галлюцинации. Точнее, ложные чувства. А от холода уже не тряслись коленки, не было слышно моего тяжелого дыхания, веки уже не казались такими тяжелыми от изнурения, губы не казались такими искусанными и сухими. Будто тело онемело. Я привыкла. Сколько я уже здесь? Неделю, две, месяц, два месяца? Кажется у меня дисторсия времени. Это к лучшему. Каждый медленный, словно в день зимнего Солнцестояния, час пребывания в помещении, которое уже было чуть ли не единственным, что я помню, убивало во мне всё, что я накопила за свою жизнь. Мне шестнадцать лет. А может быть уже семнадцать. На свой день рождения я планировала навестить брата. Он уехал. Наверное, весть о моей пропаже заставила его вернуться. Я молила о том, чтобы меня нашли. Чтобы меня начали искать. Я не знаю, искали меня или нет. Где-то глубоко я хотела умереть, последние силы высасывались из меня как коктейль через трубочку, я устала. Первое время при малейшем воспоминании о доме я начинала плакать, слезы неистово котились из стеклянных глаз, а сейчас...я не могу заплакать. Будто запас истратился. Мне захотелось посмотреть на себя в зеркало. Наверняка моё лицо похоже на скелет. Белый череп просвечивается под тонкой кожей. А под глазами тёмные синяки, что поселились там навсегда. Бледные и покусанные губы сжаты в тонкую линию. Под веками уже не весёлый взгляд. Я слышала, что у людей может меняться цвет радужки от каких то событий, в которых он сильно эмоционально включен. А мой поменялся? Если они были голубыми, то сейчас наверное потемнели. Кажется только что я пошевелилась. Мои пальцы разомкнули смертельную хватку рук вокруг той тряпки, что была на мне одета. Такая же кровавая и вся в пыли, грязи. Ощущение мерзости уже не мучило так сильно как первое время. Это было наименьшей проблемой. Внезапно на мою ногу упала капелька воды с цветущего гнилого потолка. Она упала прямо на то место, где был вырезан круг. Верхний слой кожи ещё не зажил. Я поняла, что не онемела. Всё ещё чувствую боль. Но никакой радости от этого не было. Кто знает, может если бы я потеряла всю чувствительность, то в следующий раз бы не чувствовала его пыток. Я не уверена, что Олер не захочет вырвать мои внутренности для потехи. Тогда будет больно. А возможно внутри меня рвать все ткани, мои кишки, резать мои артерии. Поочередно отрезать мои пальцы? Он изнасиловал меня с двадцать раз. Больно, резко, быстро. Первые три раза мои слезы катились ручьем, я вырывалась, кусала его, билась, ёрзала. Позже он меня привязывал. И я сдалась. Я просто неподвижно лежала, пока он двигался во мне. Мерзко. После того, как он уходил, я несколько раз начинала задыхаться, вспоминая, что он трогал меня везде, лапал, облизывал, засовывал в меня свои пальцы, каждый раз всё сильнее убивая маленький огонёк внутри меня. Маленький огонёк желания жить. Я жаждала вырвать всё из себя, только чтобы не помнить, что он ко мне прикасался. Возможно ли потерять надежду? Шёл 106 год Нового Мира. Так его назвали. У нас появился главенствующий праздник Великий День. Он был в честь наших правителей и становителей Нового Мира. Много людей всем этим восхищались, но я видела лишь диктатуру и слащавую лживую жизнь. Весь спектакль это ложь. Весь Новый Мир это спектакль. Мы живём в клетке, обработанной дорогим золотом, под которым расцветала гниль. На Великий День все собирались на Великой Площади, на которой было много запретов: нельзя есть, пить, приносить любого вида потенциальное оружие, громко разговаривать и ещё мелкие детали. Приговорённого к наказанию преступника может оправдать мать. Как? Она просто заплачет. И всё. Всё. Законы, написанные властью, опровергнуть нельзя. Я начала дрожать. Моё тело почувствовало морозящий холод, покрывший меня с головы до ног. Если такое произойдет, то Олер окажется безнаказанным. Дышать стало тяжело, будто кто то сидел на моей грудной клетке. Это была гниль. Прогнивший насквозь мир. Полностью.Гниль, поедающая каждого со временем. Каждого, кто думал, что у него есть своё мнение. Всё, что мы знаем — это пропаганда высшых слоёв общества, засунутая в мозг остриём наточенного до предела ножа. У вас есть своё мнение, но мы вам его сейчас расскажем». И большую часть гнилого стада это устраивало. Если им запрещали что-то делать, то они находили альтернативу, а не боролись с этим. Гниль, гниль, гниль. Я должна выбраться.

