Найдёмся на исходе сил

Найдёмся на исходе сил

В розовом мутоном свете

В грязи и хуле

Ну а пока не встретил:

Я веселюсь на проклятой земле…

© Синекдоха Монток

— Какая же глухомань, — резюмировал Витя. Он брезгливо отбросил замусоленный детектив, который пытался читать, и уставился в окно, подперев щеку рукой. — Ну, тут глухомань, а за ней — райские просторы Алтайского края, — пообещал Космос. Его скрюченная поза даже выглядела неудобно, но, конечно, он не мог улечься здесь в полный рост. На верхней полке оглушительно храпел усатый толстяк. Женщина у противоположного окна разворачивала фольгу, а потом чистила блестящее белое яйцо. Проводница звенела закованными в железо стаканами где-то поблизости. Постель, которую следовало бы расстелить, была свежая, но больно уж застиранная. Витя точно знал, что он ненавидит поезда. — Не бывает так, — проворчал он, — чтобы триста километров подряд — глухомань, а потом вдруг райские просторы. — Бывает. Я в детстве ездил с отцом туда в какую-то его длительную командировку. Мымры с нами ещё не было, оставлять меня было некому. Было скучновато, делать там особо нечего. Зато красиво — горы. Витя поджал губы. Командировки его отца не пролегали дальше соседнего завода, на который работников перераспределили, потому что оборудование их собственного пришло в негодность. А Космос на Алтае, конечно, погибал со скуки и тоски по раскаленному асфальту Москвы, о который Витя набивал свои первые ушибы все лето. Лето без Космоса. Он его запомнил очень хорошо. — Это поэтому Белый у нас именно там решил схорониться? Поближе нельзя было? — Пчела возмущался от нечего делать, конечно. Но Кос оставил свои попытки удобно улечься, сел напротив и изрек: — Нет, нельзя было. Кстати, у нас с тобой тоже своего рода командировка. Саня там фонтанирует идеями для нашего общего дела. — Че он там делает? — Витя прищурился. Под этим его взглядом Кос всегда недоуменно вскидывал брови, а потом разводил руками, как будто извиняясь за «умное» слово, которое было для него самым обычным. — Планы, говорю, строит, как расширяться можно. Самый умный, сидит у реки да житье-бытье наше планирует. А то, что я пока по всей Москве гоняю да связи налаживаю… — Витя закатил глаза. Он знал эту песню. Космос заводил ее каждый раз, как Саша звонил со своими прорывными идеями. Более бурной она становилась, когда Белый забывал посоветоваться с ними (с ним, с Космосом) и навязывал всем какое-то решение. И окончательно в беспорядочную какофонию она превращалась тогда, когда Саня решал обсудить дела только с Витей. Пчелу все это порядком достало. За решение съездить к Сане он ухватился, силясь сбежать от уязвленного самолюбия Космоса, которое больно уж громко вопило в несчастные Витины уши. Смутно теплилась надежда, что там, в этих чертовых горах что-то разрешится, а потом их жизнь уже совсем не будет прежней. Пока она тянулась медленно, липла майкой к телу, воняла плацкартом, гудела пьяными разговорчиками, привычными для поездов, и иногда срывалась прокуренным голосом проводницы. Более раздражающей эта жизнь была только в опостылевшем бубнеже Космоса. — Вот сам ему все это и скажешь, ясно? Только я считаю, что не важно, кто говорит, если говорит он дело. А Санины предложения мне нравятся. Горный воздух на него, может, влияет? — Витя хмыкнул, а Кос надул губы. — Пусть наш доморощенный гений придумает, откуда взять деньги. Хотя бы для начала, — Космос был хмурый, и сменить тему в этот раз не удавалось. Витя уже привык мягко увлекать его с этой проклятущей дорожки, ведущей в тупик. Смотри, мол, на той стороне яблоня растет, облака в небе видишь, какие тяжелые, готовые бурей пролиться, а там вон дева лесная косу расплетает. В общем, отвлекались на пиршества, надвигающиеся проблемы и в меру распущенных девок. Сейчас же Космос разоделся в злую иронию, успешно пряча за ней гордыню, зависть и еще черт знает что. Он говорил: — Может, он в лесу планирует золото найти, как тот охотник. — Какой охотник? — охотно спросил Витя, используя возможность отвлечь Коса какой-то старой байкой. Он и сам не знал, зачем раз за разом это делает. — Да есть легенда одна про местное озеро. Якобы какой-то охотник нашел в лесу золотой самородок размером с лошадиную голову, но то был неурожайный год, скот подох без харчей, дичь ушла в другие леса, и на это золото нельзя было ничего купить. Счастье, как привалило, так и отвалило, короче говоря. То ли он выбросил это золото в озеро, то ли сам утопился, — последнее слово это бровастое чудовище выделило такой интонацией, как будто в роли утопленника предлагалось представить Саню Белого. Витя не стал представлять. — Вот живешь-живешь и не знаешь, что старик Космос такой кладезь знаний с собой таскает. Холомгоров самодовольно усмехнулся, как будто эта шуточная лесть что-нибудь значила. — А ты, Вить, чаще меня слушай, еще не такое узнаешь, — казалось, они говорили о другом, но двигались все в тот же тупик. Пчела помрачнел, пожевал губы и снова посмотрел в окно. Все-таки глухомань, как она есть. Поля сменялись россыпью домиков и ниточками рек, коровы обмахивались хвостами ровно так же, как делали это тысячи лет назад, солнце жгло им шкуры, а Вите — глаза. Это лето было невыносимо жарким. Значило ли это, что урожай будет плохим? — Да ладно, — протянул Кос, наблюдая Витино постное лицо, — это меня батя-изверг на экскурсию таскал, потому и знаю об этих местах всякое. Если хочешь, расскажу тебе все да покажу. Они встретились усмешками, сначала порывистыми, как объятия после долгой разлуки, а потом неловкими — потому что молчаливыми. Пчела выглянул в коридор, ища глазами проводницу. Через пять минут они уже пили чай. Через десять — коньяк.

