Фантазм

В лицо Себастьяну брызнуло точно чужой жизнью. Неуместно старомодный особняк отторгла сама земля. Внушительный фасад перекрыл приток крови; враз ослабевший разум забило фонтонами, эркерами и колоннадой. Пришлось хвататься взглядом за ярко освещенные окна, подстраивать под движущиеся внутри силуэты дыхание. На женский – вдох, на мужской – выдох. Стоящий по правую руку Рубен не без злорадства хмыкнул. До невозможности собранный, хладнокровный, он не давал себя разгадать; цепкий, точно сторожевой пес, он отстранял Себастьяна на полпути. Но что гораздо хуже – он вышвырнул Себастьяна давиться морозной пылью. Заиндевевшие ветки поскрипывали над каменной кладкой забора, под снегом скрючились пожухшие листья. Себастьян неверяще мотнул головой, огляделся: за ними тянулась сухая припыленная дорога. Лесной массив замкнулся на заборе; глухо-зеленые кроны сжались, побурели. Хуже было другое – Себастьян откуда-то знал это место. – Какого, мать твою, хрена? Он прохрипел слабее, чем надеялся; голос звучал жалко, не по рангу детектива. Рассечь словами острые скулы Рубена не вышло. Тот ловко увернулся, во взметнувшейся светлой, точно припудренной, челке сбликовало солнце. – Первобытный страх порой провоцирует весьма интересные реакции. Не так ли, детектив? Насмешка – острая, безжалостная. Глаза – полны льда, серого, с прожилками грязи. Ни шанса на подсказку, лишь – чиркать зажигалкой и мрачно дымить в сторону особняка. Зачем они здесь, Себастьян помнил смутно. Следствие явно буксовало, если их поставили в пару. С Джозефом проще: мягкий, податливый, точно выковырнутый из панциря краб. Рубен сощурился, поджал губы – с силой, аж побелела кожа. Плечи резко дернулись – до булькнувшего хруста в лопатках. – Идем, – коротко бросил он. Он толкнул ворота без сомнений и решительности, на чистой воле. Себастьяну такое в новинку: колебания для Рубена давно все отмерли. Что же не так с этим особняком? Он просто не вписывался: во время, ожидания и логику. Его не выкорчевали лишь потому, что без труда не доберешься. Сквозь сизую сигаретную дымку за окнами, казалось, разгорелось пламя. Всполохи красных, оранжевых пятен, быстрее тонкие силуэты, изможденные кипарисы снаружи. Стоило приблизиться, как захрустели шишки, словно предупреждая. Себастьян напрягся, схватился за кобуру. Рубен перехватил его за руку: вцепился в суставы пальцев, потянул к себе. И – резко отпустил, оставив в недоумении. Дерганный нетипичный жест, злые морщины на переносице – не хватало лишь вздутых синюшных вен на висках и ожогов. Жгучих, гноистых, проевших до самых костей. Себастьян тряхнул головой – ему сейчас не до наваждений. Происходящее от промедлений не прояснялось. Себастьян сейчас – точно за рамой картины, ленивый наблюдатель. Но будь он проклят, если значок детектива не даст права во всем разобраться! Сегодня никто не сыграет в Миранду [1]. Тяжелая дубовая дверь – ручки в рыжей ржавчине и подтеках – отворилась на удивление легко. Порог-границу размыло, и на Себастьяна обрушилось непостижимое. Концентрат бессмысленной роскоши, не иначе. Одуряло все: забивший воздух горько-пряный запах, небезопасный полумрак, избыток мебели. Роскошь атаковала из ниоткуда и отовсюду. Она торжествовала, глумилась, подначивала – и бесконечный поток викуньи [2], кашемира и шелка, вперехлест натянутый на людей, подчинялся. Каждого свело в ничто; драгоценные инкрустации на масках переливались зловеще. Личины из драгоценных камней и металлов – точно гротескно ярый скальпель. Себастьян ошалело дышал, пытаясь хоть в чем-то разобраться. Рубен замер поодаль, исподлобья наблюдая. – Мы вас уже заждались. Капризный, звонкий голос; вязкий и сладкий. С