***
Алан помнит, как в первый раз взял часть чужой жизни с собой. Они тогда были втроем: Грелль стоял рядом, счищая с красного плаща кровь, Эрик, опустившись на ступеньки, доедал обед. — Стой! — неожиданно махнул рукой Грелль. Лента памяти струилась сквозь косу Алана. Пальцы едва заметно удерживали у плоской части — та горячила, но не обжигала. — Подожди, не режь. Что тебе понравилось больше всего? — Не нужно ему… — протянул Эрик. Со странным неодобрением — с таким не заставляют учеников делать свою работу. И запнулся. Греллю трудно было возражать. — Двадцать три дня назад. Раннее утро. Рассвет. Желто-малиновый. Наверное… Как будто кто-то наступил на вишневый пирог. — Рассвет? — Грелль засмеялся. — Тебе нравится рассвет? — Я… — Алан осекся, в первые мгновения после контакта с лентами памяти всегда было трудно отделить от чужих свои, отделить себя. — Он… Он стоит у двери, задирает голову. Долго. У него болит шея. Он смотрит в окно — ещё темное. Солнце туда не попадает — мешает тень от дерева. Ничего не разглядеть. Он ждет, пока к окну подойдет девушка, которой он предложит выйти за него. Не сегодня, когда-нибудь потом, но обязательно. Грелль приподнял брови — он явно ожидал другой ответ. У Эрика на лице застыло странное выражение — его, кажется, интересовала концовка. — Ну и что потом? — Неважно, — Алан пожал плечами. — Мне понравилось это чувство — ожидание чуда. — Видал я чудеса и поприятнее, — Эрик хмыкнул. — Херня какая-то, — и тут же взглянул на Алана и, ей-Смерть, добавил почти виновато: — Хотя, если тебе нравится, то… — Возьми его себе, — улыбнулся Грелль. Алан подумал тогда: это шутка. В духе Грелля — с него станется предложить сунуть руку демону в пасть или к надзирателю в штаны — тут уже не разберешь, что опаснее. Но Грелль подошел и замер за его спиной яркой алой тенью. — Давай. Никто не узнает. Он оглянулся на Эрика. Тот явно этого не одобрял. Пускай и молча. Впрочем, он много чего не одобрял — когда-то того же Алана в своих учениках. И Алан поднес лезвие косы к рассвету-вишневому-пирогу, отсекая у самого края — лента памяти вскинулась, вырываясь из рук — свободный конец принялся вянуть и блекнуть, опадая наземь. Грелль подхватил его и протянул Алану: — Еще один надрез. Алан прижал глефу к тонкой фигуре, тянущейся, чтобы выглянуть из окна, и снова отрезал. — Теперь нужно соединить то, что осталось, — хмыкнул Грелль. — Справишься? Эрик внезапно вмешался — поднялся со ступенек, с наивным бесстрашием (Алан о таком даже подумать не смел!) хлопнув Грелля по плечу: — Сделай сам. У парня на руках и так живого места нет. Только сейчас Алан понял, что края ленты памяти успели в кровь рассечь рабочие перчатки — тонкая кожа не защищала. Впрочем, от чужих острых воспоминаний не смогла бы спасти и кольчуга. Он застыл, глядя, как Грелль ловко управляется с лентой, стискивая в саднящих ладонях свой трофей. Ожидание чуда. — Держи крепче, — сказал Эрик. — Памяти нужно держаться за живое… Пускай в нашем случае и, — он хмыкнул, — сомнительно живое. Ожидание чуда дрожало в его ладонях — невесомый кусочек чужой жизни, болезненно горячий сквозь перчатки. — Спрячь под рукав, — посоветовал Эрик. Он так и сделал: лента обхватила его руку, обернулась вокруг запястья, как будто ей всегда там и было место — зазмеилась плотными, обжигающими кольцами. Алан поморщился: кожу стянуло болью. — Не волнуйся. Ты будешь исцеляться быстрее, чем она прожжет тебя до костей. Эрик оказался прав — не прожгла. Сперва колола мелкими иголками, впиваясь насквось, после — затихла, уютно свернувшись под рубашкой. Алан украдкой трогал ее пальцами, разглядывал по вечерам насквозь, вытянув у яркой лампы в общежитии — рассвет так казался совсем блеклым, а в окне переставал угадываться женский силуэт. Алану казалось, его обманули. Забыли упомянуть о чем-то важном — хранить жгучую ленту казалось бесполезным. Странным — даже для Грелля. Окончательно он в этом убедился совсем скоро — они с Эриком все еще работали вместе. В конце концов, Алан оставался его учеником. — Глянь, — он хмыкнул, и опустился на корточки перед телом — спутанные светлые волосы, бурое месиво вместо затылка, — Твоя девочка. Не возражаешь? Алан