Топь

Кот, вообще-то, ни разу не пидор. Заднеприводными мыслями не грешит, в голубые береты записываться не намерен и вообще у него есть девушка. Точнее, была, пока он не укатил с пацанами на краденом четырехколесном катафалке с пижонскими московскими номерами, но Кот вполне себе оптимист и не думает о ней в прошедшем времени. Вот порешает он дела, попрощается с братками и уедет со своей ненаглядной в Париж. Ну или в Питер, хотя бы. Что увяз в болоте по уши, Кот себе, конечно, никогда не признается. Трудно признаться в подобном и не поехать кукухой. Есенин вот понял все и в петле оказался. Его, наверное, тоже не хотели так просто отпускать. Так вот, Кот оптимист и ни разу не пидор. Поэтому, когда жирный мент с наглой усатой харей вжимает его в гладкий чёрный бок бумера и бесстыдно шарит в задних карманах его джинс в поисках бабла, Кот испытывает два желания: уебать мента с локтя и расхохотаться. Мент и не подозревает, что обворовывает сам себя, и этот факт здорово поднимает настроение. Даже жаль, что Костян не увидит кислого выражения его ебала, когда усатый обнаружит пропажу в бардачке своего ментовского бобика. Кот краем глаза смотрит на свои ребят: Димон привычно набычился, Леха нервно переминается с ноги на ногу, а Петя с убийственным спокойствием смотрит на мента с автоматом, и что-то подсказывает Коту, что, в отличие от них всех, превратиться в решето он не боится совсем и не идёт напролом только потому, что Костян заговорщически подмигивает ему, не считая нужным сопротивляться обыску. К слову, Петя вообще от них всех сильно отличался. Он был здоровенный, белобрысый, молчаливый парень, и на его открытом простом лице было отчетливо видно, что родом он из глухой деревни — маленькой, безлюдно-тоскливой, окруженной болотами и непроходимым лесом, близкой к небу и Богу, спрятавшейся под прозрачным куполом чистого головокружительно терпкого воздуха. И даже в чёрной кожаной куртке, на заднем сидении бумера и с заряженным стволом за пазухой он не был похож на москвича. Не было в нем городской нервозности и суетности, не было дешевизны. Петя жил так, словно он бессмертный и впереди у него целая вечность. Он ничего не боялся, не повышал голос без надобности и никуда не торопился. Кот очень его за это любил — по-братски, конечно, без всякого пидорства. Их отношения вполне вписывались в широкие рамки классической мужской дружбы. Даже, когда Петя, налакавшись водки, теснил Костяна на скрипучем диване, тяжело навалившись со спины, и забывался сном младенца, сграбастав его в свои медвежьи объятья. Или когда в том же блаженном состоянии то ли помутнения, то ли прояснения рассудка предлагал Коту крепкую мозолистую руку взаимопомощи, запуская её ему в штаны и щекотно сопя в загривок. Или когда практически на себе тащил раненого до машины. Или когда, поругавшись с ним в ночь перед их последней делюгой, утром зачем-то отдал ему свой крест, хотя знал, что Кот неверующий. Или когда закрыл собой от пуль, не задумываясь ни на секунду. В тот самый момент, когда все пошло по пизде и накрылось медным тазом, Кот впервые почувствовал время — оно вдруг стало вязким, как паутина, и тяжелым, как пары ртути. Мир вокруг замер и будто бы стал прозрачным, акварельно-размытым, сюрреалистично ненастоящим. Дорога по краям была устлана бледно-желтыми листьями, пустые гильзы глухо стучали об асфальт, подпрыгивая словно в замедленной съемке, а изрешеченный пулями Леха лежал в неестественной позе с перекошенным от ужаса серым лицом. Димон умчал на проклятом бумере под визг тормозов, а напуганные менты бесновались и брызжали слюной, требуя поднять руки и выйти вперед. Кот не мог сделать ни того, ни другого. Он прижимал к себе Петю — тяжелого, сочащегося густой кровью, дышащего на ладан и прекрасно понимающего это — и не собирался его бросать. Он упал на асфальт, не разжимая рук, и Петя придавил его сверху. Петя уже не двигался и, кажется, не дышал, но все ещё был теплый, и его кровь въедалась в куртку Кота, пока его крест жег ему грудь. Было в этом что-то обнаженно-интимное, как вспоротая ножом душа, как чувство духовного родства, как искреннее признание в любви. Петя придавливал своей мертвой каменной неподвижностью, но в то, что держать его больше незачем совсем не верилось. Петя не мог умереть — он родился под низким небом, среди глухих лесов и топких болот, оставленных людьми, но не Богом, он был бессмертен, у него впереди была целая вечность. Кот с рождения жил в городской паутине, не знал Бога и не верил в него. У Кота не было вечности, но был петин крест. Тот выскользнул из-за ворота футболки, когда Кот медленно выполз из-под большого теплого тела, уперевшись дрожащими ладонями в мокрый асфальт. Кот стоял на коленях, ища опоры в земле, а Петя лежал рядом, тихий и молчаливый, как всегда, и Кот молился Богу, в которого не верил, потому что смерть не должна была отобрать петиной вечности и никакие пули не должны были отменить его бессмертия. И не помнил он в этот момент ни о своей ненаглядной, ни о данном ей обещании завязать с криминалом и сбежать, зато отчетливо прочувствовал и безысходную тоску, загнавшую поэта в петлю, и всю топкость местных сырых болот. Увяз.