пересохших, растрескавшихся губ сорвался только ворчливый хрип: приласканный домашний пес – не иначе. Себастьян не успел пристыдиться, его повалили на лопатки мгновенно. Безыскусная платина накрыла лицо напротив, выделив яркие лучистые глаза. Ниже – ничего, лишь бледная совершенная кожа, просвечивающие ребра и завораживающе сбитые до красноты коленки. Высокая грудь призывно вздымалась, соски игриво скрыты за волосами. Впалый живот переходил в лобок на контрасте: черные завитки дразнили, забивали глотку, просились в штаны. Вопиющий соблазн. Сглотнуть, не выдав себя, – почти невозможно. Себастьян закашлялся, и Рубен оттащил его. Хватка – чугунная, в голосе скрипела пыль: – Как я смогу тебя уважать, если ты так легко поддаешься моей сестре, Себ? Смолчав, Себастьян почувствовал, будто предал. Медовая сладость разом сошла на нет; по коже скребанул серый лед. В глазах у Рубена горела ревность, и тихий смешок из-за спины сделал лишь хуже. Себастьян хотел обернуться, почувствовать жар в паху, нырнуть в чужую смелость – по-девичьи свежую, манящую настойчиво, взывающую к мужской похоти. – Ты думаешь, я не вижу, чего ты хочешь, Себ? – Рубен шипел прямо в лицо; дыхание у него было несвежим. Он, разозлившись, оттолкнул Рубена. – Все, чего я хочу, так это сделать наконец нашу гребаную работу! Еще бы вспомнить – в чем смысл. Воспоминания ссыпались на плечи, точно перхоть. В голове – плотный туман и немного виски; выпить хотелось до одури. Себастьян нашарил взглядом официанта, метнулся к нему. – Простите, мне велено не обслуживать незваных гостей, – качнул головой тот. Умело наигранное сожаление, чтобы унизить. Себастьян выругался, обернулся: ни Рубена, ни его названной сестры. Себастьян не умел пить – возможно, не зря ему отказали, – но в покер играл отменно. Гостей неплохо представить в виде колоды, разбить на масти и разыграть. Сдавал колоду явно умелый дилер, Себастьяну шли шестерки. Две женщины в подпитии: старомодные платья лоснились былым богатством, подолы испачканы в грязи. Маски у них убогие: крашеная медь и железная окантовка. – Какая гадость, – сморщилась та, что левее; помада у нее «съелась». – И почему цианид всегда такой горький? Из внешне пустой руки выпал стакан. От хруста осколков быстрее забилось сердце, Себастьяна на мгновение ослепило – холодным желто-белым заревом. Он спрятал лицо за ладонью, скривился. Иссохшая кожа губ треснула, подбородок лизнуло кровью. Ленивые капли, качнувшийся пол – как будто сигнал отступить. – Тебе еще повезло. – Вторая женщина фыркнула, хлестнула себя по маске. Обе ладони – пульсирующие крючья заскорузлых шрамов. К одной прилип облупившийся кусок меди. – Мне вот пришлось гореть с щенками Викториано. – Потому что ты сама хуже дворового пса! – гаркнула первая. – У него хотя бы есть верность, а ты-то что? – Что? – Вторая вдруг осклабилась: желтые с пятнами зубы, между передними зияла щербинка. – Завидно, что их папашка трахал именно меня? Первая дернулась. Из ниоткуда сверзнулся второй стакан, на мыски ботинок блеснуло вином. – Ах ты, сука! Еще, небось, и меня подставила перед его женой? – Уж лучше ты, чем я! К тому же, папашка обещал мне денег! – Вот только ты забыла, что шлюхи берут деньги вперед. Право голоса перебрасывалось мимо Себастьяна. Он тщетно взывал к беседе: грозил арестом, кулаком, тюрьмой. Дамы выскальзывали, точно намасленные; у них в приоритете ссора. Мелькнула дурацкая мысль: а что, если им нужно предотвратить… хоть что-то? Иначе поездка – слишком бесцельна. И где, черт возьми, Рубен? Исчез так быстро, точно готовился: в момент, когда он наконец-то был нужен. Не нашарив его глазами, Себастьян ретировался. Он был здесь уместен не больше, чем