пожал плечами: — Хорошо, что здесь нет Грелля. Он бы обязательно вспомнил что-то возвышенно-трагическое. Вроде Ромео и Джульетты. — Не завидую я жнецу, которому эта парочка после досталась бы в ученики… — рассеянно пробормотал он и занес пилу над телом. Ударил, рассекая плоть. Быстро и чисто. Алану всегда нравилось, как он двигается — четко и выверенно, будто часть какого-то единого механизма. Шестеренка машины смерти, мать его, — если использовать глупые и пафосные метафоры. Красиво — если, как Алан, застыв, рассматривать широкие ладони, стискивающие рукоятку косы, едва заметные (только если знать, куда и как смотреть) ожоги на запястьях. Алан так не умел. Он высек часть ленты памяти — абсолютно не скрываясь и не таясь, как будто делая что-то само собой разумеющееся, — она свернулась вокруг его руки тягучим ободом. Уже потом, когда все кончилось — Алан спросил, догоняя его быстрый шаг: — Подожди. А что… Что ты будешь делать с ней дальше? Эрик обернулся. По губам его ползла противная насмешливая улыбка: — А ты не знаешь? Грелль не объяснил? — Алан неловко пожал плечами. Эрик фыркнул и рассмеялся. А после в мгновение посерьезнел. — Хотя может оно и к лучшему. Не стоит тебе. — Стоит, — сказал Алан, не совсем уверенный на что соглашается. Иногда ему казалось, он между контрактором и демоном станет, если Эрик предложит. И добавил: — В любом случае, у меня все еще есть Грелль. — Это похоже на шантаж. Они помолчали. Алан улыбался. Эрик тоже — тонкие шероховатые губы, передний зуб чуть сколот, мелкие и бледные веснушки на щеках. — У меня есть несколько предположений, — сказал Алан уже позже, поспевая за Эриком, шагающим широко и быстро, пропуская ступеньки — наверх: Эрик давно не был учеником, и ему полагалась целая, своя, комната. — Использовать другое человеческое тело, как проводник. Либо тело животного. Или какой еще суррогат, или… Эрик отпер дверь — и Алан замер, будто дожидаясь разрешения войти. Жнецам приходилось это делать часто: как и любые создания не-от-сюда, они могли переступить человеческий порог, только получив — формальное, случайное — позволение. Или покойника за дверью. Алан не знал, как давно Эрик уже не ученик — как давно здесь, но, назови тот любой срок больше месяца, Алан бы сказал, что обживаться он ни черта не умеет. Типовая диспетчерская квартира: стол, стул, шкаф и койка. Серый коврик на полу. Окно. Отвратительные грязно-зеленые занавески — явно единственное, о чем позаботился Эрик. Это было не принято, как и запирать двери на замок. Ты что, не доверяешь кому-то из своих? Тебе есть что скрывать? — В каком-то смысле ты прав. Тело жнеца может сойти за суррогат, — и добавил, как будто Алан должен был все понять и так: — Есть хочешь? Алан покачал головой. Сощурился, разглядывая серые стены. И все-таки Эрик совсем не умел обживаться. Была бы ему положена целая комната — он бы завел цветы. Calluna vulgaris. Или, на худой конец, Sansevieria cylindrica. И кошку. Или кошки едят цветы? Эрик смотрел на него долго, выжидающе. Алан же все пытался подобрать слова, чтобы не показаться дураком-учеником, которого стоит выставить за порог. Наконец он сдернул пиджак и потянул рукав вверх — чужая лента памяти свила гнездо вокруг его запястья, замерла, впившись в кожу, чуть подрагивая от резких движений. Эрик приподнял брови: — Надо же. Это сколько же ей… Неделя? — Пять дней. — Надо же, — снова сказал Эрик, задумчиво поскреб подбородок: — Я конечно не спец, но не думал, что они живут так долго — вне хозяина… — Почему? — спросил Алан. Эрик хмыкнул. Алан почувствовал, что краснеет — от стыда и неловкости, но все же нашел, где уцепиться за его слова: — Ты обещал мне показать, зачем ты взял ленту с собой. Эрик улыбнулся — скорее нервно, чем весело. — Идем к свету. Они устроились под лампой. Алан — провалившись в скрипнувшие пружины матраца. Эрик — двинув к нему стул. — И что теперь? — Ты помнишь, как это — быть человеком? Алан кивнул. — Конечно, — он запнулся, но Эрик молчал, и он осторожно продолжил. Среди мертвых не принято говорить о том, кем ты был до — разве что впервые оказавшись лицом к лицу с надзирателем. Только чтобы найти себе подходящее место здесь. Тогда Алана едва