Стая

       М-21 воспринимает их компанию как стаю.               Вообще Франкенштейн давно это замечал, просто не придавал значения. А теперь его исследовательское мышление жаждало изучить это явление как можно подробнее.               Оборотень действительно был похож на волка — отрешенный, гордый, уважающий чужую благосклонность. Поначалу он держался в доме, как посторонний прохожий, гость, но потом обвыкся. Франкенштейн считал это своей личной победой: нелегко было внушить М-21, что он имеет здесь такие же права, как и все остальные. Но уважение личных границ, исполнение всех просьб и доброжелательное отношение сделали свое дело — оборотень не чурался, а вполне себе обжился, стал свободнее и даже как-то мягче.               Франкенштей, наблюдая за преображением Двадцать первого, заметил еще кое-что интересное: он создал для себя своеобразную иерархию и свято придерживался ее. Все жильцы и особо бестактные дети, приходящие к ним в гости, условно делились по своему статусу, и от этого зависело поведение М-21 с ними.               Райзел в понимании оборотня был вожаком: сильным и статным. Вся их «стая» находилась под его покровительством и защитой, а в обмен уважала и почитала его. М-21 преуспел в этом больше всех. Наверное, — думается Франкенштейну, — это из-за его отношения к Мастеру волк пушил хвост перед ноблесс. Отчасти в этом виноват и тот эпизод на балконе, когда Райзел показал оборотню его истинную силу. Может, была еще парочка малозначительных фактов, повлиявших на восприятие волком Мастера, но результат был один: для Двадцать первого он был «вожаком».               Так к Райзелу относились многие, за исключением детей. Они для М-21 были щенками. Франкенштейн как-то раз заметил в себе умиление, когда наблюдал за общением оборотня и особо проблемных учеников. Двадцать первый позволял Шинву и Ик-Хану втягивать себя во всякие сомнительные подростковые делишки, почти беззлобно ворчал на панибратское «аджосси» в свой адрес и старательно выгораживал их перед самим Франкенштейном после какой-нибудь выходки.               Временами ученый представлял себе такую картину: матерый, покрытый шрамами серый волчище лежит на траве и послушно виляет хвостом, чтобы два щенка, рыжий и бурый, неуклюже его ловили крошечными зубками. И этот же самый зверь яростно рычал на всех, кто пытался хоть пальцем тронуть его младшеньких. Но при этом воображаемый М-21 не скупился на сварливое ворчание, когда раздурившийся Шинву всем своим щенячьим тельцем наваливался на лапу не ожидавшего этого волка.               Следующим в цепи иерархии был Регис. На него тоже распространялась грубоватая забота оборотня, но, из уважения чужой силы, Двадцать первый давал ему больше самостоятельности и меньше ласки. Постоянные перебранки были скорее проявлением дружественного отношения, а вот холодность М-21 показывал отсутствием защиты. Франкенштейн прекрасно видел, что волк на самом деле готов был костьми лечь и за Региса, но все же оставлял это на самый крайний случай. В воображении ученого этот зверь грубо хватал за шкирку белого в полоску щенка и таскал, куда ему заблагорассудится, не особо-то заботясь о комфорте «груза». Сам волчонок же не жалел сил своих чуть окрепших челюстей и кусался, за что придется. Правда, Двадцать первый был бы очень пушистым зверем, поэтому только потешался бы над потугами Региса.               Примерно на том же уровне иерархии оборотень видел Тао. Шалопай, за которым нужен глаз да глаз — и при этом хакер, который при желании может раскопать все грязные секреты любого человека. Франкенштейн сам опасался Тао, поэтому предпочитал всю компрометирующую информацию держать исключительно в бумажном виде: так меньше вероятность, что любопытный хакер что-то пронюхает. М-21 позволял подшучивать над собой, но старался не ввязываться различные авантюры. А если это и происходило, то из-за того, что Тао проворачивал все так, что оборотень сначала был втянут, и только потом осознавал это.               