иней на деревьях. Его не спасти и маске, в блеске камней перебор с ложью. Себастьяну по плечу напирать без уверток. Быть призраком средь этого безумства ему претило. Он наседал на каждого, размахивал значком, пугал допросной. Сознательности в гостях не наскреблось и на ноль. Его столкнули в бойкот, словно в помойную яму. Себастьяна воротило с самого себя больше, чем с подслушанных реплик. – Насколько же надо возненавидеть родного сына, чтобы подменить похороны маскарадом? – И Лаура, и Рубен – как раз из тех, в кого не стоило инвестировать. Бедный Эрнесто, должно быть, в ярости. Потеря наследника гораздо хуже сгоревших акций, от первых ты всегда ждешь взлета в цене. – Ты видел, Беатрис почти не встает с места? Она как восковая кукла из того музея. Пустой взгляд, криво проработанные ногти. Выходить в свет с обгрызенными – это же неприлично! – У них вообще есть друзья, у этих Викториано? Нас всех же пригласили просто из вежливости. Или им просто нужно пустить пыль в глаза хоть кому-то? – Надо отметить, идея с масками была просто отличной. Я так оживился, придумывая свою. Мне было важно сделать такую, которая бы отразила меня, со всеми причудами и излишествами. Вот в чем главный секрет: корунд [3]! Благородно и на звук, и на вид. И ювелир, что тоже приятно, домучился с ним до инсульта. – Вы видели этих двоих? Небритого и блондина? Вот уж воистину гости, которых не ждали. Но чем меньше ты радуешься визиту, чем больше поводов закатывать истинное веселье. Каркающий смех к добру не вел. Себастьяну нужно держаться настороже. И больше не притворяться, что ему шли карты. За полчаса он собрал две пары и сет, вот только оппонента, чтобы разыграться, не было. – Пора выйти на флоп [4], – буркнув себе под нос, он щелкнул значком. Для этого ему нужен напарник. Себастьян толкнулся налево – в ряженую шелками и столовым серебром залу. Буйство свечных огоньков хорошего не сулило. На сиденье ближайшего стула Себастьян плюхнулся мрачным. За вилку схватился быстрее, чем за разум: голод подточил решимость действовать. Себастьян видел, что на тарелке – прожаренный сочный стейк с лимонными дольками и розмарином. Плевать на болванов в масках, их вымотали собственные деньги. К еде не притрагивались, будто желудки – из камня. Сервировка – еще одно поле сражения богатых. Но к черту: слюну не сглотнуть без боя. Себастьян смело ткнул вилкой в мясо. Глухое чавканье, точно по живой плоти: вмешался хриплый стон. Моргнув, Себастьян обнаружил, что все сгинуло – и стол, и маски, и серебро. Застряла одна вилка: в наполненной вязкой кашей коробке. – Тш-ш-ш. – Шепот Рубена ни с чем не спутать. Он тоже был здесь, закатал рукава и успел вспотеть. – Не шевелись, пока я не разрешу. Себастьян не сразу понял, во что ввязался. Просторная темная комната, дымящиеся угли в камине. С тяжелых портьер сочилась кровь, узор на полу она вязала точно по лекалу. Насаженный на кол схематичный глаз – и, застывая, он разгорался ярче. Матрас на двуспальной кровати – слишком мягкий, колени сорвались до самых ламелей [5]. Покрывало расписано черной шерстью, золоченные нити просвечивали как будто случайно. Напротив – нервное лицо Рубена. Волосы слиплись, игра теней добавила носу тяжесть. Неизменны только глаза. Однако Себастьян видел их каждый раз как первый. Позволить им себя разодрать – гуманно по всем меркам. Никто не заставлял отводить взгляд. Себастьян все-таки дернулся; выпростал вилку из чьего-то черепа. Свод был полностью снят: работали аккуратно, видимо, без спешки, со знанием дела. Обнажившийся мозг противнее мидий: много возни и слизи. Извилины на цвет как залежавшаяся грязь: уже подсохшая, подкрашенная солнцем. – Какого, мать твою, хрена