Тотоша

      Расказаков Анатолий Анатольевич коротал на бренной земле свой двадцать четвертый год и занимался все больше ничегонеделанием, или, как принято выражаться в том случае, когда об этом непременно спросят родители или знакомые, фрилансом. А ещё он до боли в грудине любил свою скрипку. Скрипачеством, впрочем, Анатолий Анатольевич занимался с годами все реже, если, разумеется, не считать за таковое бесцельное разглядывание инструмента да начищение его специальными салфетками. И только в те редкие минуты, когда ничегонеделание выпускало его из своих цепких длинных пальцев и на смену ему приходило вдохновение, он принимался за музыку. Но, к искреннему сожалению Анатолия и столь же искренней радости его соседей, пальцы вдохновения были отнюдь не такими цепкими и длинными, чтобы вытащить его самого из футляра лени.       Расказаковская квартира по обыкновению встречала гостей желтоватым светом лампы, который навевал чудные воспоминания о порядком позабытом уже родительском домике, и матовым блеском уже давненько не вымытых как следует полов. В единственной комнате вальяжно развалился полосатый пухлый диван, на котором образовались протертые округлые вмятины, тут же беспорядочно валялись складные стулья. И, наконец, на высоком платяном шкафу, словно прекрасная вечно юная королева на шелковом ложе, возлежала скрипка в раскрытом футляре – всегда начищенная до зеркального блеска единственная гордость и радость Анатолия Анатольевича неизменно должна была привлекать к себе восхищенные взгляды.       Единственная гордость и радость также была и единственной верной и доброй подругой, вместе с которой были пройдены и тяжести учебы в музыкальном заведении, и порядком затянувшийся поиск работы «по профессии», и многочисленные экзистенциальные кризисы, то и дело одолевающие бедного молодого человека. Профессия же была им получена самая, что ни на есть неподходящая – Анатолий Анатольевич по специальности был адвокатом. Обладая весьма мягким и уступчивым характером, привыкший подстраиваться и быстро менять свое мнение, Расказаков настолько же подходил своей профессии, как дороженные туфли на высоком каблуке - те самые, что обычно выставляются на самых богато украшенных витринах - могли бы подходить доярке. Словом, если бы Анатолий Расказаков вдруг взаправду решил стать самым настоящим адвокатом, преступному миру пришлось бы готовиться к крупнейшему за всю его историю краху – робкий от природы, Расказаков согласился бы со всем, в чем бы ни обвинил его подопечного судья – исключительно, конечно, из уважения к авторитету последнего.       Анатолий, или Тотоша, как ласково звала его мать, субтильным телосложением – несмотря на высокий рост, был худ и слаб, а пальцы, созданные были такими длинными и тонкими, впрямь, что напоминали паучьи лапки. Лицом он был чрезвычайно бледен, и бесцветно- светлые волосы, при нужном освещении переливавшиеся серебром, вместе с бесцветно-голубыми глазами создавали совершенно инфернальное впечатление. Он весь был словно призрак. «Моль» - как, дразня, называли его уже бывшие одноклассники, которым, между тем, Тотоша никак не возражал.       Адвокатом он не стал, а ничем другим и не смог стать. Деньги, присланные «добрейшими родителями» на мелкие расходы, на самом деле состоявшие из оплаты кредита на новенький ноутбук, уже подходили к концу, а значит возникала острая, нет, острейшая нужда.       «А если… нет, это точно нет» - Тотоша обреченно развалился на диване, заложив руки за голову, ведь ту мысль, которая терзала его уже не первый месяц, он никак не мог принять. С детства не терпящий унижений ни своих собственных, ни от других людей, он до этого момента решительно отметал все идеи, в его представлении так или иначе связанные с пресловутым унижением, которое он, впрочем, мог отыскать даже в самом безобидном действии.       « А все ж… может и выйдет что?...» - будто специально, взгляд его непременно падал прямо на поблескивавшую красноватой древесиной скрипку, подаренную родителями ещё на пятнадцатилетие, когда приближался выпуск из «музикалькиной конторки». Душой воспротивившись тому кощунству, которое, как ему казалось, Анатолий собирался совершить, он все же задумался покрепче, уставившись на скрипку повнимательней. Поднявшись с дивана, медленно, будто крадучись, подошел к шкафу и бережно, словно святыню, снял с него свою единственную драгоценность.       При виде любимого инструмента, его небольшие голубоватые глаза наполнилис нежностью такой силы, что казалось вот-вот и потрескавшиеся бледные губы прижмутся к деревянному боку в трепетном поцелуе.       «Да. Решено. Если и так не смогу, то что ж вообще тогда делать здесь?» - Расказаков огляделся вокруг, - « Да-да, прямо вот здесь что мне ещё делать? А если ж… все ж таки…» - рассуждая в подобном направлении, Тотоша накинул дешевенькое черное пальто, натянул на голову шапку с тем же отвратительным помпоном, с каким обычно щеголяют по улицам детсадовцы, гордые своим высоким положением воспитанников ясельной группы, и, в обнимку с драгоценной подругой, почти бегом пустился по ступеням прочь, на улицу, в продуваемый всеми ветрами двор. Окрыленный своей идеей и собственной решимостью впервые за последние года этак три, Расказаков решил ни за что не останавливаться по пути, чтобы не дать себе ни единого шанса передумать, и бежать, что есть мочи – согласно задумке, нужно было обязательно успеть к «часу пик», когда народу, спешащего домой, на станциях будет немерено и все они будут носиться туда-сюда, будто муравьишки вокруг ценной добычи, навроде тех, которых он видел еще летом, примерно в июле, когда солнце висело не так далеко и не укрывалось за сероватыми тучами.       Сейчас, увидев Тотошку Расказакова, резво расталкивающего людей локтями и устанавливающего свой личный беговой рекорд, физрук Вадимыч, суровый и придирчивый мужик, невольно восхитился бы своим бывшим учеником: « А могёт ведь, могёт парниша!» - непременно присвистнул бы он, покачав седой головой, неизменно увенчанной кепкой фирмы «Abibas», почему-то пользовавшейся немалым спросом в определенных кругах.       «А добегу я до Фантанки? Ха! Вот шутка то будет, если добегу!» - сам Расказаков, разгоряченный от бега, подхваченный холодным мокрым ветром, будто клочок вчерашней газеты, пребывал в полнейшем восторге от всего происходящего: «Свобода! Свобода! Сво-бо-да!» - он чуть ли не кричал заветное слово в лица прохожим.       Давно позабытые, а может, и вовсе неизведанные до этого чувства переполняли его худощавое тело – еще бы, никакой пыльной квартирки, никакой адвокатуры, никакого поломанного полгода назад ноутбука! Только он, Тотошка Расказаков, его любимая скрипка и холодный ветер.       Огни города сияли, манили, как яркий свет костра манит глупых мечтательных мотыльков с их прозрачными белыми крылышками, с восхищением подлетающих все ближе и ближе к нему, пока беспощадное пламя не сожжет их и не превратит слабые тельца в пыль. Шумное вечернее многоголосье было всюду: обрывки разговоров, незаконченные фразы, отголоски музыки летали вокруг мужчины, крепко прижимающего к себе скрипку.       «Я победил! Я добежал!» - Расказаков с торжеством и радостью, с широкой улыбкой на обычно понуром лице смотрел вокруг себя, будто всё видел теперь в первый раз. Охваченный непонятной ему самому эйфорией и каким-то неведомым теплым чувством ко всем и вся, вдруг поселившимся глубоко внутри, Тотоша уже медленнее пошел дальше, туда, откуда доносились звуки, столь дорогие его сердцу с самой музыкальной школы, подарившей не только скрипку, но и это сосущее что-то внутри, не дающее жить спокойно, подбивающее на неразумное, на смелое, такое иногда необходимое. Подойдя ближе и привстав на носочки, поверх голов он наконец увидел: на террасе ресторана темноволосый скрипач, по виду куда ниже самого Расказакова и, как ему показалось, куда менее талантливый, чем он, играл что-то столь незатейливое и веселое, что случайные зрители невольно начинали пританцовывать, выкрикивая слова восхищения.       Они подначивали сыграть ещё одну заводную мелодию, веселее которой были бы, наверное, лишь разудалые деревенские музЫки, наигранные на баяне смекалистым мальчуганом, чтобы впечатлить городских девчонок истинно народным колоритом. Скрипач довольно улыбался, потряхивая темными кудрями, и с усердием возил смычком по струнам.       «Ха! И этому вы аплодируете? Неужто никогда вы не слышали ничего более захватывающего, совершенного, чем этот глупый, совершенно дурацкий чардаш?!» - сверкнув кристально-голубыми глазами в сторону скрипача, показавшегося ему просто отвратительным со всеми этими ужимками, Расказаков медленно развернулся и, доставая на ходу скрипку, направился к реке, поблескивавшей темными волнами, схоронившими, верно, немало заблудших душ.       «Вот оно! Теперь они все поймут, все узнают… Вот оно! Мой триумф!» - властное нечто, вдруг обретшее силу и невиданное могущество, вело его вперед, в ушах стоял звон, и ни одной здравой мысли не осталось в голове у несчастного. Медленно и осторожно, чтобы (не дай Бог!) не уронить скрипку, Тотоша забрался на парапет – сначала на корточки, а после разогнулся во весь свой немалый рост, невиданным усилием сумев удержать равновесие и даже не покачнуться, укладывая скрипку на плечо.       «Давай, милая! В последний раз!» - какая- то шальная мысль проскочила и осталась незамеченной – какая разница, Город сейчас будет рукоплескать ему!       Раз…Два…Три!       Все замерло на мгновение, а потом – забытие, падение в другой мир, где он был лишь тем, кем хотел быть: бравым рыцарем, принцем, героем, да хоть самой Еленой Прекрасной! Все становилось неважным, когда начиналась музыка, когда с первым движением смычка начинало плестись заклинание, древнее, как сама жизнь.       Погруженный в свой другой мир, охваченный единением с этим миром, Тотоша Расказаков и не замечал вовсе, что стоит он на парапете со скрипкой, разрывает в клочья душу, а эти и не слышат его вовсе – у них свой мир и праздник, и любимец их все также играет уже другой чардаш, потряхивая кудрями, улыбаясь на шум аплодисментов. А с парапета над Невой музыка лилась другая, та, что за душу трогает и уснуть до полуночи не дает, что всегда разная и слух всегда ласкает по-разному, что лучше порой любого сокровища, ведь музыка эта – о любви, о желании этой самой, чтоб её, любви, так часто становящейся причиной всего. Лишь один слушатель нашелся для этой музыки, очарованный всецело, он с восторгом внимал каждому звуку, вылетающему из-под смычка.       «Люди! Эх, люди, что ж вы так!» - мужчина до этого стоявший неподвижно, обернулся и, исполненный разочарования во всем людском роде, горько воскликнул: «Такой талант пропадает, а вы!..» - он отвернулся от своего музыканта, горько покачав головой, продолжил всматриваться в хохочущую толпу.       А Тотоша играл, играл так, как не играл никогда, даже на выпускном концерте из «музыкалькиной конторки», не играл даже – жил! Упоенно прижимаясь подбородком к деке, умело управляя смычком, в каждое движение, в каждый звук вкладывал частичку своей души – еще немного и себе не останется!       «Тоша! Тоша!» - резкий возглас ударом под дых выбил из груди весь воздух, оставляя кружить в пустоте, наполненной тишиной и звездами, расстроил гармонию и хрупкое равновесие, отвлек от самого важного и…       Чувство свободного падения было прекрасно, пожалуй, самое прекрасное, что он испытывал: что-то вдруг ухнуло внизу живота и вдруг – полёт, как птички, как мечтал в детстве, как хотел в школе, и все уже становится неважным и чьи-то теплые руки гладят, тянут вниз, а воды все больше и больше... А скрипка зажата в руке и мысль: «Ну куда ж мне с тобой-то в воду?» - и пальцы разжимаются, отпуская и ближайшую подругу, и единственную драгоценность, и величайшую радость.       Поблескивая красноватым изогнутым боком, скрипка, словно величественная ладья, покачиваясь, плыла по темным волнам, которые сокрыли, должно быть, в себе немало таких же скрипок и прочих уже ненужных инструментов, отпущенных хозяевами в свободное плавание.       Кудрявый скрипач сыграл свой последний чардаш и, блистая улыбкой, раскланивался за теплый прием и высокую оценку его мастерства. Он быстро засунул инструмент в черный чехол, сложил свои вещи в рюкзак и тоскливо огляделся вокруг – играть на пианино ему нравилось гораздо больше.