Волчья версия хакера была скорее юниором — не щенок, но и не взрослый. Двадцать первый позволял бы ему почти то же, что и детям, но в профилактических целях кусался бы по-серьезному. И выглядел бы по-особенному забавно, когда смущался и злился бы на Тао, засунувшего свой длинный нос ему под хвост.               Следующую позицию в иерархической лестнице занимал бы Такео. Серьезный, миролюбивый, спокойный — ему М-21 открыто симпатизировал и даже ставил вровень с собой. Или чуть ниже, не оценив простодушия снайпера. Ученый так и видит, как два волка одинаково устало прижимают уши к головам, наблюдая, как перед ними кружится и бесится Тао с очередным приступом озарения.               Сейра же в мировосприятии оборотня имела особое положение. Двадцать первый уважал ее силу, но всячески ее сторонился — явно не умел общаться с девушками. Поэтому их волчью идиллию Франкенштейн как-то не представлял себе: разве что видел М-21, издали наблюдающего за потугами Шинву привлечь внимание взрослой волчицы. Впрочем, с подобной снисходительностью на эту картину смотрела бы вся их «стая».               Размышляя обо всем этом, Франкенштейн вдруг заметил, что не видит себя. Вернее, не понимает, какое место Двадцать первый отводит ему в своей иерархии. Оборотень вроде и уважает его, как хозяина дома и более сильное существо, но при этом позволяет себе легкие насмешки и маленькие наглости. Сначала ученый думал, что избаловал его, но быстро отмел эту теорию — ну не вязался образ М-21 с зажравшимся увальнем. Да он даже работал без оклада с мыслью расплатиться таким образом за крышу и еду. Франкенштейн однажды даже позволил себе предположить, что оборотень был бы согласен нагнуться, если бы ученый этого потребовал в качестве благодарности за свое радушие. В сознании Двадцать первого он обладал огромными полномочиями: казалось, волк разрешал ему абсолютно все в отношении себя.               И исследовательский интерес по новой захватил ученого: как далеко простираются границы его вседозволенности? Пытливый ум мигом нарисовал целый план. Сначала нужно попробовать пообщаться с ним мило и посмотреть реакцию. Потом понять, разрешает ли М-21 ему шутить над собой. После побыть отстраненным, чтобы знать, как сильно волчок привязался к кормящей его руке. А затем, — Франкенштейн незаметно для себя игриво улыбнулся, — он попробует флиртовать.               Результаты этих экспериментов он будет хранить исключительно в своей голове — ни Тао, ни М-21, ни бумаге о них знать совершенно не нужно.               Сперва Франкенштейн создает идеальные условия отсутствия влияния на объект внешних факторов. Проще говоря, он постарался остаться с оборотнем наедине. Сделать это было не так уж и сложно, несмотря на обилие жильцов в их доме и знакомых на работе. М-21 предпочитал вставать рано и бесшумно слоняться по дому, поэтому Франкенштейн однажды тоже вышел в общий коридор и предложил составить компанию во время приготовления завтрака.               — Как тебе спалось? — вежливо поинтересовался он, нарезая помидоры. Оборотень рядом занимался колбасой, чуть жмурясь со сна.               — Нормально, — лающим голосом ответил волк. Ученый неслышно хмыкнул и улыбнулся.               — У тебя со сна першит горло? Могу дать лекарство, — сообщил он, уже зная ответ: М-21 обращается за помощью, только если уж совсем припечет.               — Обойдусь, — качнул головой оборотень. Чаще всего это слово говорили надменным, презрительным тоном, и только волк умудрялся произносить его так, что хотелось, как скулящего щенка, взять на ручки и долго-долго тискать.               И все же Франкенштейн настаивать не стал. Как и много раз в других ситуациях: помогал вытирать гель от аппаратуры вплоть до тех пор, пока оборотень не отстранял его руки, заботясь о себе самостоятельно. Или же оставался стоять посреди директорского кабинета, отказавшись и от стула, и от чая, даже несмотря на долгий инструктаж.               