тут происходит? – Для Рубена голос всегда срывался, Себастьян сипел, будто удушенный. – Ты же ебаный коп! За вилкой тянулся белесый густой след. Себастьян разорвал его пальцем; вязкая нить мгновенно налипла к сошнику [6]: с него кожа содрана клочьями, видна сукровица, местами подточена красным. В местах сражения кожей поблескивала чернота. Казалось, она вот-вот лопнет и прыснет в лицо личинками. Склизкие мелкие твари, которых лопать – одно удовольствие. Сейчас так поступить с Рубеном – все равно что взывать к справедливости. Тот совершенно по-ублюдски ковырялся в чужом мозгу. Ноль брезгливости, вагон напряжения, в руках поблескивал орбитокласт. Себастьян знал это из ниоткуда, свалил на перебои с памятью. Гораздо хуже: от Рубена он ждал чего-то такого. Гораздо хуже: нет откровенной брезгливости, лишь горькое понимание. Себастьян понимал: Рубен карал за дело. Держал жертву на коротком поводке: в полузабытьи, с залитым слюной и кровью подбородком. Когда-то ухоженный мужчина состарился враз на сотню лет. От черт лица остались только названия. Глаза пустые, воспаленные, посеревший язык вывалился. Подле носа все пульсировало алым, рваным и зараженным. Над верхней губой разрослась черная короста. Ничем не воняло, все невозможно стерильное, будто выдуманное. Себастьян яростно потер глаза. Вдавливал пальцы в веки, пока из глазниц не вырвалась боль. Он шумно выдохнул, пообещал себе успокоиться, но черта с два! Безумие разгоралось, охватывая огнем Рубена. Его лицо перекроила злоба, ненависть выбила все, что ценил Себастьян. Смотреть было физически больно, Себастьян схватился за голову. Не выдержал – застонал. Его начало плющить, хрустели, точно ломанные, кости. Типично для мечущегося без дозы наркомана, но ведь он чист как слеза младенца! – Что за живодерский цирк ты устроил? – с мольбой прохрипев, Себастьян шагнул ближе. Наотмашь ударил воздух, не дотянувшись. Рубен почти что с жалостью воткнул инструмент глубже. Мужчина слабо, рефлекторно дернулся, из приоткрытого рта стекла тонкая струйка. – Делаю за тебя твою же работу, Себ. Холодно, безжалостно, даже с обидой. Но докопаться до своей вины Себастьян не мог. Он тупо не чувствовал ее. Или не помнил. Вытеснил из жизни. Какая разница, если не докопаться? Измученный и обреченный мужчина рядом – гораздо важнее. Однако коснуться его Себастьян не мог, брезговал. По венам точно пускали паралич, не иначе. – Я никогда не работал вот, – Себастьян все-таки дернулся, зарычал, – таким образом. Потому что копы, блядь, действуют иначе! – Разве? – Рубен дернул орбитокласт на себя, сталь блестела по-ненормальному ярко. – Я что-то не помню помощи с твоей стороны, когда я в ней, наверно, впервые нуждался. Вина кольнула превентивно. Себастьян придвинулся ближе, коротко выдохнул. Ну же, взболтанная реальность, шевелись! Избавить себя и истерзанного мужика от страданий, не замаравшись. Малодушно, конечно, но вид содранной кожи отвращал до бездействия. Рубена, однако, происходящее забавляло. Горящая в нем ненависть облагораживала, давала сил. Он двигался дерганее, быстрее – и с поразительной точностью. – Признай, что ты ненавидел меня, Себ. Зашкаливающий эготизм [7] сделал тебя столь уязвимым, что оставить тебя в покое я просто не мог. Себастьяна оплевали точно по ошибке. Невозможная наглая ложь сбивала с толку. Рубен, похоже, наслаждался. С тонких губ ушла напряженность, расправленные плечи добавили ему живости. Прокрутив меж пальцев орбитокласт, Рубен ухмыльнулся. С едва заметным нажимом прошелся вновь по вскрытому черепу. Мужчина не дернулся, лишь слабо икнул. Себастьяна замутило. Для него подобные демонстрации – дикость. – Да что я тебе сделал-то?! И каким