***

В первую ночь на новом месте он умер. Как-то внезапно и глупо, он не заметил, как это произошло, да и больно ему не было. Просто понял, что это наступила смерть. Блеснули круглые очки водителя, его кривозубая улыбка, а потом все смазалось, а стекла — рассыпались. Даже лобовое, а ведь оно, как рассказывал Космос, всегда самое прочное. Теперь оно стало порошком. Осколки взметнулись, но не спешили оседать, как будто в предсмертье воздух был слишком разреженный. Потом все рухнуло, и рядом было лицо Космоса, его пустые глаза, его пролитая кровь. Она была на вкус и цвет как клюква. Хотелось сказать: «Кос, ты внутри — клюквенный». Вите казалось, что это смешно. Только Кос не засмеялся. Тогда Витя и сам перестал хохотать, закричал и проснулся. Странный это был сон, совсем не страшный. Ясный от начала и до конца, потому что кошмары были частыми Витиными гостями, и особенно когда гостем был он сам. Это потому что воздух был чужой. Сладкий, алтайский, но ночной и прохладный. Пчела выглянул в распахнутое окно, и глаза наполнились звездами. Кошмар действительно был ясный и без всяких трактований сновидений. Они правда добирались сюда по узкой горной тропе, на старой малиновой развалюхе, рискуя свалиться в пропасть. Водитель их был лысый, как яйцо, которое сожрала женщина в поезде. Зубы у него и правда были кривые и желтые, очки — круглые, смех — каркающий. «Не боитесь, москвичи», — говорил он. И гнал в туман. У Вити в желудке свернулось предвкушение смерти, его держало над пропастью чувство горячего колена Космоса. Просто поезд выплюнул их в глухомань, туман, алтайское лето и жуткую рань. Почему Саня не захотел их встретить лично и послал вместо себя яйцо в очках, они не знали. Молча переглядывались на заднем сидении, пока этот чудной человек объяснял, что не такой уж он и чудной. — Вот ты, голубоглазка, — Витя понял, что обращаются к нему, только когда глаза мужика нашли его собственные, голубые, в зеркале заднего вида, — ты вот думаешь, что я чудной. Эти слова отдались в теле дрожью, потому что действительно вторили его мыслям. — Ну, думаю, — с вызовом ответил Пчела. Он всегда выжимал из себя этот вызов, когда чуял на горле холодные пальцы страха. — А как думаешь, лучше быть чудным или дивным? — Дивные бывают только красавицы, мужик, — хмыкнул Космос, — а лысые водители Лады Самары в горах Алтая — скорее чудными. Наверное, Космосу и правда было тогда не страшно. Он улыбался, Витя ухмылялся, водитель — скалился. И они вели этот жуткий, безумный или же пустой и забавный разговор. — Нет, пацан, дивьи люди передвигаются, согнувшись пополам, у них по одной руке и ноге на особь, глаз — и тот один. У меня, видишь, каждой твари по паре. Так что я чудной, только и всего, твоя голубоглазка права. Не боитесь меня, москвичи. За голубоглазку стоило бы прописать в челюсть еще в первый раз. Теперь Витя опомнился, рванулся, но рука Космоса уже крепко держала его запястье. Точно, они ведь ехали над пропастью, и устраивать драку было бы неразумно. Точно, это ведь не Космоса оскорбили, с чего бы ему злиться. Пришлось стерпеть и тот насмешливый взгляд в зеркале заднего вида, направленный на их руки. Вырвать свою, раздирая запястье, — вот все, что Пчела мог. Он отвернулся к окну, но там его встретила пропасть, покрытая туманом. — Кого же тогда бояться? — зачем-то продолжил Космос. Ему правда было весело? Он правда не чувствовал подступающей тошноты, пьянящего тяжелого воздуха, ему не казалось, что сила тяжести требует их себе, что они уже летят в пропасть? Сейчас зазвенит стекло и смех сорвется на крик, пропасть упрячет их в туман, скормит их земле. Но этого не происходило. Только водитель перестал смеяться. — Так ведь нет никого страшнее тебя самого, — они с Космосом переглядывались через зеркало заднего вида. Витя хотел сказать: «Эй, мужик, тебе на дорогу смотреть не надо?» Но паника толкалась в его горле, как слишком густой кисель, который решили взболтать на этой неровной горной дороге. Потом он наконец сглотнул, потому что водитель снова улыбнулся, как чудной и совершенно безопасный человек, — я говорю, глупостей всяких не выдумывайте. И лысым мужикам на Ладе Самаре доверяйте поменьше. На том и порешили. Когда ноги Вити твердо стояли на земле, он подумал, что странных друзей Саня тут заимел. Машина взвизгнула, двинулась, скрылась. Они — он и Космос, страх и веселость, были ногами уперты в свежую зелень, под ними были домики, расчерченные когда-то и когда-то заброшенные огороды. Над ними довлели горы, в воздухе сладко разливался Алтай. Вокруг не было ни души. — Че там сказал этот мутный тип? Здесь Саня живет, в этой деревне? — Витя почувствовал, как с наступлением дня лето просыпается и вступает в свои права. Солнце включили над его макушкой. Стало жарко, а о тумане напоминали только белые меха на плечах у гор. — Непохоже, что здесь вообще кто-то живет, — задумчиво сказал Космос, — странное место, — в его голосе впервые зазвенела тревога, а это означало, что роль горохового шута переходила к Вите. Что ж, смена пажеского караула. — Что ты там говорил про горный воздух? Сейчас мы с тобой так вознесемся, что изобретем ни много ни мало финансовую пирамиду. Хитрый прищур, пот у него на переносице, большие губы, рубашка прилипла к телу. Почему даже в такую жару он был в рубашке? — Ну нет, я же честный бандит, — и его прищур, переносица и губы театрально обиделись, — ну что, пошли? — Куда? — Туда, — Кос, явно наугад, ткнул пальцем вниз и направо. — А че не туда? — Витя указал вниз и налево. Пошли вниз и прямо. «Как пряму ехати — живу не бывати, направу ехати — женату быти, налеву ехати — богату быти» — вспомнилось. Витя, кажется, и не читал эти сказки о богатырях никогда, но какая-то родовая память восстановила их в поразительной, пугающей точности. Он даже остановился на мгновение. Господи, какая чушь! Что ему теперь, окликнуть Космоса и предложить все же пойти налево, чтобы богатства раздобыть? Как там он говорил, золотой самородок, размером с лошадиную голову? Витя заставил себя сделать шаг, а потом еще один, прогоняя это странное, мистическое оцепенение, которое укрыло его вместе с туманом еще по дороге сюда. Он огляделся по сторонам, как будто хотел найти этот проклятый вещий камень из сказаний и картин Васнецова. Тогда можно было бы сказать Косу: тебе жену, денег или смерть? Но вокруг была только ослепительная трава. Солнце окончательно сварило Вите мозги. Их до готовности довел дед у колодца, сидевший к ним боком, появившийся откуда ни возьмись. У деда был один глаз. Хотелось обойти его, убедиться, что рук и ног было столько, сколько полагается, что это был чудной человек, а не дивный. — Кос, — выпорхнуло изо рта, — Кос, а у него один глаз. — Что? О, ты смотри, кто-то живой здесь есть! — Холмогоров говорил громко, он подлетел к деду, совсем не разделяя Витиного испуга. Очевидно, в его жилах была кровь, а не взбитый Алтайской дурью кисель, — эй, мил-человек, не подскажешь, гражданин Александр Белов здесь проживает? Дед не ответил, так и сидел неподвижно, будто неживой, будто вышедший из иного мира в мир живых через колодец, только говорить он не научился да глаз по дороге потерял. Хорошо, что руки и ноги были при нем. И все же Витя сказал: — Дивный человек. — Малость отбитый, — согласился Космос. А потом понял: — или это ты о том, что чокнутый водитель рассказывал? Ну ты даешь, Вить! Подышали. Колодец остался за спиной, и Вите казалось, что с его стороны веет могильным холодом. — Да я же пошутил, — легко пожал плечами Пчела. На самом деле он пытался стряхнуть с них чьи-то когтистые и старческие пальцы. — Все равно, язычество все это. Про здешние верования тебе еще не такое расскажут, только слушай вполуха. Лучше себе этой нечистью голову не забивать, — Кос шагал впереди легко и уверенно. Наверное, старческие пальцы до него не дотянулись. — А вы, Космос Юрьевич, в монастырь не думали податься? С такими речами вам туда прямая дорога. — А что? Может, и думал. Монастырь тут есть. Пчела закатил глаза и покачал головой. Знал же Коса тысячу лет, и все равно это чудовище иногда удивляло его. Над всеми легендами, суевериями, приметами он смеялся громче Вити, а как про монастырь заговорили — так сразу стал серьезней некуда. Что он, самые лучшие рынки для рэкета собирался вымолить? Свой авторитет? Безоблачные кокаиновые дороги? О чем вообще таким, как они было просить? Нет, если для чего им и пригодится монастырь, так это чтобы переночевать там, если яйцеголовый мужик завез их не туда (а ведь так оно и было). Чем дальше они шли, тем меньше деревня выглядела жилой. Пчела вдруг понял, что здесь совсем ничего не росло. — Ничего не понимаю, раньше здесь был вполне себе курорт. Да, советский, но… — Космос оглядывался по сторонам, силясь зацепиться хоть за что-то примечательное. Но все здесь было мертво. Может, зря они прямо пошли? — Эй, есть кто живой? — закричал Витя, и ему показалось, что деревня пожрала его голос. Но где-то рядом открылась дверь, выпустила забытая Богом деревня Сашу Белого и задышала от его улыбки. Пчела почувствовал особенно сильный, гулкий удар собственного сердца — это Сашины глаза нашли его собственные. — Ну ты, браток, и забрался к черту на кулички! — Космос взлетел по ступенькам избушки ловко и быстро, только дерево стонало и скрипело под ногами. — Кос, Витя! Да неужели вы! Фила не взяли, поганцы, да хоть себя притащили, на том спасибо, — Сашины руки были видны у Космоса на шее, потом на плечах и лопатках. Они стояли на пороге, Белый так и не вышел из дому, а его гости еще не вошли. Почему-то Витя вспомнил, что это плохая примета. Потом космическое чудовище ударило челом о дверной косяк и нелицеприятно выругалось. Саша что-то проворчал про «Фила на тебя нет», но нехотя, уже глядя на вареного солнцем Витю. У Белого отросли волосы, улыбка была спокойная и не до ушей — щенячьего и искристого в нем стало как-то мало. Рука была тяжелая и легла Вите на плечо почти покровительственно. Взгляд был пронизывающий, будто Саша смотрел на Витю, а видел этот панический взбитый кисель. И руку держал, не давая взбалтывать его и дальше. — Спарились в дороге, бедные? — бросил Саша как-то пусто. В словах не было ничего. — Еще бы! — если бы Пчела мог, он собрал бы с себя голубую майку вместе с кожей, старческими пальцами, потом и липким страхом. А Саша — и это вдруг стало ясно только теперь, когда Витя вспоминал все произошедшее, проснувшись среди ночи, — Саша был одет в леопардовую шубу. Какая чудовищная, неестественная деталь и как легко они ее тогда упустили. Ни он, ни Космос даже не подумали о том, как дико это было в такую жару. Все потому что Белый вел себя, как и всегда. С него не стекал ручьями пот, как с них, он не бегал к колодцу за ледяной водой с железным привкусом. Саше не было жарко, и старику, который все охранял колодец, будто привратник темного царства — тоже. Витя вчера сам, первый вернулся туда, потому что должен был вытравить из своей головы эту блажь, этот страх самого обыкновенного деревенского колодца. Но почему-то он смотрел на одноглазого старика, похожего на коршуна, и думал. Что по старинному обычаю колодцев в деревнях рыли по два: один в центре, второй — у леса. Так береглись от лесной нечисти, так пробовали ее задобрить и остановить. Сейчас Витя схватился за голову, глядя в летнюю синюю ночь, и кричал внутри себя: «Откуда я это знаю? Почему я понял, что бегу на другой конец деревни уже когда завидел кромку леса и тот, второй колодец, одинокий и давно заброшенный? Почему все мое существо не хотело пить эту железную воду даже в самую невыносимую жару? Почему только я обратил внимание на то, что Саша ее не пил совсем?» В небе нарисовали круглую луну, но небрежно смазали пальцем край. До полнолуния оставалось несколько дней, а Витя знал, что в полнолуние вся нечисть лезет из своих щелей. Знал, что самое страшное время ночи — от полночи и до крика первого петуха. Знал, что сейчас вся деревня мертво спит, и только он, как распоследний идиот, перегоняет по телу кисель своей густой крови, боясь заснуть. Боясь, что ему снова приснится смерть. В ребрах стучало больно и тяжело, Витя сел под подоконником, стараясь выровнять дыхание. Смазанная луна освещала комнату с ковром на стене, сервантом, узорчатыми обоями, тикающими часами. Линия, которую чертил Витин взгляд, сорвалась в изломе белого плеча. Космос спал в противоположном углу комнаты. Сон его был беспокоен, Витя слышал прерывистое дыхание и не вполне заглушенный подушкой рык. Тело решило за него: оно поднялось, подкралось, коснулось кончиками пальцев этого белого, будто вобравшего в себя весь лунный свет плеча. — Кос, — шепот. Тот завертелся, явил Вите и свету свой хмурый излом бровей и злой — губ. Но он не проснулся, даже когда Витино тело решило опуститься ладонью на его лоб. Лик Богородицы взирал на них из своего уголка, прячась за стеклом, рамой, полагающимися рушником. В этом скрипучем и древнем доме икона пряталась в одном углу, а мисочка с молоком — в другом. Только не было здесь никаких кошек, а молоко в блюдце хозяйка исправно меняла. Говорила, что его пьет домовенок. Знала ли об этом Мария с младенцем? Осуждала ли? Почему она, матерь Божья, держалась в своем углу, допуская существование языческой и нечистой сущности в другом? Космос успокоился. Пчела отнял ладонь и улегся на своем матраце, оставляя Коса на попечение вечно бодрствующей Марии. На Витиной стороне комнаты было блюдце, и всю ночь ему казалось, что где-то под половицами слышится шорох. Конечно, никакой проклятый домовенок за своим молоком так и не пришел, только Витя все равно не заснул. Он отбыл эту синюю ночь до конца, испил ее до самого края и успокоил свой тревожный сердечный стук, только когда где-то снаружи прокричал первый петух.