Сегодня

В тот день мне удалось сбежать. Впервые за всё время Олер допустил оплошность. Я думала, что вот вот и упаду, когда перебирала ногами, убегая из того дома. Ещё несколько часов из-за дезориентации не могла понять где я. Мои ноги ужасно болели. Как и всё моё тело. Не только от нагрузки, но и из-за длительных пыток. Я пришла не домой, а в дом бабушки. Мой был небезопасным. Но смысла возвращаться в свой не было. Семьи не было. Брата, мамы, отца. Мертвы. Я уверена, что отряд их убил. Они так иногда делали, чтобы люди не пытались найти пропавших. Если найдутся сами, то отлично. Но поднимать шум не надо. Никто не позволял бунтовать. А они, словно свиньи, чьё мясо скоро спустят на еду, спокойно слушались. Плакала ли я, скорбя? Нет. Я пыталась заплакать, закричать, сделать хоть что-то. Но я просто понимала, что это не поможет. Мой крик отрикошетился от глухих бетонных стен, давая понять, что всё кончено. Они мертвы. Преследующий меня гнилой запах снова пробрался в каждую клетку моего мерзкого тела, испытывая на прочность меня. Может достататочно молчать. Осознание всей ситуации медленно пробиралось в мой мозг, словно убивая нейроны, потому что я просто не могла заплакать, внутри давило до ужаса, боль поедала без возможности выплеснуть скорбь. Безысходность. Мне было страшно выйти на улицу. Выглянуть из дома. Даже не смотря на то, что жила в доме умершей бабушки, Олер о нём не знал. Все окна заколотила досками, которые ещё остались в погребе, а двери всегда на замке. Еды дома не было, только в погребе не самые новые банки, но в первый день я боялась спуститься туда, потом голод дал о себе знать. Старалась не издавать много шума, а от громких звуков я все ещё содрогалась. Первые три дня никто не знал, что я вернулась. Не уверена, вернусь ли я к привычной жизни. Вернется ли жизнь ко мне? Я посчитала, что была в плену три месяца и четыре дня. Когда я только пришла, я не понимала, что делать. Я будто застыла в проходе, не смотря на то, что медлить было непозволительно. Прошла внурть, замкнув дверь на все три замка. У меня началась истерика. Впервые за долгое время я смогла заплакать, со всей силы закрывая себе рот, чтобы не издавать громких звуков. Без сил упала на уже не тот мерзкий пол, билась в истерике, тело зудело, все мысли перемешались, не могла остановиться, хотела закричать, но боялась, просто колотила пол кулаками, дышала в охапку, втягивая кислород, пропитанный теплой ностальгией и воспоминаниями, что вызвали новый прилив эмоций. Пустота внутри, оставленая гнилью. Глубоко и сильно вырезанные узоры смерти на подкорке мозга. У меня не было менструации, режим полностью сбит. Уверена я получила не одно заболевание, а на теле шрамы, которые будут сопровождать меня всю жизнь. Я заметила, что мои руки время от времени тряслись. Раньше белоснежные зубы уже такими не были. Что уж говорить о ментальном здоровье. Я боюсь думать о будущем. Каждый раз одно и то же: панические атаки. Мне так страшно. Я так устала. Я боюсь выйти на улицу. Продукты заканчиваются. Я должна была что то делать. После того, что я пережила, я не имею права сдаться.  — Вария? — Я обратилась к женщине, что стояла ко мне спиной в торговом центре. Почти никого не было, потому что было уже поздно. Я впервые вышла к людям. Всё моё тело было закрыто одеждой, лицо скрыть я смогла только очками. Моих волос стало заметно меньше, поэтому я собрала их в хвост, из-за чего было виднее седину. Женщина обернулась. Её лицо было морщинистым, а взгляд моментом надменный.  — О, Лилия? Давно не виделись. — Сказала она.  — Да. — Я снова почувствовала прилив кортизола. Мои ладони вспотели, а в глазах на несколько секунд помутнело, в груди что-то укололо, отрезая кусочек гнили в ожидании новой порции.  — Я могу чем то помочь?  — Да! — Слишком громко выпалила я, о чём позже пожалела. Вария удивлённо на меня посмотрела. — Простите, простите, простите, простите.  — Чем же? Я сняла очки, поклала их в корзину. То же самое сделала с кофтой. Я стояла в майке и длинной юбке. На моих руках были разного рода увечья, оставленные Олером. Я следила за её взглядом, в глазах был ужас. Потом я подняла юбку чуть више колен, предоставляя её взору всё, что со мной сделали. А потом в памяти только обрывки... Три месяца и четыре дня я была в плену. Удивление в глазах. Надо мной издевались, истязали, мучили, насиловали, не давали есть и пить. Больно. Я была изнасилована больше двадцати раз. Сочувствие. Это со мной делал Олер Винсент. Шок. Отрицание. Солёная струйка покатилась с моего глаза. Снова отрицание. Попытки. Жалко, мерзко. Я могу во всех красках рассказать, что он со мной делал. Страх сочувствие отрицание гнев безысходность. От вас прошу только одно: не оправдывайте его! Сомнения. Удар где-то в области сердца, почему-то очень больно. Прошу! Шаг назад. Пожалуйста! Ещё несколько шагов. Глухая тишина и пробирающее до костей чувство умирающей надежды. Вы не знаете, что он делал! Она уходит. Слезы. У обеих. Громкий стук двери, необъяснимая боль внутри.

24 августа 2056 год

Великая Площадь. Неприкасаемая площадь шумела, как никогда раньше. Тысячи людей собралось. Их не могли прогнать. Ночь, которая светилась словно утренним солнцем. Взгляды толпы устремлены на подвешенную на большом баннере оголенную девушку. Её тело ещё не успело посинеть от быстрой смерти, зато были видны раны. На шее туго затянула верёвка, лицо склонилось к покрытому шрамами плечу. А прямо под ней была нарушившая идеальную чистоту белого мрамора надпись «Преступники должны получать наказание». Присущий этому миру запах гнили смешался с новым — давно забытым запахом осознания.

P.S. А любящая мать в углу своего дома оплакивала своего новорожденного ребенка, убитого от руки старшего брата. Но на суду слезам места она не найдет. До конца жизни её будет мучить совесть.