Куинни говорит "прощай"

Книги, книги, книги... толстые и тонкие, дорогие и дешёвые, серьёзные научные труды и простенькие яркие брошюрки, старые и новые романы, детские сказки... Полки, полки, стеллажи, шкафы — настоящий книжный лабиринт. Можно даже немножко заблудиться... Предприятие "Флориш и Блоттс" по-прежнему носило скромное звание "книжной лавки", на деле же это был самый крупный и уважаемый книжный магазин в Лондоне, да и во всей магической Британии; что там, эту фирму ценили во всём мире. Презентация книги здесь — это большая честь, настоящая победа! Куинни стояла на верхней галерее торгового зала; за её спиной находилась маленькая дверца, ведущая в "гостиную" — здесь работники магазина собирались вместе и пили чай во время перерыва. Молодой мистер Блоттс, которого все звали просто Берти, — младший компаньон — любезно показал Ньюту и его компании это убежище, где можно было спрятаться от журналистов и любопытных. Пока что ещё в магазине было немного народу, все ещё только собирались, но скоро действо начнётся, и тут просто яблоку негде будет упасть. При таком столпотворении Куинни решила держаться поближе к гостиной; если у неё внезапно разболится голова, она сможет укрыться там, под защитой толстых стен старинного здания. Правда, ей следовало опасаться и чересчур обходительного Берти Блоттса — её красота, кажется, произвела на милого юношу изрядное впечатление, а Куинни этого вовсе не хотелось. Сейчас ей хотелось одного — покоя. Только вот где его найти? Ноющее сердце всегда будет биться и замирать болезненно в её груди — и здесь, и дома, и на краю света. Но Куинни переживёт и это. Переживёт... А всё-таки здесь лучше. Куинни была очень рада увидеть Ньюта — она уже смотрела на него, как на брата, а он сам... находиться рядом с ним было всё равно что стоять посреди летнего сада, когда всё вокруг цветёт, солнце пригревает, а птичьи песни звучат как хвалебные гимны этой прекрасной цветущей земле. В этот день Ньют Скамандер был счастлив — почти безоблачно счастлив! — и любил весь белый свет. Он, конечно, немного волновался, и неизвестно, что щекотало его нервы сильнее — предстоящая презентация первого и единственного в своём роде труда о фантастических существах или же намеченный им на этот вечер разговор с Тиной. Он был так рад её видеть! А уж понимать, что она весьма и весьма рада видеть его... А что уж говорить о венце его долгих и упорных изысканий — книге, изданной, переплетённой, уже нашумевшей! — Честно говоря, я всё ещё никак не могу поверить, — чуточку смущённо и откровенно весело улыбался Ньют, — всё никак не могу осознать, что это и впрямь моя книга — настоящая! Вот эти слова я писал у себя дома, в кабинете, у меня на коленях храпел книззл, а за окном шёл дождь... а теперь они, эти мои слова, отпечатаны в типографии, и... и все их будут читать! Куинни улыбалась. Ей тоже немного не верилось, что перед ней стоит самый настоящий, живой писатель и исследователь, известный на весь мир, а в его книге, в разделе "Благодарности", нашлось место и для неё самой, для Якоба и, конечно, для Тины. Тина ему и впрямь немало помогла. А вот её-то, Куинни, за что благодарить? — За... за наши приключения в Нью-Йорке. Ты тоже была молодцом, Куинни! И Якоб. Жаль, что он не смог приехать. Но я рад, что его дела идут в гору. Приятно знать, что у людей всё хорошо, правда? Милый, славный Ньют! Он действительно так думал. Он и впрямь поверил, что Якоба в Нью-Йорке удерживают дела, да и не задумывался он об этом сильно — было ещё о чём размышлять! Куинни знала, что Тина иногда упоминала мистера Ковальски и его кондитерскую в своих письмах, но не рассказывала, что он является не только их общим другом, но и возлюбленным её сестры. На всякий случай. Письма могли и перлюстрировать на границе — времена сложные. А Куинни и так ходила по лезвию бритвы. В Америке за любую связь с немагом и нарушение Статута секретности полагались весьма строгие наказания. От штрафа, увольнения с государственной службы до тюремного заключения и высылки из страны. Подумать только, а здесь, в Лондоне, ей ничего бы не грозило... возможно, какие-нибудь знатные снобы смотрели свысока. Фи! Подумаешь, проблема... Но... нет, нет и нет. Возможно, в прошлом году было бы благоразумнее не открывать двери уютной кондитерской Ковальски. Возможно, благоразумнее — и лучше для всех! — было