***

— Ты вареньице-то мое попробуй, с хлебушком да маслицем, — хозяйка дома все подливала Космосу чай и подталкивала к нему блюдца. — И вправду варенье отменное. Сами, бабушка, варите? Из своей малины? Что-то я не видел, чтобы у вас хоть что-то росло, — между делом заметил Витя, обстоятельно вымазывая свой кусок хлеба маслом. Космос нахмурился, поглядел на Пчелу укоризненно. Ну нельзя же было вот так хамить хозяйке, которая их хлебом-солью… Они ведь даже не ее гости были — Сашины. Но Саши не было в доме с самого утра, и, когда они проснулись и нашли хозяйку на кухне, та только пожала плечами. Сказала, к ужину уж их друг точно поспеет. Было около десяти утра, они завтракали втроем. Витя старушки почему-то сторонился, избегал смотреть ей в глаза, беседу поддерживал как-то натужно, с усилием. Улыбаться и благодарствовать Космосу приходилось за них обоих. Он сыпал в чай то ли вторую, то ли третью ложку сахара и проклинал Белого на чем свет стоит. Какого черта он вытащил их из Москвы, оторвал от всех дел под предлогом своего, уж очень важного, а теперь, когда они примчались по его велению, как шестерки, он скрылся невесть куда и даже не потрудился оставить записку? Это у Белого, пока он тут прохлаждался, было все время мира, а у них с Витей дел было невпроворот. В конце концов, все вопросы решались там, на месте, а не тут, в голове у Сани. Было неосмотрительно и просто глупо бросить все на Фила, а самим на первом же поезде поехать на Алтай, и тем не менее они это сделали, стоило только Саше зарекнуться про свой замечательный план. Витя сказал: поехали. Кос и поехал, хотя по телефону Белый им ничего не объяснил, не дал ни единого намека, ничем не подкрепил свое странное и полунасмешливое «приезжайте, братцы, — озолочу». И вот теперь они сидели за столом в покосившейся хатке, смотрели, как от хоботка чайника поднимается пар, будто дым от кадила, как этот пар оплетает ввалившийся в окно солнечный луч. Космос тянул рот в улыбке, но тот больно рвался вопросами, как трещинами. Кос облизнул губы, и никаких ранок на них не было. Было только ядовитое: «Ну, что, Витя, нравится тебе быть подневольным? Нравится приказы исполнять, не зная их причин? Где ж твой Белый, в которого ты так веришь, чего он тебя не жалует?» «Твой Белый» — почти шипело на губах. Космосу казалось, что он силится удержать в себе беса, а Витя сидел рядом безмолвно, смотрел на тот же пар от чайника и, казалось, засыпал. Между ними было пустое место Саши. В глубине души Космос был рад не видать это лицо с самого утра. Не тогда, когда был еще свеж в памяти недавний сон, не пока от него холодело внутри. К вечеру тот образ Белого, который пришел к нему ночью, истлеет, как преданная огню тайна, которую кто-то имел неосторожность поведать бумаге. И тогда они снова смогут говорить. — А вы зачем сюда приехали? — голос старушки прозвучал оглушительно громко. Она смотрела на Космоса внимательно и строго, как будто знала то, чего не знал он сам. — Известное дело, к другу нашему приехали, — слово друг показалось гадким и неуместным сейчас, и хозяйка ему как будто не поверила. Мол: ты-то, Космос Юрьевич, точно к другу ехал? Что ж ты злой как черт с самого утра? Авось, не рад был его увидеть? Захлестнуло стыдом. Конечно, он был рад. Просто спал сегодня плохо, встал не с той ноги, а еще оставил дома не самых надежных людей, из которых теперь некому было трясти проценты, оттого и на душе было неспокойно. Нет, глупости все это. Сейчас требовалось сладкого чаю пить, гулять на свежем воздухе, купаться в местном озере и дожидаться Сашу. Спешить им было некуда, а Фил в Москве наверняка отлично справлялся. — Коль уж вы в наших местах, — старушка долила им еще чаю, — то грех вам в наш монастырь не наведаться. — За совет благодарим покорно, только нам, бабушка, монастырь без надобности, — заверил ее Витя. Насмешка в его голосе была очевидна, но на него старушка даже не оглянулась. Так и смотрела на Космоса, будто к нему одному обращаясь: — Всякий грех тяжко на душе носить. Неужто не лучше, проделав такой долгий путь, оставить его в монастыре? Упала ложка. Космос даже не подумал нагнуться за ней, чувствуя, как сладость варенья и сахара на языке перетекает в горечь слова «грех». Показалось, что маленькая и худая старушка поджимает губы, как некто иной в его сне. Вот застыл ее взгляд, вот он потемнел грядущим возмездием, вот поднялась рука… И в который раз потянулась к чайнику. — Всяк человек грешен, — сказала она. Только и всего. Всего лишь набожная старушка, норовившая всех и каждого привести к Богу. Конечно, она ничего не знала. — Нет, спасибо, нам хватит чаю. Витя просил ему озеро показать, мы поспешим, пока Саша не вернулся, — в собственных словах получилось желание сбежать подальше, пока Саша не вернулся. — Но… — Витя взмахнул в воздухе только намазанным бутербродом, но Космос схватил его за руку, да вытащил во двор, не дав даже футболку накинуть. Не страшно, в такую жару все нормальные люди ходят полуголые. Тем более, они шли купаться. Но собственная рубашка показалась плотной и больно теплой, а Витя — слишком близким и обнаженным. И Космос все еще держал его за руку. — Что случилось-то? — Пчела вспоминал про бутерброд в своей руке и стал медленно его жевать. Варенье текло по пальцам, Витин язык его ловил, слюна блестела на солнце, губы казались малиновыми. Космос отвернулся, тяжело дыша. — Я ее не поблагодарил за завтрак, да? — Не-а. Несколько секунд они молчали. За спиной у Космоса происходил какой-то мыслительный процесс, в результате которого Витя, к счастью, все истолковавший неверно, предложил: — Если так спешишь, пошли сначала в монастырь, а уж потом на озеро. — Да на кой мне в монастырь, что я там делать буду? — рассмеялся он. Витя вскинул брови, глядя на него как на идиота. — Грехи отмаливать? Ты ж еще вчера хотел, — то, что случайно брошенную фразу Пчелкин воспринял так буквально, удивило. Косу была необходима шутка, которой можно заесть горечь на языке, и он сказал: — Не нагрешил я еще столько. Надеюсь, Санин гениальный план такую возможность предоставит сполна, а пока мне нечего отмаливать. Витя хохотнул. Шутка удалась, но горечь только усилилась. Что-то, что он так долго душил, воспряло из глубины насмешливым: «Это тебе-то нечего? Ну, Космос Юрьевич, как думаешь, почему чертова старушенция разглядела грех только в тебе одном?» — Ну, раз уж пока мы с тобой невинны аки младенцы, предлагаю искупаться, — Витя потянулся к калитке, и та скрипнула с тем самым звуком, который слышал Космос во сне. Но это, конечно, был самый обыкновенный скрип несмазанной двери дома, где жила старая женщина, давно схоронившая мужа. Витя побежал по свежей траве босиком, и эта картина вдруг совсем переменила ход мыслей. Показалось, что им снова двенадцать, они в деревне, куда Витю после долгих споров с родителями наконец-то отпустили, впереди купание, сырники на ужин, три месяца лета и бесконечная юность. И Космос побежал следом. В озеро тоже прыгали с разбегу, как в детстве. Оказалось, что вода прогрелась плохо, даже в такую жару она была ледяной. Кос чувствовал это с первой секунды, но нырнул все равно с головой, будто наказывая себя за что-то. Вместе с шоком от перепада температур в голову проникла мысль: «Погружаюсь, как в Иордан. Надеюсь ли я оставить в этой воде содеянное?» Он вынырнул, и от палящего солнца мир залили бурые пятна. Показалось, что с его тела стекает кровь, что она уродливыми клочьями распускается в кристально-чистом озере. Показалось, что он, Космос, стоит в этой крови, будто в римской тоге. Показалось, что Витя тоже должен это видеть, потому что он же все знает. Но тот говорил совсем противоположное: — Такое чистое озеро, что я вижу свои ноги, даже стоя по горло в воде, — Космос опустил глаза туда, где должны были быть ноги Вити, ожидая, когда растают бурые пятна. Он и впрямь увидел, как чужая кожа проступает сквозь это марево, он потянулся, шагнул. И понял, что чужое лицо оказалось слишком близко. — Холодно? — Витина рука почему-то коснулась груди, успокаивая. Успокаивая гудящее сердце. — Да, — кивнул Космос. Они стояли по шею в воде, тяжело дышали и смотрели друг к другу в глаза. Потом его собственный взгляд непроизвольно опустился ниже, подмечая, что губы, которые он помнил малиновыми, стали розово-сиреневыми — наверное, для Вити озеро тоже было слишком холодным, — утро, — произнес зачем-то Космос, — ночь была холодная, вода не успела прогреться. — Лучше холод, чем жара, — глубокомысленно изрек Витя, — я поныряю немного. — Так и скажи, что ты хочешь найти тот самородок размером с лошадиную голову, — хохотнул Кос. — Так это и есть то самое озеро? — Ну да, — уверенно кивнул Космос. Конечно, он не знал, оно ли это было. Название того озера из легенды он не мог вспомнить, хоть убей. Кажется, и саму легенду он рассказал Вите как-то не совсем правильно, но не отцу же теперь звонить за более точными сведениями. Он даже не был уверен, что в этой дыре была связь. Вылезя из воды, Кос понял, что фокус с Иорданом не сработал. Как бы его мозг не обманывался, воображая, что вся чужая кровь стекла с его рук и осталась в безымянном озере, она же впиталась в него обратно, стоило только оказаться на суше. Он накинул рубашку, чтобы не сгореть, и наблюдал, как Витины плечи выныривают из воды. Космос вел его глазами, считал мысленно, сколько секунд Пчелкин проводит без воздуха, и глубоко вдыхал вместе с ним, стоило светлой макушке вынырнуть из воды. А Витя вылез, смешно попрыгал на одной ноге, пробивая левое ухо, посмеялся и так и не узнал, что Космос плыл все это время вместе с ним. — Свежо, — резюмировал Пчела. И лег рядом на траву, жмурясь и непроизвольно улыбаясь. Кос смотрел, как вздымается его грудная клетка, как стекают по коже редкие капли, как от живота спускается дорожка волос, и чувствовал, что ему есть что отмаливать. Он редко грезил наяву, но сейчас ему чудилось, что Витя облизывает губы и запрокидывает голову, так что очерчивается кадык, так что ключицы разлетаются резче. На мгновение Космос увидел, как на Витиной шее само собой образовывалось алое пятно — след губ, которые к нему не прикасались. Кожа мялась от поцелуев, которых не было, блестела от слюны, которую никто не оставлял. Потом Пчелкин открыл глаза, тут же щурясь от солнца, и приподнялся на локтях. Его грудь была чистая, белая, уже почти высохшая. Морок спал, оставил тошноту и головокружение, и Космос почувствовал, как выпорхнувшая было душа тяжело осела обратно в тело. — Ты красный весь. Голову напекло? — Витя потянулся к нему руками, и Космос отшатнулся от него, как от чумного. Но чумным здесь был только он сам. Витя нахмурился: — Эй, это же я. Такая понятная, простая вещь. Что ты грезишь, Космос, богомерзким и несбыточным, что ты темное мыслишь и грязное, что тебе порок свет Божий затмевает? Окстись, Космос, это же Витя. — Спал я сегодня плохо, Витя. Вот и… — И ты тоже? Такая глупость, знаешь, мне сегодня снилось, что мы умерли. Пауза. Космос молча шевелил губами, как рыба, силясь что-то сказать, — и не мог. — И Саня? — наконец, спросил он. — Нет, его с нами не было. Ну, а тебе какие ужасы снились? — Витя спросил, как ни в чем не бывало. Его волосы светлели, пушились и завивались в кудри, он полностью высох и теперь все его неприкрытое тело рисковало сгореть. Космос накинул на Витины плечи свою рубашку, зачем-то смущаясь этого простого жеста. — Да я и не помню толком. В голове пронеслось: «Мы умерли, а Сани с нами не было. Почему его не было? Почему только мы? Почему он нас…» Ему вновь послышался скрип, привиделся блеск, которым неоткуда было взяться, кроме как из его собственного сна, который он помнил даже слишком отчетливо. — Вот что, пойдем обратно. Кажется, у меня и вправду что-то вроде солнечного удара. Слышу и вижу всякое. Витя посмотрел на него как-то странно, а что еще страннее — не отшутился и не засыпал уточняющими вопросами. Просто встал, натянул джинсы прямо на мокрые плавки, и зашагал в сторону этой прелестной мертвой деревни. Космосова рубашка была ему большая и уютная. В этот раз они не бежали, и перед тем, как спустится в долину, Космос заметил чернеющие вдалеке кресты. Для него одного они разрезали небо, не иначе. Витя уже шел себе вниз, уже был около вчерашнего колодца и, наверное, не знал, что вот он — тот самый монастырь. А Космос все смотрел, и чудилось ему, что кресты церковные пульсируют, совсем как зеленые и неоновые кресты аптек, мигая светом. Ноги его сошли с маршрута, и он чуть не покатился кубарем с тропы, потому что не смотрел вниз. Его даже удивила невозможность добраться по воздуху. Сейчас Кос уперся руками в землю, и она была тронула дыханием, как человеческая грудная клетка, в ней чудилось его собственное сердцебиение. Нет, не дался бы ему путь до монастыря. Не приняло бы святилище Космоса Юрьевича под свои своды — ангелы остановили бы его у дверей, как Марию Египетскую, искривив светлые лики от запаха его злодеяния. Не место бесам в доме Божьем, приюти их в своей душе, раз не готов уплатить цену за спасение. «О чем бы ты просил, Космос? Из всех молитв только и знаешь, что «Господи помилуй». Даже «Отче наш» про себя не прочтешь. Помнишь, что «иже Еси на небеси», а дальше…» Небеса были безжалостны к нему, потому что не прятали солнце в облака, жгли его, грешного, обещали адское пекло. — Как-то странно ты, Кос, загораешь, — сказали ему сверху. Но это был не Святой Дух, не ангел Божий, не Витя Пчелкин. Это был Саня, и он протягивал раскрытую ладонь. Встретились глазами, руками, но на немой вопрос Космос не ответил, отводя взгляд.