не назначили в лазарет, в конце концов, человек не намного отличается от жнеца, разве что последнему сложнее дать кончиться на больничной койке — впрочем, этого не произошло по одной простой причине: кроме больницы в Чаринг-Кросс на его лентах памяти отпечатались еще и алкалоиды опиума. — Мне было двадцать три, — осторожно начал Алан, готовый замолчать в любую секунду — Эрик раздраженно махнул рукой, и он с благодарностью выдохнул. — Я не спрашиваю тебя, помнишь ли ты свою жизнь. Меня интересует, помнишь ли ты, как это — «жить». Алан фыркнул: — О чем ты говоришь? Если бы Алан был какой-нибудь младшей ученицей, после этого Эрику стоило бы улыбнуться — как-то по-особому, что ли, от чего у Алана по позвоночнику тут же ползли мурашки — сказать «а хочешь вспомнить?» и попытаться влезть под форменную юбку. Но Алан младшей ученицей не был — а Эрик учениц не трахал. Наверное. Алан не знал. А хуже того, Алан и правда, не помнил, «как». Как это, когда дышать — не просто блажь, то, что стоит сделать, когда Грелль хвастается новыми духами (Алан однажды спросил, зачем это все, они ведь не чувствуют ничего, кроме запаха демонов — опасности, и смерти — долга, а Грелль почему-то жутко обиделся и завалил его работой), как это — есть и ощущать вкус, быть способным отличить соль от перца, а перец от грязи, как это — мерзнуть зимой и страдать от жары летом. И Эрик вытащил из-за пазухи тонкий ножик с деревянной рукоятью, ласково провел пальцами по его запястью. Лезвие было самое настоящее — настоящее, потому что в руках жнеца. Маленькая коса. — Не помню, — с деланным безразличием сказал Алан. — И что теперь? Поставишь незачет? Или вскроешь меня, как кого из списка? Эрик улыбнулся: — А это уже как сам посчитаешь нужным. Алан хмыкнул, разглядывая нож, рассуждая вслух. Будто и правда пытался сдать экзамен, к которому не готовился. — Синхронизация воспоминаний в теле… Как это ты говорил, суррогата? Для этого необходимо повредить оболочку. — Эрик кивнул. — И все? Нет, неверно… Иначе бы это происходило каждый раз, когда оцарапаешься при сборе. Присоединить к краю жизненного цикла? — Отлично. Наверное, даже с плюсом. — Постой. Но ведь у нас же нет края. Нельзя же искусственно рассечь ленту. Вернее, можно, но останется ли жнец в живых? Эрик хмыкнул. Фыркнул, сняв очки, и заелозил по стеклу рубашкой. — Смерть великая! Только ни за что не пробуй на собственной шкуре. — Это еще почему? — Косу откинешь. Вместе с очками и ботинками. На Хозяйку посмотришь. Подохнешь, затейник. Алан заерзал на куцем матраце, снимая перчатки, сказал, неожиданно серьезно и уверенно: — Тогда как? Покажи, — и, собственной уверенности испугавшись, добавил: — Если умеешь. Эрик взял его руку в свою. Обхватил запястье пальцами, удерживая на месте. Алан невольно улыбнулся — его узкая смуглая ладонь смотрелась в чужой, крупной и светлой, с мелкими пятнами веснушек, почти карикатурно. Эрик занес над ней нож, прижал к коже острый кончик, рассекая бескровной линией — лезвие косы истончалось в ноль, резало между элементарных частиц, распарывая саму суть вещей. Алан испуганно вздрогнул. Лента памяти беспокойно зашевелилась. Сдвинулась, проникая под кожу, накладываясь поверх его собственной, сливаясь в одно целое — в глазах потемнело. Закружилась голова. — Все хорошо, — сказал Эрик, помогая ему лечь. — Все в порядке. Алан вдыхает. Алан не в порядке. Алан лучше. Алан там — тонкий ветер путается в волосах, влажная трава трогает за щиколотки. Пахнет весной. По спине будто стукнули кулаком, болезненно ярко — Алан понимает, это бьется сердце. Настоящее. Живое. Человеческое. От этого хорошо и страшно. Шорох, треск и шепот под ногами. Оглушительно-ясно, до тошноты — цветное небо, обломки чужих судеб, свист ветра и глина под ногами, голоса, голоса, голоса… Отчетливые, как удары сердца. Шум в голове. Яркий свет. Запах смолы. Вот оно. Живой ветер — живой Алан. Свист в ушах. Мир слишком близко. Протяни руку — можно коснуться. И Алан прижимает ладонь к холодному камню дома, трогает подоконник и кончиками пальцев гладит раму. На коже остается склизкий мох. Сад за окном, и дом, и клумбы с синими гвоздиками, и золотой шпиль на верхушке колокольни. Город. Мир. Капли