бы уйти оттуда навсегда, и ничем, никогда не рисковать. В конце концов, Статут приняли не просто так. Магам и немагам всегда трудно было ужиться вместе... Куинни стояла на галерее, смотрела вниз, в торговый зал, задумчиво поглаживая полированное дерево перил и размышляя: как же она пошла на такой риск? Всё казалось таким правильным, таким естественным тогда, какой-то год назад! Она не могла не толкнуть дверь кондитерской. Не могла не улыбнуться её хозяину. Если бы он не узнал её, она бы ушла, но Якоб вспомнил её — и не просто вспомнил, а... Да! Уже тогда он был в неё влюблён. Куинни это знала, знала! И Куинни решила, что любовь преодолеет любые трудности; она была уверена, что и Якоб тоже думал так — вернее, чувствовал так, ведь он не особенно задумывался о будущем... Внизу, в тёплом свете волшебных светильников, стояли Ньют и Тина, о чём-то сосредоточенно беседуя — не иначе, как о тонкостях законодательства, регулирующего разведение магических существ в Северной Африке или в южном Китае. Такие смешные и серьёзные! Ньют думал о будущем. Тина догадывалась, а Куинни, постояв рядом с ним несколько минут, просто знала... У них, у всех четверых, было кое-что общее; о таких, как они, покойная Анна-Виктория Гольдштейн, мать Тины и Куинни, говаривала: "бедовые". Они умели рисковать — пусть и, как ни странно, не любили. Куинни нередко встречала людей, которые наслаждались опасностью как таковой, для которых табличка "запрещено" означала "добро пожаловать"; ни Ньют, ни Тина, ни она сама к таковым не относились. Ньют всего лишь мечтал изучать жизнь магических существ и доказать их право на существование; Тина всего лишь хотела бороться за справедливость, как их отец; Куинни... она всего лишь влюбилась. Что ж, если к этому прилагаются приключения разной степени опасности, что ж... пусть будут опасности и приключения! Но, увы, рисковать всем ради любви могут только двое. Только двое... И вот Куинни стояла в одиночестве во "Флориш и Блоттс", вспоминая, как передавала Якобу приглашение от Ньюта, и у неё начинала кружиться голова. ...Ей казалось, что улыбка, с какой она протянула ему карточку, выглядела жалкой. А в его глазах — никакой легиллеменции не надо — мелькнул страх. ...Он был растерян и смущён. Его благодарность Ньюту была велика, он не забыл серебряных скорлупок от яиц волшебных птичек, обеспечивших ему стартовый капитал. Быть может, он даже поехал бы в Лондон, если бы не Куинни. ...Вместе с Ньютом и Куинни в жизнь Якоба вошла сказка, а вместе с нею — и исполнение надежд, которые иначе никогда бы не сбылись. Он так и прозябал бы на консервном заводе, с каждым днём утопая всё сильнее в топкой трясине бездушной рутины. ...Куинни тоже была праздником и сказкой; только не бывает сказок без тёмных волшебников, высоких гор и хрустальных башен. А таких сказок Якобу совсем не хотелось. Совсем... ...Всё, чего ему хотелось, уже было в его руках: любимое дело, набирающее обороты, уютная кондитерская, любовь очаровательной девушки, тайные встречи с ней, жизнь, что текла своим чередом. Милый, сладкий, как пирожное, идеал уже был достигнут. ...Он боялся за неё, это правда. Но беда состояла в том, что он уже начинал побаиваться её саму; он начал опасаться её волшебства, её опасного дара читать мысли, роящиеся в чужой голове, её красоты, её притягательности, её силы. В тот странный, полный событий вечер Куинни впервые в жизни так легко и опрометчиво открыла свою тайну двум пришельцам — Ньюту и Якобу. Тогда Якоб не испугался. Но теперь, теперь!.. ...В его жизни не было места для неё — или было, но до боли мало. Куинни должна была оставаться крошечным секретом, спрятанным в нагрудный карман вместе с глупой записочкой, благоухающей духами. Но время шло, и из нагрудного кармана записки перекочевали на стол, затем в комод — ещё немного, и они перекочуют в бездонный ящик старых воспоминаний, тускнеющих не по дням, а по часам. ...