***

— Ты, Саш, не тяни, мы со вчерашнего вечера только и ждем твоей занимательной истории. Ты же нас здесь озолотить обещал, помнишь? — хмыкнул Витя. Он выглядел уставшим, был поздний вечер, чайник давно опустел, сердобольная старушенция отправилась спать, так что на стол перекочевало запасенное Белым вино. Но Витя почти не пил. — Ну, не совсем уж буквально озолочу. Все известные золотые месторождения хорошо охраняются, черт бы их побрал, а в промышленные производства не втиснуться, но, — Саша выдержал театральную паузу. Он сидел, откинувшись в кресле, на губах играла лукавая улыбка, которая в желтом свете лампы казалась чуть ли не дьявольской. Витя, кажется, понял, о чем пойдет речь, с первого же предложения, но был лишь удивлен, в то время как Космос ощутил подступающее бешенство. Он унял его быстро, упрятал на дне живота, готовясь прицельно бить по инициативе Белого логическими доводами и контраргументами, чтобы заставить его покинуть лидерские позиции. Саша достал откуда-то из-под стола карту, развернул ее перед ними и ткнул в обведенный красным карандашом горный хребет рядом с ними. Юго-восток Горного Алтая, добыча… — Добыча редких металлов сосредоточена здесь. В Москву передали, что месторождения истощены и промышленное производство необходимо как можно быстрее свернуть, иначе оно будет терпеть убытки, — Белый стоял над картой, говорил деловито, как будто объяснял дислокацию перед боем и не допускал мысли, что у его солдат могут возникнуть возражения. Только Витя с Космосом ему в солдаты не записывались. Они сидели по обе стороны от него, в центре стола стояла бутылка вина, бородинский хлеб и советские граненые стаканы. Саня величаво предложил им вкусить тело и кровь Христову, потому что от ужина уже ничего не осталось, и, так сказать, чем богаты. Ныне же Белый начал свою проповедь, и им требовалось внимать, если не как солдатам, то как ученикам. — Итого имеем на карте действительно почти истощенные месторождения кобальта, вольфрама, молибдена, лития и, что самое главное, ртути. И еще имеем множество других месторождений, которые плохо исследованы, специально обученные группы, которые больше не работают на государство, и впридачу Курайскую ртутную зону, которая теперь никому не нужна. Есть идеи, господа? — Да, есть одна, — впрыснул яду Космос, — что ты не понимаешь, о чем говоришь. Не думаю, что лавочку прикрыли просто так, еще недавно ртуть была главным полезным ископаемым Алтайского края — это раз. Она требует особых условий транспортации — это два. Мы вряд ли можем оценить рынок редких металлов, потому что мы некомпетентны, а значит, нас легко кинуть — это три. — Месторождения действительно истощены, но это не отменяет того факта, что здесь можно пригреть большие деньги, — спокойно возразил Белый. — Большие — это какие? — уточнил Витя. По его лицу трудно было сказать, пришлась ли ему идея по душе, считал ли он ее смешной или же жалел, что придумал не сам. — Именно это и надо выяснить. И да, Космос, условия транспортации и рынки сбыта — это наша парафия. Для того вы мне здесь и нужны. Витя — чтобы оценить финансовый оборот и выяснить, какой процент релевантно требовать, Кос — чтобы приватизировать некоторые товарные вагоны, проверить, не в аварийном ли они состоянии. И самое важное — пошерстить наши связи в Москве и придумать, кому толкнуть. И тогда Космос задохнулся от возмущения. — А ловко ты это придумал! Ты смотри, гениальный план. Это ничего, что редкие металлы — первое, что приходит в голову, стоит только вспомнить про здешние места. Это ничего, что больше ты ничего не предложил, кроме того, что нам надо контролировать этот рынок. Это ничего, ты же наш лидер, твое дело — огласить план, а холопы пусть сами со всем разбираются, да? — Не кричи, хозяйка уже спит, — Саша спокойно осадил его, а потом пригладил край карты, по которому Космос ударил рукой. И тот вдруг понял, что только что назвал Белого лидером. Впервые. Вслух. И никого этот факт не смутил, никто не обратил на него внимания, как будто это было что-то само собой разумеющееся. — У нас есть хоть какие-нибудь гарантии, что нас не кинут? — прошипел Космос. — Да. Здешние горцы знают свое дело хорошо, но больше они ничего не знают. Когда они были на зарплате у государства, им не надо было думать, куда пристроить свой товар, и сейчас они ищут тех, кто сделает это за них, — Белый говорил спокойно, но смотрел стальными глазами со злостью, в зрачках плескался желтый свет лампы вместе с презрением и чем-то, что снилось Космосу сегодня ночью. Саша наклонился над столом: — Так лучше это будем мы? Или все же какая-нибудь другая бригада, которая не выясняет, кто главный и кто что первый придумал? Это прозвучало как гром среди ясного неба, как Иисусово «один из вас меня предаст». Что же ты, Космос, не стало тебе поперек горла тело Христово? А ведь ты, тварь, уже предал Бога своего. Сейчас Саша выглядел так, как будто он об этом знал. Сейчас Саша выглядел совсем как во сне. Если бы Витя сейчас не промолчал, Космос смог бы убедить себя, что он не Иуда. Тогда ведь Пчела так и сказал: «Ты, Кос, молодец, что убил Муху, туда ему и дорога. А Саше лучше не говори, ни к чему это теперь. Того, что ты делаешь, — достаточно». И ведь должно было для искупления хватить того, что Белый не сел в тюрьму. Но вина грызла пополам с гордостью, с завистью, с желанием не отпускать лидерство в деле, которое начал он. А еще на руках была эта проклятая кровь. — Если решите, идти надо завтра же. Я знаю одного важного человека из здешних, он хочет с вами увидеться, — и это Белый говорил, даже не глядя на них. — Только с нами? — переспросил Витя. — А ты, значит, здесь отсидишься, за иконками да коврами? А нас ты черт знает куда отправляешь. Уж не на смерть ли, Саня? — Побойся Бога, Кос, — был ему ответ. Саня говорил совсем то же, что во сне, и лицо у него было высеченное из камня, волевое. Только в воздухе стояла оглушительная тишина, не слышалось ничего, кроме дождя за окном. Никакого скрипа или надвигающегося возмездия. Проклятое, невозможное совпадение. Кос молча встал и вышел за дверь, не думая о том, как в доме будут трактовать эту выходку. С неба лило, Космос закрыл глаза, умыл лицо, задрал к небу голову — и ночь рассекла блестящая молния, как будто блеснул занесенный над его головой топор. «Побойся Бога, Кос», — сказал ему Саша Белый этой ночью, и тогда это звучало как «побойся меня». Потом был скрип поднятого топора и клыкастая улыбка. Потом было отчетливое знание, что он, Космос, все заслужил. А потом только летали вороны над его головой, да разогнало их кадило. Уже утром, на рассвете ему слышалось церковное пение и «упокой, Господи, душу усопшего раба твоего…»