Но Франкенштейн не был бы исследователем, если бы был неаккуратным и нетерпеливым. Он осторожно пытался быть милым и внимательным, уважая любое решение или желание М-21. И — надо же! — его старания окупились. Волк потихоньку становился ручным псом: временами просил таблетку от головной боли, благосклонно позволял подавать ему салфетки после осмотра и все-таки присаживался на краешек стула в его кабинете. Большего Франкенштейн и не требовал. Оборотень оставался самим собой, но явно показывал, что благосклонно принимает «подачки» — как назвал бы Двадцать первый такие жесты от Региса.               Что ж, ученый в мировоззрении волка по иерархии был выше, чем щенки. И на том спасибо.               Следующим шагом стал юмор. Тут полет фантазии был очень и очень широк. Франкенштейн попробовал лишь несколько видов шуток: подколки про внешний вид, про его звериную способность и про его заботу о младших.               Помня словесные иносказания оборотня в адрес заговорившегося Тао, ученый ожидал волну ерничества и в свой адрес, но ошибся: Двадцать первый лишь фыркал и вздергивал нос. Иногда раздраженно дергал рассеченным шрамом уголком губ, но не более.               А вот на чужих шутников он рычал. М-21 по-прежнему позволял детям, Регису и Тао почти что все, но открыто показывал, что ему это не по душе, и даже не скупился на выражения. А вот с Франкенштейном он себе такого не разрешал — зато сам ученый в его понимании наделялся новыми полномочиями.               «Неужели у него для меня совсем нет границ?» — думалось порой исследователю. Это была лишь половина эксперимента, но результаты казались однозначными. Чтобы убедиться в этом, Франкенштейн перешел к следующему этапу: игнорирование.               Теперь он не вставал с зарей, чтобы вместе с Двадцать первым готовить завтрак, не подвозил его до школы, не шутил — в общем, не проявлял никакой инициативы. И наблюдал.               Поначалу М-21 был растерянным. Франкенштейн часто ощущал буравящий спину недоуменный взгляд. Один из таких моментов сознание исследователя немного отступило, и простым человеческим мозгом он заметил, что оборотень к нему привязался. Может быть, не как преданная собака, но уже не дикий волк.               Однажды ученому довелось подслушать сплетни своих новых охранников. Тао беспардонно завалился в комнату Такео, — как проворачивал это со многими в доме, — и принялся громко трындеть о своем. Поначалу, уверен Франкенштейн, это была лишь обычная болтовня «обо всем и ни о чем». Но он успел зайти в соседнюю пустующую комнату как раз вовремя: к обсуждению М-21.               — Эй, Такео, а ты заметил, что наш волчок снова одичал? — спросил Тао таким голосом, что невозможно было понять: его забавляет это наблюдение, или беспокоит.               — Ты тоже это заметил? — раздался вдруг заинтересованный голос снайпера. Если обычно Такео, как и все в доме, лениво отвечал другу, скорее относясь к его болтовне как к чуть обременяющему радио, то теперь он говорил заинтересованно, но более однозначно — встревоженно. — Он стал хмуриться.               — Он всегда хмурится, — заметил Тао. Франкенштейн едва слышно усмехнулся. И правда, его оборотень явно не был душой компании. Но он бывал очень веселым, умиротворенным или просто милым, и тогда морщинки разглаживались, брови не хмурились, а губы, пусть и кривобоко, улыбались. Видимо, никто, кроме ученого, этого не замечал. «Или не был удостоен такой чести» — мысленно добавляет Франкенштейн, и даже в своей собственной голове звучит горделиво, — «а вот мне разрешено».               — Да, но в последнее время он еще угрюмей, чем обычно, — продолжил Такео. — К нам недавно приходили ребята, а он даже не вышел поздороваться. М-21 очень любит этих детей, и еще больше ему нравится смотреть, как Ик-Хан уделывает тебя во всяких играх.               — Эй! Не так уж часто я и проигрываю! — возмутился Тао, и ученый готов поклясться, что слышал приглушенное бурчание «взрастил наследника, блин».               — Наверное, М-21 нужна помощь, — не обращая внимание на недовольства хакера, продолжил Такео. — И мы, как его друзья, должны помочь. К тому же, он попросил разрешить нам поселиться здесь — благодаря ему мы больше не агенты Союза. И у нас есть дом.               — Только вот сам оборотень не считает это домом, — кисло отозвался Тао. — Ты видел его комнату? Ничего лишнего, никаких изменений, а одежда лежит так, словно он готов в любой момент схватить ее и уйти.               Франкенштейн почувствовал, как кровь закипает в его венах.               М-21 живет как?               Неужели он до сих пор не понял, что тут все по-другому? Что Франкенштейн другой? Ученому казалось, что оборотень уже начал обживаться, уже считает их всех семьей, «стаей». А он будто ждет пинка под пушистый зад. Франкенштейн даже уверен, что М-21 на самом деле держит одежду собранной не для того, чтобы взять с собой, а для того, чтобы наоборот оставить ее здесь, — и складывает ее так, чтобы другим было легче ее выкинуть. И это злило. Ненашутку злило.               — Может, поэтому он грустный? Ему тут неуютно? — предположил снайпер.               — О, а давай сделаем ему что-нибудь приятное! — засуетился Тао, громко шлепая босыми ногами по полу. — Я могу покопаться в его телефоне, и М-21 будет просыпаться под разные милые пожелания…               — И тогда ты будешь просыпаться под собственные крики, — дополнил взявшийся из ниоткуда оборотень. Топот босых ног прекратился, и Франкенштейн представил себе эту картину: Такео и Тао замерли истуканами, пойманные с поличным, а в дверном проходе, скрестив руки на крепкой груди, стоит Двадцать первый, хмуря брови.               Хакер начал что-то бессвязно лепетать, всерьез опасаясь, что волк замучит его, но его прервал заботливый голос снайпера:               — М-21, у тебя что-то случилось?               Франкенштейн заметил изменившуюся атмосферу. Оборотень будто растерял всю свою напускную злость и действительно стал каким-то хмурым — его молчание оказалось очень красноречивым.               — Нормально, — бросил он едва слышно.               Судя по шороху, он собирался уходить, чтобы сбежать от неловкого разговора, но его настиг голос посерьезневшего Тао:               — Это из-за Франкенштейна, да?               Ученый замер. Не ожидал он услышать своего имени в этом разговоре.               Двадцать первый молчал. Казалось, он собирается проигнорировать вопрос и снова спрятаться в своем логове, но все почему-то не решается.               — Я его разозлил. Не знаю, чем, — послышался тихий голос М-21. — Но он меня игнорирует, — оборотень умолк, словно сказал все, что хотел, а потом все же добавил: — Наверное, я обнаглел и зажрался, вот он и ставит меня на место.               И быстро ушел, не дожидаясь ответа.               А Франкенштейн раздраженно выдохнул через ноздри. Ну вот как так можно? И к кому конкретно был обращен этот вопрос, он не знал: то ли к М-21, то ли к самому себе. Наверное, все же больше ученый злился на себя. Не заметил чужой закомплексованности, не помог, не внушил доверия. Даже сделал хуже, отгородившись.               А волк позволял ему все: манипуляции, насмешки, игнорирования, наказания, эксперименты. Принимал, как благосклонность, как способ расплатиться за то, за что Франкенштейн и не подумал бы брать плату — только не с Двадцать первого.               «К черту все!» — рассерженно гаркнул ученый в своих мыслях. — «К черту эксперимент, к черту холодность!»               Он вышел из пустующей комнаты и быстрыми шагами пошел по коридору. Надо поговорить с М-21, прояснить все.               В своей комнате волка не было. Франкенштейн даже забеспокоился: уж не сбежал ли из дома взаправду? Зато мельком он ответил то, что говорил Тао — и правда комната казалась нежилой, только пиджак сиротливо висел на вешалке.               