Куинни была для Якоба восхитительным приключением. Но она не могла стать женой. Куинни догадывалась об этом и раньше; особенно ясно она осознала этот неприятный факт в тот день, когда пришла передавать ему приглашение на презентацию книги Ньюта. Возможно, следовало произнести вслух, спросить, объяснить... Но Куинни отдала Якобу карточку с приглашением и ушла, развернувшись на каблуках. — Я же ещё ничего не сказал! — беспомощно-обиженно воскликнул он ей вслед. Но — догонять не стал. Будь Куинни немного другой — знай она меньше о людях, об их ошибках и заблуждениях, повторяемых из года в год, из века в век, из поколения в поколение... Будь Куинни другой, возможно, она решила бы иначе, возможно, она сочла бы, что ей необходимо быть с любимым человеком, пусть даже в качестве маленького приключения, пусть даже — как же глупо и пошло звучит! — в роли вечной любовницы. Быть может, у Куинни не было бы столько гордости... А всё-таки гордость нашлась. И вот теперь Куинни Гольдштейн стояла в зале магазина "Флориш и Блоттс", путаясь в вихре воспоминаний и волнений. И, словно мало было ей своих чувств, к ней неумолимо приблизились два облака не менее интенсивных переживаний; один был счастлив... а другой... другая... Голова кружилась. Рядом уже были Ньют и Тина, и Ньют представлял сестёр Гольдштейн своему брату и его невесте. Лита Лестрейндж, та самая смуглая красавица, что загадочно улыбалась с фотографии на дне знаменитого чемодана Ньюта; Лита, позволившая ему взять на себя её собственную вину, воспользовавшаяся его великодушием и презревшая его первую юношескую влюблённость. Лита-из-воспоминаний-Ньюта вызвала у Куинни негодование и неприязнь; живая Лита, стоявшая сейчас перед ней, оказалась достойна самого глубокого сострадания. Мадемуазель Лестрейндж улыбалась вежливо и поддерживала разговор, вставляя уместные замечания; её умеренно-торжественный наряд был сшит по последней моде, но дорогое платье совсем не затмевало хозяйку, а лишь подчёркивало её красоту. Рядом с ней стоял жених — внешне сдержанный и корректный Тесей Скамандер, который внутренне таял от счастья, едва смея поверить, что эта прекрасная девушка согласилась стать его женой; Лита знала об этом — и потому страдала ещё сильнее. Лита Лестрейндж, дочь скорбей, считала себя кем-то вроде тёмной тени, что приносит лишь печаль и горечь тем, к кому прикасается; проклятье с рожденья лежало на ней; и теперь она неумолимо приближалась к краю пропасти, куда должна была упасть — без сомнений, без единой надежды на спасение. На мгновение тёмно-карие глаза Литы встретились с голубыми глазами Куинни, и у Куинни перехватило дыхание; она поняла — Лита знает, чувствует, что её видят насквозь; не в силах скрыть свои грустные тайны, она может лишь выше поднять голову и вынести всё, что принесёт ей новый день и новые знакомства. Куинни отвела взгляд, и они заговорили о чепухе — о модах, о брюссельских кружевах, дорожных костюмах и свадебных букетах. Какая несправедливость, какой жестокий излом судьбы: Куинни прощалась с мыслью о браке с любимым ею человеком, а Лита готовилась стать украшением торжества, которое навеки свяжет её с тем, кого она не любила. — Вы видели в витрине дома мод Малкин платье Белинды Малфой, мисс Гольдштейн? — произнесла Лита. "Это платье интересовало Белинду гораздо больше, чем Бенджамин Малфой, и нет ничего естественней, ибо Бен — такое ничтожество! Но она была по-своему счастлива, во всяком случае, довольна своим положением... А я выйду замуж за человека в сотню раз достойнее Бена, и буду несчастна, как последний нищий, как обречённый на казнь!" — этого Лита не произнесла вслух, только подумала. — О да, я даже успела его разглядеть, — ответила Куинни, — мне кажется, что оно вышло несколько тяжеловатым, чересчур великолепным... Возможно, такое впечатление... из-за оформления витрины. Вы, мадемуазель Лестрейндж, ведь видели платье вживую, на свадьбе? Возможно, оно лучше смотрелось на невесте? — Безусловно, красота и грация Белинды могла спасти даже такой безмерно роскошный наряд. Но я бы предпочла нечто более элегантное... и более утончённый праздник к тому же — меньшее количество гостей, только близкие друзья и никакой излишней пышности. Но с Бенджамином Малфоем это было невозможно, у Белинды не оставалось выбора, конечно. Малфои всегда любят пускать пыль в глаза. Куинни сказала что-то о том, как хорошо иметь выбор и право голоса в таком важном деле, и Лита кивнула: — Мне повезло, здесь мы с Тесеем солидарны. И мы оба будем рады видеть вас и вашу сестру на нашем празднике... "Мы с Тесеем солидарны... точнее, мне всё равно, как именно пройдут мои похороны. Моё платье, которое уже кроят портнихи, — мой саван, и его положат ко мне в гроб. К чему такие мрачные мысли? Но это так, это так..." Куинни с милой улыбкой