***

— Я уж лучше тебе рубаху моего покойного мужа отдам. В твоих ярких майках совсем не дело по лесам шастать, — все бубнила хозяйка, копаясь в сундуке. Оказалось, он у нее был совсем не предметом декора. Там действительно лежали аккуратно сложенные рубашки, в которых впору было в театральном кружке крестьянина играть. — Да зачем? Чем вам мои майки-то не угодили, бабушка? — насмешливо проговорил Витя, опираясь о дверной косяк. Она повернулась к нему лицом, скрюченная, маленькая и горбатая, будто кикимора. Иногда казалось, что собственное зрение его обманывало: еще вчера утром, когда они с Космосом ели хозяйкино варенье, это была обыкновенная старушка, а сейчас в ней было что-то лихое, лукавое. Даже голос ее теперь больше походил на скрежет, а пальцы — на когти. — Ты, сынок, яркое-то не носи. По глазам вижу — ты из тех, кого лихо стороной не обойдет. — А яркое здесь при чем? — усмешка далась тяжело. — Ни к чему его дразнить лишний раз, — сказала она. Дрожащие пальцы протянули ему рубаху, уж больно длинную и, кажется, вышитую. Пчела уже представлял, как Космос будет насмехаться над ней всю дорогу. — Нет, послушайте, я не возьму. Это глупость какая-то. Она махнула на него рукой, и Витя почувствовал странный укол где-то в районе груди, порыв сделать что-нибудь, чтобы загладить вину. Вины-то и не было никакой, но по телу все равно разлилось облегчение, когда старушенция повернулась к нему снова. — Дай хоть заговорю тебя на здоровье, дурачка такого, — неожиданно сильные бабкины руки усадили его на закрытый сундук, хозяйка убедилась, что он застыл в недоумении и не собирается убегать, а потом стала себе под нос бубнить: — Бог огненный, сожги любые хвори, преврати горе в пепел, нечисть выжги, свет после себя оставь… — Вы с ума сошли, какой бог огненный? — он подскочил, как будто ним, этим богом и ошпаренный, — вы же ещё вчера моему другу в монастырь советовали наведаться, а теперь сами же заговоры языческие читаете? Она смотрела на него удивленно, как будто не видела в этом никаких противоречий. — Вы же в лес идете, — тихо сказала хозяйка, и в голосе почти не было скрежета. Витя хотел спросить: «Значит, православный Бог над лесами не властен? И какой же он тогда всесильный и всеблагой?» Но он промолчал, потому что едва ли хотел услышать ответ. Кажется, лицо его было настороженное и непонимающее, так что старуха отчаялась ему что-либо объяснить. Только и сказала, уже ни на что не надеясь: — Хоть в озерах наших, Витя, искупайся. Может, от лиха откупишься. — Будет исполнено, — он кивнул, улыбаясь. Бабка на том успокоилась и оставила его одного в комнате. Перед Витей мудро и глубокомысленно молчал сундук, покрытый вышитой рубахой, под ним стояло блюдце со свежим молоком. «Интересно, она его каждое утро выливает, чтобы оставить свежее?» — подумал он. Рука непроизвольно потянулась к рубашке и обвела вышитый на плече цветок. — Ты смотри, Иванушка-дурачок пожаловал. Ты где такой раритет-то откопал? — Космос был неестественно весел, но сидел по другую сторону от Саши и вел себя так, как будто Белого здесь нет. — Старушенция наградила. Говорит, мои майки нечистую силу манят, — рассмеялся Витя. Страх смеха сторонился, и это было не верование, а просто житейское знание. Витя посмотрел на себя в зеркало. И впрямь он был не то Иван-царевич, не то Иванушка-дурачок. Хотя для царевича ему перстней, цацек да вороного коня недоставало. — На месте нечистой силы я бы тоже твоими майками соблазнился, — Саша улыбался, но в его голосе не было смеха. Белый повернулся к Космосу, словно и не было вчера никакой размолвки и словно бы Космос дал вчера утвердительный ответ: — Ты все запомнил? Как идти, как человека зовут, что спросить? — Я запомнил, — вмешался Витя, избавляя Коса от необходимости признать поражение. Пчела приосанился перед зеркалом, делая вид, что больше всего его интересует собственное отражение, и между делом спросил: — Так ты с нами не пойдешь? — Мне Юрий Ростиславович схорониться велел, разве могу я его подвести? — по сути, Белый ушел от ответа. И в голове у Вити вдруг всплыл вчерашний вопрос Космоса: «И что, Саши с нами не было?» Не было. Пчела пожал плечами, но не нашелся с ответом. За спиной Космос встал со своего места и рубленым шагом вышел за дверь, вместо того, чтобы снова вступить в спор. Поразительная сдержанность. — Я тебя на улице жду, — только и бросил через плечо. — Ты бы, Сань, помягче с ним был, — тихо сказал Витя. — Я пытался поговорить за завтраком. Сам слышал, — с досадой ответил Саня. На нем сегодня тоже была рубашка покойного хозяина дома, правда, синяя и простая. Выглядел он, будто и сам был хозяином. Сидел смысловым акцентом кухни, тянул на себя ее центр тяжести, замыкал на себе всех, кого приносило к его ногам. — Хочешь, я попытаюсь его смягчить? — предложил Пчела, а потом пожалел. Стало неловко, как будто он обнажил потаенный шов, соединяющий его и Космоса. Хорошо, что Белый деликатно отвел глаза. — Нет, лучше вообще не говори с ним обо мне, — он встал, намереваясь благословить Витю на дорожку, — не буди лихо. Когда дверь за ним закрылась, Пчела подумал, что этим утром его оберегают от лиха слишком тщательно. А оно все равно прямо за дверью его и поджидало, отражало солнце лысым затылком, смеялось кривыми зубами. Это был все тот же яйцеголовый водитель, что вез их в прошлый раз. Космос стоял рядом с ним черный, мертвенно бледный. — Опять ты? Мы уж надеялись больше тебя не увидеть, — в шутку и абсолютно серьезно сказал Витя. — Да куда ж вы от меня денетесь, — в шутку и абсолютно серьезно ответил мужик, — ваш друг попросил вас до перевала подбросить, а дальше уж сами, там машина не проедет. — Что, даже твоя колымага? — притворное удивление. Витя хлопнул Ладу Самару по лоснящемуся древним покрытием боку, медля. Что-то глубинное и мудрое в нем отчаянно не хотело в эту машину садиться. «Это трусость у тебя глубинная и мудрая, Вить?» — спросил он сам себя, а затем на какую-то секунду встретился глазами с Космосом. Во взгляде не было ничего, но он нашел в себе силы открыть дверь и занять свое место. Еще через миг он почувствовал бедро Космоса своим собственным, а затем они тронулись. Теплилась надежда, что дорога пройдет в молчании, но, конечно, им так не повезло. Водитель завел мотор своего драндулета, повернулся к ним, клацнул зубами по-акульи. — Ну, что, голубки, прокатимся? — на «голубков» надо было как-то реагировать, но Космос, казалось, вообще не слышал, что происходило вокруг, а Витя обратил внимание скорее на этот факт, чем на явное оскорбление. Что, черт возьми, могло случиться за ту минуту, что Кос ждал его на улице? — Ваш друг мне вас вверил, так что можете на меня рассчитывать, — поведал им человек-яйцо. — Наш друг не распоряжается нами, — сказал Витя то, что должен был сказать Космос. Водитель крутанул руль особенно резко, так что глаз Пчелы уловил уже знакомую пропасть. И вдруг смех из голоса мужика пропал: — Как знать, как знать. Космос был зеленого цвета, Витя коснулся его бедра, затем руки, но реакции не последовало. — Есть у вас вода? — он посмотрел на водителя через зеркало заднего вида. Тот протянул какую-то помятую бутылку с мутной жидкостью, а затем расплылся в мерзкой понимающей улыбке: — Что, так миловались на природе, что горло болит? — и, как будто этого было мало, он добавил: — Так скажи ему, чтобы в следующий раз был нежнее. Витя рванулся вперед, а вместе с ним рванулись его мысли. В эти доли секунд он успел подумать о том, как неудобно чистить рожу человеку, сидящему к тебе спиной в узкой машине, да еще и способному в любой момент нарулить всем им скорейшую смерть. Все было медленно, как в том сне, который снился ему в первую ночь. Витя почувствовал свободное падение, почувствовал, как кровь снова превращается в кисель, а лобовое стекло стремительно летит навстречу. Но он отчетливо видел, что водитель крутанул руль влево и тут же вернул его в прежнее положение, так что и машина дернулась, но не сиганула вниз. Пчела точно знал, что он не успел нанести удар, а водитель не стал от него уворачиваться, чем можно было бы оправдать потерю концентрации. Это вообще не была она. Это был намеренный трюк. Это была провокация. Витя уселся на место, не в состоянии произнести ни слова, а через несколько секунд понял, что изо всех сил сжимает бутылку воды. Усилием воли он разжал собственные одеревеневшие пальцы: — На, Кос, глотни. Тот посмотрел на него непонимающим взглядом. Было видно, как пустой и черный взгляд наполнялся жизнью, и Космос снова становился тем человеком, которого Витя знал почти всю жизнь. Очевидное «что случилось?» хотело сорваться с губ, но приходилось молчать, пока этот восхитительный роад-трип не закончился. Вероятно, удачей было то, что закончился он в точке назначения, а не в землице русской. Когда они остановились, Пчела и сам приложился к бутылке, уже не думая о том, из какой лужи была эта вода. — Ну что теперь, козленочком станешь? — кивнул ему яйцеголовый. Витя молча открыл дверь, намереваясь убраться отсюда как можно дальше. Уже тогда, когда он убедился, что Космос вышел, уже тогда, когда они были почти на свободе, мужик спокойным, словно не своим голосом сказал: — Ты на меня не злись, Витя. Нам с тобой ссориться незачем. Можно было бы подумать, что ему послышалось. Машина исчезла, будто и не было — как и в прошлый раз. Пока они находились внутри, движение казалось тяжеловесным, натужным и громким, но стоило им ее покинуть, как Лада Самара легко растворилась в листве. И тогда Витя снова смог думать. — Он назвал меня по имени. Откуда он знает мое имя, я же ему не говорил, — они сидели на траве друг напротив друга и слушали, как выравнивается Космосово дыхание. — Это единственное, что тебя волнует? — Кос говорил сипло, будто перед этим долго кричал. Наверное, мысленно он действительно кричал все это время, — не знаю. Саня сказал. Точно. Витя глубоко вздохнул и потер виски. Ему стоило бы перестать искать подвох в каждом шорохе и скрытый смысл в каждой фразе. В конце концов, с ними еще ничего не случилось, они были на природе, среди зелени и гор, над ними голубело небо и щебетали птицы. Все это было просто смешно. — Что у тебя случилось? Не говори, что ничего, я же вижу, — тихо сказал Витя, — Кос? Он легко коснулся чужой руки, привлекая внимание. — Перед тем, как ты вышел, он сказал, что меня спасет только чудо Божье, о котором я и должен молиться. — От чего спасет? — не понял Витя. — Не знаю. Это глупо звучит, я даже не знаю, почему я так… — Космос закусил губу. Они еще соприкасались пальцами. — А мне хозяйка сегодня сказала, что я из тех, кого лихо стороной не обойдет. Ну и что теперь? — пожал плечами Витя. Это «что теперь?» должно было прозвучать легкомысленно, а прозвучало тревожно. — Странные они все здесь, да? Ты вот знаешь по имени хоть кого-то из здешних? Хозяйку, этого мудилу, что нас чуть не угробил, того деда, что караулит колодец? Это какие-то черновики людей, или наоборот — отголоски того, что раньше было людьми. И почему они все себя ведут, как будто принимают нас за кого-то… Не знаю. И Саня тоже еще. — А что Саня? — Странный он, вот что. Чужой, холодный. Все с ним стало не по-людски. Витя хотел бы возразить, да не мог. Все, о чем говорил Космос, он чувствовал и сам, только легче от этого не становилось. Если бы так думал только он один, то можно было бы убедить себя, что ему показалось, но их было двое, а значит, чертовщина вокруг происходила взаправду. Да нет же. Ну какая чертовщина? Люди странные, ну так что? Деревенские, кто их поймет. Саша странный? Так он здесь один уже несколько месяцев, все думает, где бы им незаконно поживиться, а еще вчера он возвращался из армии полный надежд, собирался поступать в институт, жениться… Все менялось, они с Космосом и сами сильно изменились, и странного здесь ничего не было. Все шло своим чередом. Все было нормально. — Я думаю, Белый хочет нас убить. Витя окаменел. — Что? Ты белены объелся? — Почему он затащил нас сюда, почему не пошел с нами, почему нас вез этот очкастый маньяк, почему… — Космос умолк. — Что еще? Это не может быть все. Заявлять такое — слишком даже для тебя, — Витя говорил строго, глядел на Космоса во все глаза, стараясь не прислушиваться к тому, что чувствовал сам. — Витя, послушай, он знает, что я убил Муху, и знает, что ты это знаешь. Он хочет отомстить, мне приснился сон, в котором он сказал мне «побойся Бога», а потом это же повторилось наяву. Он во сне убил меня топором, а сегодня утром я видел у двери в сарай ровно тот же топор. Этот мужик, водитель, ты же слышал, что он говорил, он точно все знает. Может, именно он это и сделает! — А может, ты вспомнишь, что Саша наш друг? С первого класса друг, Космос. Мы поклялись на крови, что никогда не предадим друг друга, — если бы у Вити остались силы кричать, он бы кричал. — Это уже не тот Саша. — Молчи! — Витя закрыл ему рот рукой в истерической попытке остановить поток слов, над которыми пришлось бы думать. Космос и правда замолчал. Пальцами Пчела чувствовал, какие горячие и большие его губы, глазами видел, какие безумные и черные его глаза. Потом Кос опустил веки и привалился своей дурной башкой к Витиному плечу, так что пришлось гладить его шею, плечи, чувствовать запах его волос и судорожно ловить сердцебиение. — Ты меня прости, Витя. Я говорю ерунду. Хочешь, ты скажи, что делать с этим горцем, я тебя послушаюсь целиком и полностью, — Пчела эти слова не столько слышал, сколько чувствовал кожей. Губы Космоса обжигали шею каждым движением. — Посмотрим по ситуации. Нам еще чесать до его хижины сто лет по пересеченной местности. — Да уж, забрался этот добытчик редких металлов. Живет не то у Бога за пазухой, не то у черта на куличках, — Космос поднялся на ноги первый, по-пижонски отряхивая брюки. Затем он протянул Вите руку, и тот, прежде чем встать, внимательно посмотрел Косу в глаза: — Ты те мысли забудь. Тебя грызет чувство вины — и грызет зря, я тебе уже говорил. Но раз уж так, может, и правда Бог тебе нужен. Православный, — принадлежность Бога он зачем-то уточнил. — И ты туда же! Я ни одной молитвы не знаю, — проворчал Космос. И лицо у него было такое, какое Витя, кажется, в последний раз видел еще в Москве. — А ты спроси у нашей безымянной старушенции. У нее этого добра вагон и маленькая тележка. Для тебя — молитвы, для меня — заговоры…

