Принцесса

She's crazy about her daddy Oh she believes in him She loves her daddy Placebo - Daddy Cool — Мы, — говорит Валентин, — рождены, чтобы управлять. Ты, — шепчет он, — моя. Он выдыхает это ей прямо в губы, стоя неприлично близко, даже извращенно, если учесть, кем он ей приходится. Клэри пытается отступить, сделать хоть шаг назад, но взгляд суженных грозных глаз гипнотизирует, а низкий голос лишает воли. — Пей, — Клэри вспоминает его рычание, — пей, я сказал. Но она не пьет, ей удается удержаться и не подчиниться. С каждым разом делать это становится все труднее. Кровь зовет, кровь нашептывает колыбельную на ухо и заставляет шагнуть навстречу, кровь манит и облизывает губы, ухмыляется, бросает быстрый взгляд на Джейса и шагает в портал, стремительно дернув ее на себя. Удержать равновесие не выходит и Клэри падает прямо в руки Валентину. В руки, собственнически смыкающиеся на ее талии. В руки своего отца. Валентин отец, и он утаскивает ее за собой, в портал, вместе с Чашей и пугающим, жутким смехом. Клэри кричит так, что можно услышать и в Чайнатаун, вот только оборотни не бросаются ей на помощь. Она у Валентина уже три месяца, и никто не спешит выручать ее. Сначала, стоит только порталу вытолкнуть их, бросить на твердый пол, Клэри, испуганная и потерянная, остервенело пытается отбиваться. Оружия у нее нет, поэтому приходится уцепиться зубами в ладонь, сдерживающую ее. Валентин шипит, но в этом шипении довольства намного больше, чем злости или чего-то еще. — Моя девочка, — его шипение будто рисует, заставляя пыльную поверхность преображаться в текст. Он словно гордится тем, что она не сдается. Его дочь, еще одна из рода Моргенштернов, еще одна падающая звезда. И хоть Клэри летит, не падает, вся ее прежняя жизнь, наполненная комиксами, игрушечными подушками-звездами, светящимися изнутри, видеоиграми и аниме-рисунками, разлетается на маленькие осколки где-то между вторым укусом и пальцами Валентина, смыкающимися на ее подбородке. — Остынь, — шипит он, сдавливая, сжимая еще сильнее, — остынь и иди к себе. Завтра поговорим. Еще несколько секунд Валентин вглядывается в ее глаза, будто испытывая, будто ожидая еще чего-то, а потом, мысленно что-то для себя решив, разворачивается и, протащив ее за собой, толкает внутрь комнаты, запечатывая дверь руной. Клэри проводит всю ночь, сбивая костяшки в кровь, сдирая колени до сочащейся из ранок сукровицы и растрепавшихся волос, но не может выбраться. Утром, когда Валентин отпирает дверь, у нее тоже не получается. Вместе с щелчком замка, вместе с характерным звуком стило, рисующим поверх запечатывающей руны открывающую, осколки прежнего мира Клэри превращаются в пыль, которую не собрать и не склеить, даже если бы Дамблдор существовал и пришел на помощь. Даже если бы прилетел Доктор, а братья Винчестеры припарковали бы под окном Импалу. На смену этому миру приходит новый, заполненный длинными закрытыми платьями, семейными обедами на двоих и долгими разговорами о важности перемен. Клэри видит, как сквозь разумные доводы того, что Конклав прогнил, проглядывает безумие. Видит и не может ничего сделать. Валентин опасен. Его кожаная одежда, под которой только голое тело, под которой белая и крепкая грудь, под которой сталь. Его клинки, огонь, горящий в его глазах, кулон, напоминающий крылья ангела, его длинные волосы, заплетенные в странные косички, не делают его смешным. Каждая такая деталь — одна маленькая буква в слове «безумие», один небольшой штрих в картине «Опасность», чертовски привлекательной и манящей, до ужаса жестокой и леденящей. И сначала Клэри сопротивляется. Не разговаривает, не ест и отказывается смотреть. Но Валентин только вскидывает бровь и разрубает все ее попытки мечом, пронизывает их лезвием и выбрасывает в окно, а после стремительно и как-то уж слишком страстно прижимает ее к стене. — Я тебе не Джейс, — выдыхает он, — не мальчик, которому можно указывать, я твой отец, Кларисса, и все будет только так, как я скажу. Валентину нравится управлять. Именно поэтому он ухмыляется и, коснувшись бьющейся вены на ее шее, пристально вглядывается в глаза. — Разве, — вкрадчиво произносит он, будто порабощая, — ты ничего не чувствуешь здесь, — и накрывает ее левую грудь ладонью, — когда я рядом? И Клэри чувствует, но совсем не это. Сердце начинает биться быстрее, а соски твердеют, и она сглатывает, и она ощущает осязаемый жгучий стыд. Валентин отец, но он прижимает ее к стене и ухмыляется, и не спешит убирать руку с ее груди. — Уже лучше, — его улыбка похожа на лезвие, располосовывающее кожу, заставляющее кровь фонтаном выплескиваться наружу и пачкать пол. — Хорошая девочка. Клэри стоит под Валентином, придавленная им и защищенная от всего мира им же, тяжело дышит и даже не пытается вырываться. Она