Двадцать первый и правда чувствовал себя чужаком в их доме, но два уголка все же принял за свои: комнату и балкон. Оборотень и правда стоял, оперевшись на перила, и смотрел на ночное небо. Ветер чуть трепал его волосы, а рубашка не скрывала напряженных мышц.               — М-21, — позвал Франкенштейн, стараясь звучать уверенно, но не давяще. Он мягко прошел вперед и остановился рядом с оборотнем: не вплотную, но достаточно близко. — Не желаешь поговорить?               Волк рядом как-то затравленно хмыкнул, словно снова преисполнившись презрения к себе.               — Нет. Зато ты, как я погляжу, захотел со мной побеседовать, — съязвил оборотень, но его голос — надломленный, разбитый, вымученный — совсем не звучал обвиняюще. Двадцать первый постоял секунду в тишине, а потом разом сжался, роняя голову на сложенные на перила руки. — Черт, ты заметил это, да?               Ученый недоуменно моргнул. Он только приоткрыл рот, чтобы переспросить, как оборотень заговорил. Он будто наконец выплеснул все то, что его тяготило, и никак не мог остановиться:               — Как же меня по тебе кроет… Я ведь чужак, бродячая псина, которую ты пустил в дом погреться. И вот, мне теперь тепло, и пора бы уже сваливать обратно на улицу, так нет же, я не могу. Не могу запретить себе нежиться в твоей заботе, не могу самостоятельно уйти, не могу терпеть твою отчужденность. Черт! Ты точно заметил и так наказываешь меня, а я слишком слабый, чтобы выдержать это, как надо. Заслужил же, сам знаю, а не могу. И самого так бесит то, что готов в ноги тебе стелиться. А тебе ведь это не нужно. Зачем тебе бесполезная бесхозная зверюга? Только грязи больше в доме. Я действительно слишком обнаглел и так глупо попался, я…               Франкенштейн не согласен. Сильнее всех здесь злится он, а не М-21. Нет, даже не «злится» — он в ярости. Поэтому он срывается на оборотня: грубо хватает за волосы и целует.               Целует так, как чувствует: неаккуратно, чуть злостно, но так искренне, как только может. Чтобы глупый волк наконец забыл про всю эту звериную чушь. Чтобы забыл о всяких долгах, иерархии, порядках и прочем. Чтобы просто — и по-нормальному.               Целоваться Двадцать первый совершенно не умеет. Неловко шевелит губами, пытаясь отвечать, судорожно вцепляется пальцами в свитер Франкенштейна, загнанно дышит и жмурит глаза. Такой поцелуй явно не должен нравится, но ученый в восторге: оборотень наконец-то честен с ним и с самим собой. Он делает то, что хочет, не задумываясь о позволениях и запретах. М-21 жмется к нему всем телом, позволяет себе исполнить желаемое.               — Будешь еще маяться этой дурью? — строго спрашивает Франкенштейн и замечает, что улыбается. В его объятиях оборотень переводит дыхание и остается почти прежним собой, только глаза лихорадочно светятся — большего ученому и не надо.               — Этой? — переспрашивает Двадцать первый и показательно мажет языком по своим губам. — Буду.               И сам тянется вперед за еще одним поцелуем.               Уже много после Франкенштейн снова вспоминает о своих рассуждениях. М-21 действительно видит всю их разношерстную компанию волчьей стаей, но в ней для ученого у него особое место. Он не зверь, а человек, и к нему Двадцать первый относится подобающе — с уважением, почитанием и безграничной преданностью. И с небольшой наглостью.               — Ты как смотритель зоопарка, — усмехнулся как-то раз оборотень, и Франкенштейн обязательно это ему еще припомнит, но как-нибудь потом: ему совсем не хочется язвить, когда М-21 доверчиво жмется к нему, тихонько посапывая в плечо. «Может, быть хозяином для зашуганного волка и его стаи не так уж и плохо», — думается ученому, когда смотрит на умиротворенное лицо Двадцать первого и не слышит шума разбушевавшихся «волчат».