***

— Черноглазый человек не должен сомневаться в намерениях людей гор, — проговорил старик, покуривая трубку. То ли от того, что было дымно, то ли от того, что они были высоко в горах, то ли от того, что шли несколько часов пешком, у Вити кружилась голова. Но черноглазый человек выглядел намного лучше, чем утром, в машине у яйцеголового водителя. Его, казалось, не смущало здешнее убранство: ловцы снов на стенах, шкуры, ленты, амулеты, перья в волосах их нового знакомого и партнера по бизнесу. Последний больше походил на шамана, чем на партнера. Витя даже не был уверен, что человек, обитающий в полном одиночестве в хижине, общающийся с духами животных и говорящий о себе в третьем лице, мог быть партнером по бизнесу. Хижина, которая спрятала их от всего леса, была изнутри обита шкурой, и казалось, что они медленно перевариваются в желудке огромного вепря. Дыра наверху захватила лоскут небесного шелка, в земле под ней тлели угли, которые еще помнили о пламени. Дым от них застилал глаза, клубился в ловцах снов, изгибался о кинжалы, прятался в орлиных перьях, очерчивал наполненные кубки. Могло показаться, что они оказались в самой сердцевине ритуального камлания. Но черноглазому человеку море было по колено, он считал мысленные вагоны вольфрама, кобальта, лития и прочего, делил доли, вычитал убытки, определял рынки сбыта, и все это сидя на полу хижины. Его белые когда-то брюки были испачканы, рубашка помята и расстегнута на несколько пуговиц, а на щеке виднелся след от угля. Он был как никогда воодушевлен. — Хорошо, я думаю, двадцать процентов нас устроит. Что скажешь, Витя? — вопрошал Космос, почесывая подбородок. Битый час они выяснили, о каких двадцати процентах идет речь, относительно чего их надо считать и что из них надо вычитать, чем, когда и где люди Белого человека (так шаман и предполагаемый партнер по бизнесу называл Саню) должны их получить. Именно поэтому теперь уставший Витя отхлебнул мутного хмельного пойла, которым их чествовали, подумал, что о наличии яда в нем думать уже поздно, а затем уверенно ответил: — Да. Шаман довольно ухмыльнулся в трубку и впервые за все время пристально посмотрел на Пчелу. Взгляд был тяжелый, пронизывающий до костей. Ответное разглядывание помогло Вите установить, что их собеседник похож на печеное яблоко — у него было круглое, сморщенное лицо с тонкой и темной кожей, черты пошли рябью от возраста. Рука горного человека потянулась и совершенно внезапно ухватила Витю за запястье. Показалось, что касание тянулась не к коже, а к пульсации крови, в самой сути. И смотрел шаман так, будто взвешивал Витину душу. — Белокожие люди вступают в высший мир, — проговорил старик. И уже само сердце сокращалось, окровавленное, в его руках. О чем шаман говорил? Что имел в виду? Их безбедное бандитское будущее? Разум Вити верил, что лишь о том и могла идти речь после того, как они заключили выгодный контракт. То, что трепыхалось в чужих руках, чуяло иной ответ. — Горный человек хочет облегчить этот путь, — шелестяще пронеслось в воздухе. И палец старика захватил пульс Витиной руки. Ларец, изъеденный причудливыми рунами, распахнулся, и Вите на раскрытой ладони протянули золотой амулет. Он был каплей узкого и лукавого глаза, зелёного, как колдовское зелье. Пчела заглянул в его омут своими собственными глазами — простыми и голубыми. — Подарок, — улыбнулся шаман. Несколько мгновений Витя не видел ничего вокруг себя. Осыпался мир с его запахами, звуками, текстурами и формами. Потом оказалось, что его руку сжимает уже Космос, а над ними разлилось густое, покрытое пеной облаков небо. — Может, наденешь уже? — тихо спросил Кос. Потом потянулся сам, забрал увесистый глаз из Витиной ладони, и та в миг стала пустой и холодной. А потом зеленоглазый подарок прижался к груди, пролился к сердцу теплом. Тогда нашлись глаза Космоса и весь белый свет. — А мы… — он оглянулся. Хижина осталась в десяти шагах, от ее вершины тянулась тонкая ниточка дыма — верно, старик все так же курил свою трубку. — Идем домой с добрыми вестями. И не с пустыми руками, — Кос хмыкнул, — ну, теперь ты вылитый Иван-царевич. Облагодетельствуешь, высочество? Витя не знал, что было завернуто в эту шутку. Не знал, о чем просил Космосов черный взгляд, плавный изгиб его рта. Иногда Витя думал о том, каково было бы в одночасье прижаться к этому рту, отбросив речь и дыхание, оставив губам только чувство долгожданной сладости. Витя точно знал, что в ответ получит только железную горечь, принесенную костяшками чужого кулака. Он улыбнулся и большим пальцем стер угольный росчерк с острой скулы. Почему-то Космос зажмурился, и ресницы его трепетали.