поблагодарила Литу за приглашение, которое Тесей, отвлекшись от серьёзной беседы с Ньютом и Тиной, охотно подтвердил. Лита бросила полный тоски взгляд на Ньюта, но он — он его и не заметил. О нет, Лита не презрела первую любовь Ньюта. Она любила его и страшилась этой любви — боялась, что кто-то коснётся её израненного сердца, подойдёт так близко, что сможет нанести ещё один болезненный удар. Только Ньют не умел читать мыслей, и её холодность и равнодушие принял за чистую монету; затем он взял на себя всю тяжесть её проступка, а ей осталось лишь терзаться виной и благодарностью. Прошли годы, и Ньют разлюбил Литу — она стала воспоминанием, вчерашним, а не завтрашним днём. Ньют вырос, изменился, пережил множество приключений, прошёл множество дорог, и эти дороги, переплетаясь, привели его к Тине Гольдштейн. А Лита теперь выходила замуж за Тесея, одинаково мучаясь из-за того, что один из братьев любит её слишком сильно и горячо, а другой — слишком умеренно и спокойно, тихой братской любовью. Лите не нужно было обладать даром легиллемента, чтобы понимать и чувствовать каждый нерв, каждое биение сердца, каждое болезненное переплетение их чувств. "Тесей, бедный Тесей... отчего я не могу так сильно полюбить тебя — так, как ты заслуживаешь? Было бы милосерднее... гораздо милосерднее бросить тебя у венца, чем позволить тебе связать жизнь со мной, обречённой на горе и гибель! Но я не могу... и этого не могу для тебя сделать. О, лучше бы мне умереть!" ...Книги, книги, толстые и тонкие, новые и старые, кружились и кружились у Куинни перед глазами, а в висках пульсировала боль. Под этими переплётами пряталась жизнь, полная радостей и горестей, вымышленная и подлинная, лишь переложенная кем-то на бумагу, зашифрованная в бессчётных крошечных символах латинского алфавита... Любовь, надежда, разочарование, несовпадение... снова и снова, из год в год, со страницы на страницу... Неожиданно сильная рука Литы Лестрейндж подхватила Куинни под локоть, не давая упасть и скатиться по лестнице. ...Куинни очнулась на диванчике в "гостиной". Стало легче дышать — Литы с её невыносимым страданием больше не было рядом, в кресле напротив сидела только обеспокоенная Тина. — Куинни, миленькая, давай мы отвезем тебя в отель... — Нет-нет. Мне уже гораздо лучше. Я хочу видеть триумф Ньюта! Куинни улыбнулась, достала из кармашка зеркальце и поправила причёску. Ей действительно лучше. Она успокоилась и закрылась от всего мира, как учил когда-то отец, и чужая беда больше её не растопчет, не отравит горечью полынной. Весь долгий день в Лондоне Куинни Гольдштейн была веселой и оживлённой. Она поздравляла Ньюта, поддерживала очаровательную беседу на долгом торжественном банкете, удивив каких-то учёных мужей своими здравыми и разумными суждениями, а когда они втроём — Ньют, Тина и Куинни, — сбежали из зала, она добралась вместе с ними до отеля и медленно-медленно поднялась в номер. Ночной Лондон принадлежал Ньюту и Тине. Завтра сестра расскажет Куинни, как прозвучал тот самый заветный вопрос и какой она дала ответ, и как всё решится, и усталая душа Куинни отдохнёт и отогреется в свете их простого, обыкновенного... прекрасного счастья. А пока Куинни сидела в номере одна, вглядываясь в темноту незнакомого города за стеклом. Бедная Лита! Бедный Тесей... Лита должна решиться, Лита должна оставить его. Кто любит, тот отпустит; отпустит, даже если сердце истечёт кровью, капля по капле, день за днём. Она должна оставить его. Иначе они будут несчастны, но ведь несчастья ещё можно избежать! Отчего же такое чувство, будто избежать уже нельзя?.. Куинни вздохнула, отвернулась от окна, прошлась по комнате, шурша по пушистому ковру шлейфом бледно-розового пеньюара. Во всяком случае, она сама должна принять правильное решение. Она вернётся в Нью-Йорк, она увидит Якоба вновь и услышит его голос, и всё поймёт. Упав в кресло, Куинни закрыла лицо руками. Долгий день в Лондоне кончился. Впереди была жизнь, большая, извилистая дорога — короткая или длинная, в Лондоне, в Нью-Йорке или в неведомой дали. Возможно, она всё придумала. Возможно, ей показалось. Возможно, в Нью-Йорке, спускаясь по сходням парохода, она увидит Якоба в толпе встречающих; она подбежит к нему, и сквозь слова приветствия услышит совсем иные, совсем иные мысли и чувства. Надежда умирает последней. Что же останется, когда надежда умрёт?..