не знает, почему ничего не делает, понятия не имеет, почему перестает бороться. «Никогда не верь Валентину, — сказала бы мама, — он врет, он поил тебя кровью ангелов». Но она не говорит, а Клэри не знает — времени на разговоры не было. Клэри остается на месте, даже когда Валентин отстраняется, чтобы через минуту вернуться с бокалом, наполненным густой жидкостью. — Пей, — повторяет он, и в глазах его безумие смешивается с чем-то, что Клэри разглядывает не сразу, а когда разглядывает — пугается, но становится слишком поздно. Она пьет красное вино, тягучее и вязнущее на языке, а в глазах Валентина плещется возбуждение. Наверное, это мерзко. «Наверное, — решает Клэри, — он меня чем-то поит». Она у Валентина уже три месяца, изобретает руны. — Ты принцесса, — часто повторяет он, пока она рисует в блокноте, сидя у его ног, — принцесса моей империи. Совсем скоро мы воздвигнем ее. Ты, я и Джонатан. Клэри знает, что Джонатан — ее брат, но Валентин не разрешает им видеться. — Это произойдет в великий день, — отвечает он, — я познакомлю вас, когда придет время свергнуть Конклав и убить всю нечисть. Клэри у Валентина уже три месяца, рисует руны и готические картины вместо привычных когда-то скетчей, одевается в платья — преимущественно зеленые, длинные и закрытые — но так и не называет его отцом. — Пей, — Валентин протягивает ей Чашу, но она больше не сопротивляется, она пьет. Иногда память возвращается урывками, принося с собой много боли, света и знакомых, когда-то родных лиц. Иногда она видит маму и Саймона, иногда Изабель и Джейса… Как-то она не удерживается и пытается нарисовать их, потому что знает — наутро никого не вспомнит, только имена, будто выбившиеся из потертой одежды ниточки, будут напоминать о том, что все они когда-то в ее жизни существовали. Дольше всего она сидит над Джейсом, и потом почему-то думает, что он совсем как живой. А утром Валентин медленно, но все равно очень яростно рвет рисунок. — Мне следовало убить его в Институте, — и голос его почему-то вязкий и маслянистый, — а тебя сейчас следует наказать, Кларисса. Валентин злится на нее, как когда-то мама, но сложно называть отцом того, кто приходит в комнату по ночам, открывая дверь с помощью сложной руны, и трахает, вдавливая в кровать. Его губы на вкус — вино, его руки — свинцовые слитки, сдавливающие запястья, его язык… Клэри вскидывается — Валентин прикусывает сосок. Когда он так делает, удобно выгибаться, держась за его волосы, заплетенные в косички и собранные, связанные в непонятный хвост. Когда он смеется, пробуя ее кровь, окрашивающую губы в алый, удобно разводить ноги, будто прося — войди. Когда он входит, удобно стонать, запрокинув голову. Какой-то частью сознания, крошечной и почти невидимой, Клэри знает — так не должно быть. — Ты — Моргенштерн, мы всегда и во всем должны быть только и только вместе, — говорит Валентин, одной фразой перечеркивая все то, о чем она могла думать раньше, и все рассуждения о правильности и неправильности выпущенной из пистолета пулей несутся к черту. Валентин говорит, рассказывает и убеждает. Валентин приказывает так, что мурашки по коже и дрожь в ногах. Валентин прижимает ее к себе, наматывая волосы на кулак, прижимаясь грудью к ее спине, и Клэри прикрывает глаза, тяжело дыша. — Мы Моргенштерны, — шепчет он, — этот мир наш, нельзя допустить вмешательство чужой крови. И где-то в его словах точно есть безумие, но Клэри слышит и чувствует одну только страсть. Она у Валентина уже три месяца, рисует руны, учится драться и носит платья, которые Валентин срывает с нее, когда наступает ночь. А потом, как обычно, прижимает ее к чему-то, и, опуская руки на ее шею, поглаживая и слегка сдавливая, рычит: — Только попробуй предать меня. И успокаивается тогда, когда Клэри шепчет: — Никогда. Она у Валентина уже три месяца, и все это время он поит ее вином. — Мы, — говорит он, — рождены, чтобы управлять. Ты, — выдыхает в шею, — моя. А после впивается в нее, прикусывает до крови, и Клэри забывает обо всем, что только знала раньше. Смутное ощущение того, что что-то идет не так, ютится где-то на задворках ее сознания, а потом исчезает вместе с платьем, которое Валентин стаскивает с нее. Он ее отец, и ему лучше знать, как нужно. Она — принцесса, и ее дело — слушаться и помогать. Валентин прижимает ее, придавливая и защищая от всего мира, а оборотни не спешат на помощь, и мама не может о чем-то предупредить. Вот только Клэри это сейчас не нужно. Валентин защищает ее, и этого более, чем достаточно. Они — Моргенштерны, и это куда больше, чем она бы могла иметь. Она — его, и все именно так, как надо. Клэри сглатывает — стена прижимается к ее лопаткам, а Валентин — к груди, и дышать получается с очень большим трудом. Но все именно так, как надо, в этом сомнений нет.