***

— Тут ведь главное что? — ворковала она, выковыривая глаза картошке. — Тут сила духа нужна, а не знание обрядов. Молитвенность души, а не выученные наизусть молитвословы, — ножом старуха очертила в воздухе круг, а потом вновь склонилась над ведром, где на перинах мусора возлежали грязные ленты картофельных одеяний. Космос сидел за столом, подперев рукой щеку, и перечитывал бублики на блюдце, размышляя, съесть ли ему еще один. Бубликов было семь, чашек на столе три, а их со старухой — всего двое, хотя она наверняка считала, что на кухне все это время незримо присутствовал Бог. Если Космос что-нибудь понимал в Боге, то бублики тот не любил, так что пришлось сгрызть еще один, тоскливо глядя в окно. Вчера казалось, что солнце хочет сожрать все живое нещадным ультрафиолетом, а сегодня солнца не было совсем, но лучше бы оно, конечно, было. — С чего вы взяли, что во мне есть эта, как ее… Молитвенность, — слово, наконец, раскрошилось на языке. Он прожевал и сглотнул. Бубликов осталось шесть. — Всяк человек — тварь Божия. Ты в себя загляни, да поглубже, — сказала старуха, вгоняя нож особенно глубоко в картофельное тельце. Космос подумал, что он бы очень хотел из себя выглянуть наружу и все никак не мог. Нутро гноилось и ныло, но молитвенностью так и не проросло. — Да мне и просить Бога не о чем. Все, что хочу, сам себе наживу, — он широко улыбнулся, будто бы даже наивно. Она покачала головой, вздохнула. Бессмысленный разговор, который они вели от скуки, был окончен, но внезапно хозяйка оглушила его резким ударом тихих и брошенных себе под нос слов: — Хоть за друга своего попроси. Космосовы пальцы скомкали скатерть: — А что с моим другом? — ровно проговорил он. Старуха подняла на него усталые и выцветшие глаза, утопающие в складках морщин. Она смотрела так, будто знала, знала лучше самого Космоса. — Лихо, — только и сказала. Это ей было ясно, как Божий день. Это было смешно и абсурдно, как летающая корова, прически из семидесятых и процветающая экономика СССР. И именно поэтому Космос рассмеялся. — И как же вы узнали это лихо? Кликнули по имени? — Оно смотрит из его глаз в колодцы, лужи, горные ручьи и озера. Льнет туда, где кончается суша. Туда, где ему и место. Верь мне, Кося, я ведь знаю, что лихо всегда находит дорогу домой. Он хотел высмеять ее лучше, сильнее, но его самого захлестнула глупая тревога, а Богу, он знал, было бы не смешно. Космос встал с места. В спину ему бросилось: — Ты знаешь, где его искать, — старуха выслушала, как затихающе скрипит дверь, а потом взяла со стола новую картошку. Совсем уж в пустоту она зачем-то добавила: — На самом деле ты это знаешь. Космос думал, что это не так. Мысли рассыпались, стоило ему оказаться на улице, и он забыл, что выгнало его наружу. Ноги в одолженных у хозяйки калошах смяли траву, вымытый хозяйкой мозг подумал: «И куда все делись? Саша, Витя? Такое чувство, что мы виделись в прошлой жизни, а всю нынешнюю я провел с этими бубликами. Изучил их лучше, чем себя самого». Ноги все шли через калитки, огороды, ограды, кресты. Кресты вдруг заменили деревья. Было их много, будто кто-то рассаживал. Бросал семена в землю, а вырастали свежие могилы с лампадками, отпечатанными именами, венками. Космос разлетелся взглядом, и заметил, что его всего объяли эти вкопанные надгробья, эти цифры через черточку, эти «помним-любим-скорбим». Кладбище. И ни души. Только истлевшие когда-то тела, отдавшие ядро человеческого существования Богу. И на что ему было столько душ? Почему он хотел в услужение и его, Космосову? Сначала надо было отдать ее в аренду длиною в жизнь, а потом списать окончательно, а самому отправиться разлагаться куда-нибудь под гранитный памятник. Глаза упали на один из таких, запрыгали по буквам. Отпружинили «п», прокатились на «ч», на секунду вскочили на «ё». А потом сердце замерло, подавилось кровью, и взгляд пустился вскачь по этой короткой надписи, не в силах остановиться и поверить. «Однофамилец?» Но на фотографии был Витя. Его Витя, улыбающийся, молодой, совершенно точно живой. Это был какой-нибудь другой Виктор Павлович Пчелкин. И какой-нибудь другой Космос Юрьевич Холмогоров — рядом с ним. Почему они лежали рядом, так близко, так в унисон? Почему улыбались гранитными глазами совсем одинаково? Почему они вместе умерли? А ведь Космос совсем не заметил, когда это произошло. Он смотрел и смотрел на венки да оградки, и в душе не было ни страха, ни удивления, ни одного седого волоса, только странный трепет и большая, ощутимая душа. Потом ее кощунственно сотрясли чужие шаги, и пришлось обернуться к звуку. — Знаешь, кто здесь похоронен? — спросил Саша. Его глаза и голос были ледяными. Наверное, он и сам от них так мерз, что приходилось носить летом шубу, — хозяйкин муж. Взгляд снова метнулся к могиле, где только что были и «п», и «ч», и… А теперь там был человек с пустым и ничего не значащим именем, человек, которого Космос не знал, человек, чьи галоши и рубашки он теперь носил. Хозяйкин муж. И вот теперь стало страшно. Он моргнул несколько раз, подолгу жмуря глаза, но не видел и следа недавнего… Видения? Морока? Иллюзии? — Он… — воздуху, духу не хватало, — он всегда здесь был? — Ну, с тех пор, как умер, думаю, — заметил Саша. Очень уместно, тонко и смешно. Космоса едва не трясло от ужаса, но и этого было недостаточно, и Белый продолжил: — Утопился он, кажется. В озере, в котором вы с Витей купались. Кажется, Космос побежал быстрее, чем успел подумать. Быстрее, чем недавно сказанные старухой слова ударили по голове, как по наковальне, а потом стали отбивать болезненно каждый шаг: «Оно смотрит из его глаз в колодцы, лужи, горные ручьи и озера. Льнет туда, где кончается суша. Туда, где ему и место. Верь мне, Кося, я ведь знаю, что лихо всегда находит дорогу домой». Космос в детстве часто ездил в командировки с отцом и потому всегда считал понятие дома относительным. А потом вырос и примерил на себя циничный мир, где достаточно домом была только могила. Только Витя непременно должен быть жив. «Ты знаешь, где его искать». На самом деле он это знал. На самом деле он завидел Витю в белой рубахе, неподвижного над хрустальной озерной гладью. Он сидел, как Аленушка Васнецова, как будто собирался застыть в этой позе бездыханным, вечным и совершенным, а Космос обливался потом, слишком часто глотал воздух и имел самую молитвенную и большую душу. Космос успел. Он был готов списать всего себя Богу прямо сейчас, но для того ему еще хватало земной жизни. Он преодолел еще несколько самых тяжелых шагов и упал на колени. — Витя, — всего один раз вслух. И в голове бесконечно, неустанно: Витя, Витя, Витя… Он повернул голову медленно, как поворачиваются по морю судна. Он смотрел, как будто выпил глазами столько воды, что теперь она наполнила глазницы, и он не видел ничего, даже Космоса. Большие руки не знали, куда себя деть, поэтому прижали Витю к груди. Но в ребра ударилось не его сердце, а зеленоглазый амулет, залог горных людей, бесценный подарок. Космос почувствовал щеками пальцы, он закрыл глаза и позволил себе чувствовать, как холод задерживается на бровях, веках, щеках, губах. Дыхание грело подушечки Витиных пальцев. Что-то внутри скрипнуло, сорвалось, навалилось на Пчелкина поцелуями с привкусом жизни, чуда и «нельзя». Он остановился у виска, силясь продлить касание. От (очередного) грехопадения спасло лишь понимание, что в чужих глазах была все та же озерная гладь, совсем не встревоженная волной поцелуев. Космос обнял Витино лицо, ударился о его лоб своим и прошептал: — Ты здесь? По воде пошла едва заметная рябь.