гребаным образом твои детские обидки связаны с ним? Он ткнул пальцем в мужчину. Теменные извилины начали подсыхать, идти мелкими трещинками. Казалось, рассыпятся, если надавишь. Кроваво-волосяная корка присохла к черепу. – Так ты разве не помнишь? – Рубен сочувствующе цокнул языком. – Как старый добрый Хименез хладнокровно сдал того, кто создал из него подобие доктора? Лицо Себастьяна вытянулось, забрезжило понимание. Он точно встречался с Хименезом, обескураженным, подавленным. Но кем и когда? Детали смазались, обрывки воспоминаний закрутило тугой спиралью. Какой-то мальчишка в больничной пижаме, перепачканный халат доктора, безумная мертвая толпа, злые льдистые глаза почти везде. Рубен. Он наблюдал за ними, верно? Когда, где, зачем – Себастьян не помнил. С него хватало сшитого из многих тел монстра. Цепи не сдерживали мускулистые руколапы, раскрывшиеся ребра сочились кровью. Сплетенный из кишок хвост хлестал по полу, мешая прицелиться. Ноги задрожали, Себастьян был вынужден добраться до кровати. Схватившись за кобуру, возил свободной ладонью по покрывалу. Хименеза нащупал быстро, сжал его руку. Знак пустой поддержки – слабое извинение за промедленье. Выстрелил без предупреждений. Кровь брызнула обжигающе, жадно; ей залило всех и вся. Кроме Себастьяна, с него хватило пары слабых капель. Запястье неприятно хрустнуло: стрелять в упор значит вредить своим же суставам. – Вот как. Рубен отозвался с холодцой, позволил Хименезу шлепнуться на пол. Голову растрясло от удара, мозг начал вытекать. Закрученные извилины лопались, точно передержанные на огне сосиски; наружу стекала комковатая каша. – Черт возьми, Рубен… – Себастьян сглотнул подступившую рвоту, обтер рот. Мазнувший по краю губ револьвер был горячим. – Ты можешь хотя бы раз побыть нормальным и – я уже не знаю, честно! – просто начистить мне морду? – Ты же в курсе, что даже столь примитивный язык тебе не по силам? – А ты попробуй. Возможно, я тебя удивлю. Себастьян выпрямился. Гнев в глазах столкнулся со льдом Рубена; треск, шипенье – и реальность снова перекрутило. Рубен остался рядом: обозленным, хищным, больным. Кожа поистаскалась, сползла, обнажила гнойники и ожоги. Наглаженный костюм лопнул, под ним – примявшаяся рубашка. Тонкая ткань липла к вспотевшему телу, с носа капало чем-то густым. Таким он смотрелся привычнее. Его уже можно понять – хотя бы на уровне боли. Себастьян не понаслышке знал об ожогах. Не заимев своих, он ярко ощущал чужие. И те полыхали, перекрывая солнце, выжигая сердце, лишая человечности. По крайней мере, той, что осталась. Себастьян почти дрогнул, в полу-секунде от мольбы держаться – от былых трагедий – вместе. Его остановили ремни. Грубая кожа впилась в запястья, щиколотки, передавила живот. Пульс бухал так громко, что заложило уши. Себастьян напряг все мышцы, задергался снова. Ремни, явно промасленные, заскрипели; от них тянуло застарелым потом. Себастьян поморщился, замотал головой. – Что за?.. Его приковали к массивному железному креслу. Тонкая резиновая прослойка – для вида. Или не только? Себастьяна накрыло фантомными судорогами: тогда рвало сухожилия, кости, выдирало плевру из легких. Дрянные предчувствия соскребли остатки тепла с кожи. Виски резко сдавило металлом, тяжелая конструкция – хуже тисков. Удар тока – резкий, сбивающий с реальности; дыханье сорвалось. В заслезившихся глазах мир начал расслаиваться. Тот же Рубен сбросил лишнюю кожу, ему роднее в ошметках, рубцах и гное. Без увечий нет смысла в ненависти, а без нее Рубен – потерян и одинок. До Себастьяна это дошло впервые. Ошарашенный, выдохшийся, с подергивающимися конечностями – сейчас он наконец-то понял. Рубен знавал только чистую