дождя на стекле. Еще сильнее хочется прикоснуться к земле. Кажется, трава врастет в ладонь. Затаить дыхание. Потянуться. Тихо. Чуть-чуть. Легче. Алан тянет травинки в рот — горько. Сердце колотит, ломит суставы, отзывается болью в лопатках. Алан выдыхает. Все кончилось так же быстро, как и началось, только сердце стукнуло о ребра последний раз. Горчила трава на языке. — Эрик… — протянул он. — Это было… Было. Он оглянулся. Эрик не слушал — лежал рядом, неловко оперевшись о спинку кровати, глаза прикрыты, белесые брови сведены, на губах глуповатая восторженная улыбка — надо же, и Алан для него выглядел вот так? Он тронул чужое запястье, и тут же отдёрнул руку — Эрик был теплый, почти горячий. Под пальцами бился пульс. Алан спустил ноги с кровати — за лодыжки ухватил сквозняк. В комнате пахло сыростью, бумагой и табаком. Он потянул в рот пальцы — соленые. Мокрые от слюны — холодные. Странно и непривычно. Восхитительно-приятно. Алан снова тронул чужую руку, погладил, мягко сжав ладонь, по-человечески горячую — Эрик не реагировал, и Алан, осмелев, коснулся лица — отвел волосы со щеки, прижал пальцы — щеки тоже горячие. Подбородок щекотно колол пальцы. Губы шероховатые. Влажные. Алан подумал, нет ничего страшного, чтобы попробовать. Всего один раз. Прижаться к чужим губам, поцеловать, коротко и быстро, вспомнить, как это — трогать почти живого (или почти человека?). Оказывается, совсем просто — чуть горьковато на вкус, солено от шершавой обветренной кожи. Тепло. Эрик ответил быстро и жадно — прихватывая губами, скользя языком. Алан испуганно отстранился, прижимая к переносице съехавшие очки — Эрик улыбался. Не зло, по-издевательски ласково. Насмешливо. — Развлекаешься? — Прости, — коротко выдохнул Алан. — Развлекайся, пока можешь, — Эрик прихватил его за плечо — Алан чувствовал тепло даже сквозь рубашку. — Не запрещаю. — Это что же, выходит, не навсегда? — Если бы. Пока лента не кончится. Эрик погладил его по предплечьям, провел вниз, дернув рубашку, прижал горячие ладони к спине — Алан задохнулся, по позвоночнику поползли мелкие мурашки. Забытые. Непривычно сладкие. Алан подумал, поговорить можно и потом — не сейчас, когда от взятой взаймы жизни осталось всего ничего, стянул очки и неловко наклонился ближе. Прижался щекой к щеке — щекотно-колюче. Он целовал Эрика, пока губы его снова не стали на вкус противно-никакущими. Как будто лижешь лезвие косы. Холодные ладони застыли на коже тяжелыми и грубыми рабочими перчатками. От Эрика пахло смертью. Жнецом.***
Эрик, в отличие от Грелля, никогда не любил кровь. Эрик подарил ему маленький ножик с деревянной рукояткой — удобно ложащийся в руку, отдающий почти живым теплом — такой, каким едва ли зарубишь демона, такой, каким легче управляться с чужой лентой. Алан выбирает, как на витрине разглядывает быстро сменяющиеся кадры, трогает без перчаток — острые края режут казенную кожу слишком быстро, а ему не нравится объясняться и выпрашивать на складе, как не нравится и просиживать вечера с иголкой в зубах. Порезы от лент заживают дольше, чем простые царапины — после Эрик возьмет его ладони в свои, погладит кончиками пальцев, так что Алана пробьет блаженной дрожью, и скажет ласковое: «Нужно быть аккуратнее» и подарит новые перчатки. На деле нет разницы в том, какие части ленты решишь оставить себе — все чувствуется одинаково хорошо, но Алан знает — Эрик любит пестрые цветы и витражи с бьющим в глаза солнцем, а самые сентиментальные воспоминания ему нравятся сами по себе. Это глупо, говорит Эрик, по-детски, по-ученически, но все равно здорово. Это лучше, говорит Алан, намного лучше боли и крови, которые так любит Грелль. На обрывке ленты колышется вересковое поле — бесконечный, призрачный пейзаж. Вдали сливается с небом туман. Ни города, ни людей — ничего, кроме неясных очертаний в небе, теряющихся в тусклом солнечном свете. И маленький дом за полями, одиноко стоящий на каменистом склоне, спрятанный в траве и вереске. Единственная неподвижная точка в колышущемся пурпурно-фиолетовом море. Алан думает: можно ли выскоблить чужой памяти достаточно, чтобы стать человеком насовсем? И осекается. И прячет горячий обрывок под рукав.