Пламя в утренних лучах

      Поэтично тело можно было бы назвать холстом, на котором влюблённый пишет поцелуями, словно художник. Но Люмин не мастер кисти и красок — ни в коем случае. Лишь шуршит и скребёт по бумаге затупленный карандаш ночами, когда она размышляет тихо, молча, выливая на страницы резкими линиями сгустки тоски — или же нежности.       Люмин в глазах Эндзё сама осколок звезды — скорее даже цельная, — ставший человеком по волшебству, чудеснейшим образом. И тело его для неё не холст, но целый небосклон, который расчерчивают хвостами комет и искрящимися звёздами длинные дорожки поцелуев, мерцающими искрами меткие быстрые касания губами, украшают манящим сиянием жаркие щекочущие выдохи.       Каждое утро, ещё до поцелуев, начинается с того, что Люмин, за ночь сползшая с подушки окончательно и бесповоротно, обнаруживается спящей, уткнувшейся носом в спину Эндзё и положившей ладонь ему на подтянутый, немного впалый живот. И даже шевелиться как-то не хочется, чтобы ненароком не побеспокоить сладко сопящую принцессу, но от её дыхания мурашки по позвоночнику пробегают, по телу проходится приятная дрожь. Эндзё шелестит страницами книги, так кстати лежащей на прикроватном столике, в ожидании пробуждения Люмин — а пропустить его невозможно, ведь тут же обнимет крепче и скользнёт руками выше, на грудь, и каждый раз думается — пальцев прикосновением пытается она поймать мерный сердечный стук, удостовериться — живой!       Проснувшись, Люмин обожает перебирать чёрные пряди, отливающие смолистым блеском, и это действительно приятно. Тёплые, мягкие пальцы щадят, не тянут безжалостно волосы, а зарываются в них очень бережно. Эндзё долго перебирал красивые, как драгоценные камни, слова, но не мог описать эту дивную осторожность и ласку, с которой Люмин пропускает сквозь пальцы короткие, немного взлохмаченные на затылке и спереди спускающиеся двумя тёмными локонами волосы: «как монеты пересыпает» — слишком вульгарно и алчно, «тонкие золотые цепочки» — тоже, истинное золото здесь только она; тогда, быть может, «вороньи перья»? Но и это разбивается о лёгкий, совсем не обидный смешок. «Знаешь, ты со сна как ёжик, только мягкий», — и приглаживает изящной ладонью. Она с утра немногословна — дальше шепчет только «огонёчек», перемежая это слово поцелуями, пересыпая его щедрой горстью нежных прикосновений, от которых сладко тянет внутри и внизу. Это похоже на ритуал, завершающийся на губах. Люмин с утра говорит только поцелуями, будто пытается укрыть ими всю душу Эндзё. Зато цветистые слова рассыпает лепестками Эндзё — Люмин ему и Светлячок, как обычно, и принцесса, и красавица, и первый утренний лучик, и радость этого пасмурного дня, и маленькая звёздочка. И бледно-розовая заря румянца брезжит на её щеках.       Эндзё переворачивается на другой бок, к ней — и тут же подмят оказывается ещё на спине: Люмин устраивается поудобнее, вжимая его бёдра в упругий матрас; её восхитительная фигурка возвышается над ним, оглядывая сверху вниз, проходясь цепким взглядом по телу, и от одного осознания этого внутри всё приятно переворачивается, а кончики ушей начинают пылать, будто подожжённые, тепло хлещет под кожей, по всему лицу распространяется незваным румянцем — ярким на бледном, солнца не знавшем. «Ну точно огонёчек», — тише вздоха ветра шепчет она, прижав ладони к крепкому торсу. Люмин в это пламя упасть готова и танцевать с ним. Мысленно Люмин уже давно упала, даже если сгореть придётся. — Любые боги — совершеннейшее ничто перед тобой, — горячо бросает Эндзё, — и я мог бы доказать, почему они тебе не годятся и в подмётки.       Чтобы чувствовать себя любимым богами (а в глазах высших сил этого мира он если и не ничтожество, то презренный грешник, влачивший свой век под землей, вне взора Селестии и Семи, и ныне корчащийся в Бездне), ему достаточно одного знания — ощущения пальцев Люмин, держащих его за руку; о поцелуях уж и говорить нечего. Ей нравится он — простой книжный червь, учёный, всего лишь клерк; но также и та его часть, что чудищем Бездны является — утратившим человеческий облик, в странной маске, мало что выражающей, с угольями-глазами; гигантский, изрыгающий пламя монстр, когтистый, совсем не похожий на людей, разве что пропорциями немного; и одежда национальная вплавилась в броню и в тело клеймом и гордостью; да ведь и в душу глубоко вросло проклятие. Так мог бы ли этот солнечный луч упасть на него? А ведь мог. И упал.       Осознавать это впервые было странно. Смущало. Но вызывало чувство тепла, не похожего на пылкое пламя. Приподнятое настроение. Но не только у Эндзё был припасён аргумент «Ты мне нравишься», аналогичную карту и Люмин припрятала в бездонном рюкзаке, и ныне делили они каждое утро и каждый день, не говоря уже о вечере и ночи, но это уж, пожалуй, не для чужих ушей. Потому как приподнятым было не только настроение. — Ты снова задумался, огонёчек, — Люмин мурчит кошкой, выгибая спину, и бродит подушечками пальцев по коже. Если он того захочет, она и ноготками пройдётся, оставит на бледном полотне алые отметины, но милосердно щадит. Эндзё тянет рывком на себя её, невозможно прекрасную принцессу, и мелодичный смешок под стать утреннему солнцу звучит, пока она жмётся щекой к его груди. — Думаю, стоит ли доказывать аксиому, это ведь должно быть ясно безоговорочно, — он зарывается пальцами в золотистые пряди, льющиеся лучами солнца, и тихо, взволнованно охает, ощутив игривый поцелуй в грудь в области сердца. И Люмин теперь знает, как учащённо оно бьётся. Его Люмин. — Но ты же хотел доказать, м? А хотя... Слышу-слышу. Точнее, чувствую, — пусть и голос шутливый, поддевающий, но добрый — без тени насмешки. — Светлячок, — с улыбкой подмечает он. — О, знаешь что? Когда я переводил книги, на одном из древних, давно похороненных под толщей времени языков «светлячок» состояло из двух слов — «огонь» и «летать». Не кажется ли тебе тоже, что тебе очень подходит, моя принцесса?