ненависть; донельзя ядреный концентрат. Если разбавить хоть на каплю – ему уже страшно. – Рувик, я… Прозвище сорвался на автомате, наказание последовало мгновенно. Ток вжарил не по замкнутой цепи: хаотичные разряды забили в мозг бессистемно. Об электродах Себастьян старался не думать, скрежетал зубами и терпел. Однако все равно сблеванул. Из левой ноздри потекло, Себастьян слизнул сопли. Горечь и соль – под их ситуацию. Он шумно, не без паники выдохнул, и Рубен придвинулся вплотную. Себастьян невольно запаниковал, однако сцепил зубы, нахмурился. – Не стоит играть со мной в примитивизм. Ты обесцениваешь смыслы, сводя их до трех простых нот. Твоя профессия, – Рубен чеканил каждую букву, а паузы оттенял хрипом, – трагедия всей, – неверящая насмешка, – жизни и отказ понять хоть что-либо. Ты скучен до омерзительности в роли объекта манипуляций. И не поспоришь: Себастьяна развели, словно завзятого лудомана. Рубен сыграл на его азарте и посулил выигрыш. Гарантии Себастьян додумал сам. – Но если я все еще тут… – Себастьян хрипло выдохнул, облизнул губы. Горько и мерзко. – Значит, я все-таки для чего-то нужен? Орбитокласт со свистом рассек воздух, заставил зажмуриться. Металл коснулся ресниц, прошелся выше, царапнул бровь. Зубы предательски застучали: предчувствие боли делает ту лишь сильнее. – Ты сводишь все к третьей ноте. – Рубен был недоволен, прищелкнул языком. – Твоя мыслительная активность гаснет, и все, что было накоплено мозгом, неумолимо стремится к искажению. Неосознанное наращивание энтропии приводит к печальным последствиям. – Для кого? – рыкнул Себастьян. – Пора уже повзрослеть и признать, что каждый из нас достаточно пострадал из-за твоих недомолвок. – Ты правда хочешь винить во всем меня? Никакого удивления, ровный сухой тон. – Ты виноват больше других. Ведь именно ты создал тот ад, где передохла целая куча ни в чем не повинных людей! – Целая куча. Мои поздравления, Себ. – Рубен не сдержал усмешки. – Ты перестал вести пустой счет. От правды Себастьян разъярился, попробовал высвободиться. Электрошоковый стул держал крепко; раскинувшийся вокруг толстый провод не обещал помощи. Себастьян не обесточит устройство без Рубена. Того же заклинило на возведенной в абсолют ненависти. – Знаешь, в чем главная ирония происходящего? В том, что ты противишься освобождению. Ты сам довел себя до состояния психической инвалидности, и старая боль мучает сильнее с каждым днем. Он был прав, тысячу, миллион раз прав. Себастьян не прощал себя, давился воспоминаниями, выпрастывал наружу все новые способы отыграться. Но заканчивал всегда одинаково: опьяневшим, измученным, одиноким. Себя предать гораздо проще, чем мертвых. Рубен – такой же, сплошная отверстая рана. Его инкапсулировали насильно, в надежде, что прошлому удастся его утопить. Лишенный всех опций, Рубен без колебаний сорвался. Ему нечего терять, хранить, он рисковал только рассудком. Себастьян на его месте бы просто не выжил. В своем аду он предпочитал вариться по расписанию; Рубен же раздувал огонь в печах без продыху. – Я… – Мышцы шеи вдруг отказали, голова опустилась к груди. – Я просто не могу себя простить. – Как трогательно и откровенно. Ноль эмоций, в глубоком минусе прочее. – Я не могу простить себя, – глухой повтор, вместо разбега перед прыжком, – но мне под силу простить тебя. Потому что ты, блядь, ни от кого больше такого не вырвешь. Рубен навис над Себастьяном потрескавшейся фарфоровой куклой, на перепачканных пальцах гуляла дрожь. Он замешкался. Его топорщило от вида Себастьяна, не иначе; сомнения перегрызли былую решимость. Задергавшаяся губа сдала застрявшие в глотке слова. За Рубеном клубилась мрачная густая тьма. Ни единой