На самом деле

      Кап. Кап… Кап. Природа делает странную заминку перед тем, как произнести очередную капель. Их звучание уже потеряло свою успокаивающую медитативную натуру. Мыслей в голове Гриши примерно столько же, сколько грязи в этой дождевой воде. Соприкоснувшись с поверхностью того или иного объекта города-героя, она перестанет быть столь прозрачной, вберёт в себя ту пыль, что находится на поверхности дорог и улиц. Как это делает его любимый человек. Старается только протирать, но наверняка впитывает её, немного пачкая руки в этом навеянном ветрами прошлого осадке, пахнущем порохом и кровью…       И не важно, чьей кровью. Пахнет она у всех одинаково. У вражины, у своих. Это то, что можно было выяснить ещё до начала Сталинградской битвы.       На самом деле, одинаково воняло в послевоенные годы всё. Завтрак, плитка в отстроенной ванной, документация, одежда, для которой приходилось менять порошок ещё много-много раз. Чтобы наконец убедиться: пахнет чем-то домашним. Таким, которому не известна разруха 43-его. Во сколько она завершилась – знать не знает, но воспоминания подкидывают мыслишку: «Где-то в 1950-ом.» На достоверность он проверять не хочет, и сбегает из того, что современная молодёжь называет «флешбеками». Дурацкое зарубежное ругательство, а не слово.       Когда он покидает собственные мысли, капли снова роняются неровно. Будто желтоклювые солдатики, не умеющие даже нормально маршировать. Тогда закрадывается подозрение: дело не в природе, а её наблюдателе, медленно переводящем взгляд с окна на серый потолок, с потолка обратно – в окно. Его цветовая гамма не особо отличалась от предыдущей, седина улицы лишь слегка подёрнута рыжиной закатного солнца. Этот цвет так красиво смотрится в чужих глазах на немногочисленных совместных фотографиях.       Психика — жестокая барышня, у большинства смертных (да и бессмертных в том числе) неустойчивая, но очень памятливая. Почему-то последнее вымещается на её владельце, и силуэт с прямой спиной у открытой форточки не исчезает после первого удара сердца, такого же сбитого как дождевая песнь и замятого следующим, приводящим жизненный ритм в порядок. Всё на своих местах, даже то, что быть на нём не должно.       Вильгельм не здесь. Вильгельм на экране телефона и в ушах во время видеозвонка, в новостях и в сердце, в которое они оба не поняли как попал, но наяву возле своего привычного места очередного философствования его нет. Лишь жалкая тень, сделанная собственной головой. На спине не хватает только надписи «Сделано в Волгограде Волгоградом». Не страшным прошлым, в котором бы он не приблизился к бывшему Кёнигсбергу и на пару армейских шагов, а им.       Сталинград бы не взял чужую ладонь в свою, держа её больше для собственного умиротворения, а не требования чужого внимания. Его тогда бы не понимали, на пару секунд отводя глаза от чтива, чтобы оценить чужое состояние, и, если всё хорошо, смотря обратно в книгу.       Если бы это происходили между ними, теми ними, только-только переименованный Калининград единственное что оценивал, так это то, насколько высоки шансы уйти одним целым из комнаты. От того, кто болен. Не смертельно, как минимум для себя, но болен, настолько глубоко, что дай бог понять, как это исправить, если человек видит всё через красную призму, что своё наличие проявляла в радужке ежеминутно темнеющих глаз.        Его, ковыляющего в незнакомой родине, хоть и иногда охватывала паранойя, даже отрицать не было смысла, но он мог поклясться в пугающем, предназначенном для него одного феномене: их встреча, будь она наедине или нет, всегда запускала какой-то обратный отсчёт. Твангсте боялся узнать, что произойдёт по пришествию этого эфемерного таймера.       Феномен мешал на всех деловых встречах, гнал в тупик как заядлый маньячина Ростова, о которых хорошо только слышать, вводил дыхание в какой-то просто бешенный ритм из-за вынуждающей ситуации. Он находился меж двух огней, опасных по-своему, и оба были с алыми глазами. Москва ведь тоже болел. Глядел на всех одинаково, изредка спотыкаясь о пустое сиденье для Ленинграда, говоря в такие моменты еле заметно строже и громче, будто унимал внутреннюю истерию. Потом, когда легчало, опасливо оглядывался, недобро сверкая при очередной просьбе всеми недолюбленного города выйти. Радовало тогда одно: никто не замечал этих процессов, не присоединялся к данному веселью, выглядя порой незаинтересованно даже в том, что говорил их столица. К сожалению, от недобрых прищуров всё равно ничего не спасало, в них так и читалось: «Чужак».       Когда удавалось скрыться от этого рассадника за дверью, припадая к ней на пару минут спиной и ловя странные взгляды от прохожих коридоров, Калининград медленно отсчитывал время, которое требовалось на то, чтобы таймер отмотался назад. За несколько таких заседаний язык уже без заминок отчеканивал цифры до 120, и когда последняя затихала среди стенок туалета, Вильгельм возвращался обратно, по ошибке ловя самый пугающий для него взгляд.       На самом деле, у него тоже фигурировало своё загадочное явление. Какое-то странное чувство неопределённости. И чем чудаковатее становился Сталинград, тем гуще застывало под сердцем это ощущение неправильности. Оно становилось таким непонятным и противоречивым, сплошными дебрями окутывало с головы до ног, не давая передышки. Оглянуться уже некуда – там сожаление, там ожидание не пойми чего, там что-то ещё, уже не поддающееся хотя бы характеристике, но отдающее вкусом некой незавершённости. И всё это – неизвестного происхождения, слишком молчаливое, чтобы по языку определить источник. Отвратительно и крайне утомляюще, а ведь под эти определения попадают ещё и долгие поездки обратно в свой город.       Со временем страх утихал. Он уже просто устал, хотя находил небольшие отрезки времени, которые уделялись его праведному гневу и раздражению. Все эти феномены, случаи, ненависть, они растягивались на долгие года, смаковались жизнью-испытательницей, уже давно всё предопределив и медленно распределяя сие удовольствие. Она ненамеренно над ним издевалась, пожимала плечами, мол, уже ничего я тебе не подскажу, изволь смиренно ждать кульминации, сворачивающей твой путь в новое долгожданное русло. Твангсте, скрепя сердцем и временами задеваемой гордостью, условия принял. Наблюдал.       Опасаться Григория Фёдоровича пришлось и дальше, а за любопытство в собственных наблюдениях —отплачиваться увеличенными дозами адреналина, всего ненадолго позабытыми за прошлые, весьма спокойные встречи. Насколько это представлялось возможным.       В нём тоже что-то рассматривали, но уже не как Москва, берущий уклон в подозрение и вечный контроль над ситуацией, а скорее… будто размышляли. А о чём мог размышлять этот, не посрамясь в выражениях, больной на голову, оставалось только догадываться. Уже не был в курсе даже бог. Раненные звери хаотичны, безразборны, долгое время недоверчивы. Поэтому столь мнимый интерес лишь добавлял закономерного ужаса.       Когда время подходило к развалу СССР, а это спустя немалое количество годов, они наконец-то свернули. ***