прорехи, ни подсказки. Они буквально дышали друг другу в лица, без лишней лжи, масок и попыток убийства. В прямом контакте, без свидетелей, с Рубеном сладить реально. Гораздо страннее, что хочется большего. Себастьяна бросило в жар, со лба закапал ледяной пот. Он понял, что без Рубена вывернется наизнанку. Подставится под любой удар, лишь бы сдаться, найти повод сбежать. Но в одиночку былой багаж не утащит: спина и без того надломлена. Больной на всю голову, лишенный морали и совести Рубен – единственная надежда. На то, чтобы стать лучше. Себастьян снова поерзал, сжав кулаки, прокрутил кисти. Бесполезно, давить следует не на кресло. – Неужели ты сам не понимаешь, что без меня просто сдохнешь? Ты даже для «Мобиуса» помеха! Они заменили бы тебя при первой возможности. – Я им ее заблокировал, – медленно, упрямо ответил Рубен. – Всегда можно найти другого обиженного на весь мир гения, чтобы собрать второй STEM. Себастьян говорил быстрее, увереннее. Воспоминания наконец распутались, позволили выйти в стабильность. – Третья нота, Себ. Орбитокласт все-таки царапнул щеку. Себастьян зашипел, отвернулся. Быстро думать – не его профессиональный навык. Придется играть от эмоций. – Ты удивительно хорош в том, чтобы тебя ненавидели, Рубен, – передразнил именем, с той же интонацией, – долбишь одно и то же, запугиваешь, бросаешься пафосом, своей извращенной логикой, но ради чего? Твоя сестра давно мертва, и ей глубоко плевать на то, что ты придумал какую-то неебически хреново работающую машину для прогулок в чертогах разума! Себастьян саданул кулаками по подлокотникам. Он умудрился сорваться на крик, Рубен отпрянул. Тишина била гораздо сильнее тока. – Зачем я тебе нужен? Вопрос – тихий, неуверенный. В какой-то степени детский, надеющийся. – Потому что только ты можешь меня понять. – И все? – И все. Лопнувшее, разлившееся по телу облегченье. Себастьян с облегчением выдохнул, перед глазами запрыгали черные круги. Кажется, он справился. Теперь хоть что-то должно наладиться. Если вдруг Рубен не сорвется, не всадит ему орбитокласт в глаз. Тогда он сделал это почти с любовью. Но Рубен держался молча, протаскивал слова сквозь пережитое. Задумчивый, присмиревший, с опущенными плечами. – Мы… Черт возьми, – Себастьян скосился на ремни, запястья вконец занемели, – освободи меня уже наконец! Рубен словно очнулся, во взгляд вернулся былой колкий лед. – Маленький совет на будущее. Не думай, что переиграешь меня на моем же поле. Себастьяну на колени упал подсолнух. Увядающий, с почерневшим стеблем. Единственное выжившее в мире Рубена – цветы его детства. Не нужно быть умным, чтобы догадаться: Рубен желал от него большего. Короткая вспышка насмешки-ревности к сестре, осколки с семейного витража, попытка втянуть в месть Хименезу, упрямство и долгий разговор. Социально дефектный Рубен тянул Себастьяна к важному. Он презирал простоту столь долго, что упустил ее момент. – Ты… Ты хочешь услышать, что я люблю тебя, верно? Себастьян был осторожен до невозможности. Каждое слово – мягким, просящим шепотом; тело напряжено. В сознании бился страх ошибиться. Цена ошибки не так велика, но, черт возьми, Себастьян нуждался в Рубене. Ведь по отдельности им не выжить. – Возвращайся к своему виски, Себ. Оно-то точно не будет для тебя обузой. *** Себастьян резко вдохнул и открыл глаза. Криво натянутый потолок бара бахвалился сколами. Недружно перемигивающиеся лампочки едва светили. Потертая барная стойка покрыта липкими пятнами, вдоль края стелилась дорожка из фисташковой шелухи. – Какого… – болезненно застонал Себастьян, хватаясь за свой стакан. На дне мерцала янтарная жидкость – дешевый разбавленный виски, – которую он заглотил с облегчением. Он думал повторить, но, столкнувшись с сочувствующим взглядом бармена, передумал. Себастьян стыдливо попросил «чего-нибудь набить брюхо» и нервно зачиркал зажигалкой. Подобный водоворот мыслей не редкость: «Маяк» оставил дерьма с избытком, и ковыряться в нем можно годами. Неблагодарный труд, который Себастьян не доверил психотерапевту. Исправно сходив на пару дежурных встреч, он потерял интерес к себе. Гордиться было нечем. «Маяк» прокрутил его сквозь себя и выхаркал по частям. То, что он выбрался физически целым, казалось донельзя ущербным достижением. Ему, как детективу Себастьяну Кастелланосу, что теперь с собой делать, а? От службы временно отстранили, дома гнездилась гнетущая тишина, с напарниками контакт оборвался. Он мог пережить потерю Кидман, работавшей словно из скуки, но Джозеф… Наверно, единственный человек, дослужившийся до друга. Дозваниваться ему сквозь мерное женское «Абонент временно недоступен» казалось новым видом пыток. Теперь привязался Рубен, мать его, Викториано. Себастьян по-прежнему не понимал, зачем тот собрал STEM и как позволил «Мобиусу» себя одурачить, но признавал: он сам бы справился во много раз хуже. Его и так не хватало на саморефлексию: любая попытка разобраться сводила с ума и тянула к Рубену. Меж ними осталось немало открытых счетов, и внутренний диалог хотя бы на день – два, неделю! – давал возможность почувствовать себя свободным. Дорогое, по меркам Себастьяна, удовольствие вовлекло в позорную зависимость, где были только он, виски, три раза по стольку же и снова в путь. Рубен-из-головы был терпеливее настоящего, старался себя оправдать и не вредил Себастьяну – во всяком случае, как раньше. Раскладывать с ним их общее прошлое, Себастьян успокаивался и видел – куски разрозненного ада – былое в новом, уже не столь мрачно-кровавом свете. Он примирялся с собой, Рубеном, их ошибками, взваливал на себя проблемы чужой семьи и отводил их, точно чумных овец. Ему казалось, он действовал лучше психотерапевта: по-настоящему прорабатывал и проживал заново. Вот только если побочным эффектом стала жесткая зависимость от Рубена Викториано – можно ли считать самолечение успешным? Или же стоит взглянуть наконец правде в глаза – ну вот же она, поблескивает на дне очередного стакана! – что он чертовски боится признаться? До жути страшится того, что вспыхнувшие к Рубену чувства – не более чем суицидальная попытка? Или трясется от самих чувств — дурящих столь сильно, что он почти не думает вернуться к нормальной жизни? Вопросов – с избытком, и ковырять их гораздо страшнее, чем отмахиваться. Себастьян всегда выбирал упиться вдрызг. В конце концов, других шансов спасти Рубена просто не было. ____________________________________________________ [1] Правило Миранды - юридическое требование в Соединенных Штатах Америки, согласно которому во время задержания задерживаемый должен быть уведомлен о своих правах, а задерживающий его сотрудник правопорядка обязан получить положительный ответ на вопрос, понимает ли он сказанное. [2] Викунья - редкая шерстяная ткань [3] Корунд - виде камней разной степени ценностей, среди которых наиболее дорогими считаются рубины и сапфиры [4] Флоп - второй по счету раунд торгов в , на котором на стол выходят три общие карты, которые могут использовать все оставшиеся игроки для сбора своей лучшей комбинации [5] Ламели - слегка выгнутые пластины, которые изготавливаются из прочного и гибкого материала и которые являются основанием для укладки матраса [6] Сошник - кость черепа в виде пластинки трапециевидной формы, расположенная в носовой полости [7] Эготизм - преувеличенное мнение о себе, преувеличенное чувство значения своей личности