***

Все тяжелее давался каждый новый шаг. Космос смотрел на знакомые до боли кресты, и думалось ему, что путь его тяжел не потому, что лежит под гору. Просто это снова был он, он сам, Космос Юрьевич Холмогоров, сын профессора астрофизики, бандит, бездельник, гуляка, первоклассный мерзавец. В нем хватило бы цинизма, чтобы утопить эту деревянную церквушку, поглотить само ее стремление в небеса. Все прочее было не с ним. Прежние видения сжались в сердце до крохотного, новый день скомкал их, как листки бумаги с неудачными эскизами, как утреннее солнце комкает ночной кошмар. Он морщился, вспоминая, как нелепо убежал с того кладбища. Почему-то теперь виделись не имена на надгробных плитах, а брезгливое удивление на лице у Саши. Слышался не суеверный бред старухи, а та абсолютная тишина, которая осталась с Белым, когда Космос убежал. О том, что было после, он предпочитал просто не вспоминать. Кос чувствовал себя грязным, мерзким, едва ли не насильником, осквернившим невинную жертву, хотя точно помнил, что ничего не успело произойти. Он не посмел бы к Вите и прикоснуться своей скверной. Чужая рубашка, кожа, руки и волосы остались такими же светлыми, такими же незамутненными Космосовым грехом. А еще Витя вел себя так, как будто не приключилось ничего. Не то чтобы даже ничего предосудительного, а ничего совсем, словно не было тех нескольких минут у них вдвоем и еще тех часов, что Пчелкин провел у озера один. Время просыпалось сквозь Витины пальцы. На ужин они вчера ели картошку. Темнота, светилась только одна желтая лампа над столом, сидевшие по кругу могли принадлежать к любой эпохе старины — ничто в их облике не выдавало принадлежность к последнему вздоху двадцатого века. Космос подумал: Винсент Ван Гог, «Едоки картофеля», холст, масло. Его улыбку поглотил пар из тарелки, он пожалел, что никто из присутствующих не оценил бы шутку. Старуха с момента того разговора больше не трогала его, как будто уже знала, что победила. Он остановился и перевел дыхание, прислушиваясь к себе: «Это правда. Ты действительно идешь в монастырь? Правда собираешься исповедоваться? Дурак, что ты будешь там говорить?» Внутри, как и прежде, не было ни грамма духовности. Более того, он был в полном порядке. Голос в голове отчитывал его интонациями отца: «Похвально, Космос, ты выбрал самый бессмысленный и бесполезный путь. С твоими видениями тебе бы к врачу. Может быть, ты просто отравился, тебе не подходит климат, воздух, может, все это просто от безделья. Бросил бы ты свои незаконные выходки, поступил бы в институт…» Космос зашагал резвее. Внутренний отец имел перед настоящим несомненное преимущество, и заключалось оно в том, что его можно было послать к чертовой матери. А самому все же пойти этим бессмысленным и бесполезным, но своим путем. Он и сам не заметил, как лобызание икон вдруг стало его. Очевидно, подумал он, касаясь скрипучей калитки, все познается в сравнении. Особенно ясно в сравнении с тем, что хотел от него отец. И почему все калитки в этой распрекрасной деревушке были скрипучие? Почему все как одна отсылали к тому приснившемуся топору? Он ведь даже не был ржавый. А вот тот, что существовал в реальности, прислоненный, приросший к сараю, — был. Им пользовался, верно, еще покойный хозяйкин муж, потому что сейчас он оброс травой и заржавел. Даже сдвинуть его с места казалось непростой задачей. И насколько же смешно было думать, что кто-нибудь захочет прикончить его этим наверняка сто лет не точенным топором. Кто-то — Саша Белый, друг. Эта глупая, не подкрепленная ничем уверенность была такая сильная, что ее не удавалось отринуть даже теперь, когда он был в порядке и, кажется, даже в своем уме. Вспомнилось, как легко кощунственная мысль слетела с губ тогда, к Вите. Поездка в преисподнюю на ладе с яйцеголовым Хароном в качестве проводника располагала к откровениям. Даже Пчела удивился меньше, чем следовало. Тишина встретила Космоса у дверей, она же вела его по лестнице вниз. Это была не совсем церковь, скорее, россыпь маленьких церквушек, соединенных переходами и коридорами. Назвать этот Божий муравейник монастырем все равно не выходило. Это было пустое, древнее место, пропахшее в равной мере сыростью и ладаном. Кажется, при монастыре было хозяйство. Кажется, это была такая же деревня, только маленькая и сильнее стремящаяся к небу. Он не знал, куда ему надо было идти. Он был все еще не уверен, что идти вообще надо было. Монастырь не подавал признаков жизни, и только слева от Космоса что-то капало. От нечего делать он пошел на звук, особенно ни на что не рассчитывая. Наверное, где-нибудь здесь прохудилась крыша, которую некому было латать. Но там, куда его привел звук, крыши не было вовсе. Это было что-то вроде кельи, если узнавать их по скудной обстановке, замкнутому пространству и крохотному окошку. Голубой кусок неба оно вырезало целиком, не кромсая мельче решеткой. Пожалуй, от одиночной тюремной камеры сию обитель отличало только отсутствие решеток да икона в углу. Космос обратил на нее внимание не сразу: все искал, откуда текла вода. А потом вдруг нашел. Мария не прятала лицо, не стесняясь постороннего. Слезы так и текли по ее деревянным щекам, припудренным масляной краской. Показалось, что мучительное выражение ее лица искривилось еще горше, стоило шагнуть к ней, стоило заглянуть в живые, совсем человеческие глаза. Чего же вы плачете, Мария, поглядите, как белеет мир в окне. Должно быть, вас держат здесь взаперти, но если бы вы только могли увидеть горные вершины! К ним путь далек, идешь, и куда ни глянь, вокруг только тернии, тернии… Но за ними — лишь небеса, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание…» — Но жизнь вечная, — донеслось откуда-то извне. Космос очнулся. Его мысли вновь стали принадлежать ему, а голова послушно обернулась к источнику звука. — Что вы сказали? — вырвалось сквозь частое дыхание. Старик был спокоен, ликом светел, одеяниями темен. А потом он шагнул ближе и стал совсем обычным, разве что облаченным в монашеское. — Долог был твой путь в сию обитель, — голос монаха звучал, как горный ручей, скрежетал мелкими камушками. — Тернист, — сказало Космосово сердце. Он вновь посмотрел на икону, и она больше не плакала. И тогда в его тело впилась внезапная злость. Казалось, он сейчас идеально владеет собой, поднимаясь к монастырю, он тоже идеально владел собой, а что было между, что было после скрипа калитки и перед словами старика? Это ведь точно был не он. Это ведь — не его. У Космоса не было ни одной молитвы, ни слова по-церковному за душой. Но все же Мария о нем плакала, он это видел так ясно, как теперь — монаха. Так же ясно, как Витю, Сашу, дом их старухи с его коврами, скатертями, бубликами, самой старухой. Так же ясно, как вчера он видел свое имя на чужой могиле. Было ли все это настоящим? Был ли этот монах в действительности рядом, или за него Космос принимал черную тряпку, висящую на стуле? — Твоя душа в смятении, — и может быть, это у стула голос разливался ручьем. Старик, будто услышав его мысли, протянул свою сморщенную ладонь, даже приподнялся немного на цыпочках и коснулся лба Космоса кончиками пальцев. Не перекрестил и не благословил — просто коснулся. И это прикосновение существовало в реальности. Этот человек существовал в реальности. Это монастырь, эта келья, это вырезанное небо в стене — все было. Космос поджал губы и почувствовал головокружение. — Я хочу исповедоваться, — голосовые связки подчинились. Старик мягко улыбнулся и покачал головой. Почему-то никак не удавалось уловить основные черты его лица, которые могли бы сказать что-то о его характере, личности. В этом лице не было ничего выделяющегося, как бы даже ничего конкретного. — Нет, — спокойно проговорил монах, — ты пришел исповедоваться, но ты этого не хочешь. Ты не позволишь отпустить свои грехи через таинство исповеди, потому что ты в него не веруешь. И не считаешь, что кто-то вправе эти грехи тебе отпустить. За сим присаживайся, Космос Юрьевич, потолкуем. Странный это был человек, странные вещи он говорил. А впрочем, это была простая догадка — невооруженным взглядом было видно, что Космос человек не церковный. Но откуда этому монаху было знать его имя? Откуда все здесь, от полоумного водителя и до полного благодати старца, знали их имена? Нет, это ничего. Деревня маленькая, здесь живут три калеки, и те старики. Немудрено, что все друг друга знают, а уж приезд туристов из Москвы, верно, должен был стать целым событием. Потому и знал этот старик, как Космоса по отчеству звать. И что в таинство исповеди он не верует. — А я и в Бога не верую, — выплюнул Космос. Жило в нем что-то мерзкое, что любило являть себя людям, чтобы удивить их своей низостью. Он даже не последовал приглашению сесть на лавку под окном вслед за монахом. Но тот вовсе не был удивлен. — Это ничего, воинствующие атеисты к вере ближе, чем спокойно равнодушные. Однако, твоя беда как раз в том, что в Бога ты веришь, — для него это было так просто, так очевидно, словно и не было никаких хитросплетений Космосовой души, и вся она была простая, как эта лавка и эта окно. Злость лизнула куда-то в позвоночник. — Вы не вправе об этом судить. Я, видите ли, тварь бездуховная и безнравственная. Верю только в то, что сам вижу, — он сказал это прежде, чем подумал. Если все, что он видел, было взаправду, значит, они с Витей были мертвы. Значит, плакала по ним Мария. Только этого совершенно точно не могло быть. Космос мог это видеть, но не мог в это верить, а значит… Монах смотрел на него всё так же внимательно, как будто ему не нужны были слова, чтобы поддерживать диалог. — Меня преследуют видения. Не знаю, галлюцинации, — рваное признание. — И какого толка эти видения? Как ты сам их охарактеризуешь? — старик говорил с ним, как психолог с пациентом. В самом деле, правильнее было бы прийти с таким недугом к специалисту. Только вот: — Бесовские. Можно ли верить в беса, не веруя в Бога? — Можно, это сплошь и рядом. Только это все же не твой случай, — монах гнул свою линию, — ты боишься, не смотришь на икону. Подойти к ней, погляди. Чего бояться, коли для тебя это не Господь, а самый обыкновенный младенец? — Самый обыкновенный? Как-то вы говорите не богобоязненно, — хмыкнул Космос. — А Бога и не следует бояться. Посмотри на икону, Космос. Разве его ты на самом деле боишься? Подумалось: а как же это «побойся Бога»? С ним как быть? С этой колкой улыбкой на лице у Сани, с этим знающим взглядом, с этим обещанием расплаты, с этим преследующим скрипом? — Я боюсь, что мой друг хочет меня убить, — глухо признался Космос. И почему, чтобы сказать это незнакомцу, ему хватило нескольких ничтожных минут? Или прошло намного больше? — И ты называешь сего человека другом? Нет, должно быть, у вас с ним скверно идут дела. Он ни во что тебя не ставит, вредит тебе, мстит тебе за что-то. И ты, должно быть, его ненавидишь! — Нет, это неправда! Но это была правда. Разве нет? Саша забрал его идею, бизнес, лидерскую позицию, а теперь хотел отстранить от дел. Физически. Саша мстил ему, это было ясно как день. Но Космос говорил: — Это мой друг, мы с первого класса вместе. И за все, что мы делаем, мы отвечаем тоже вместе. Это все не просто так. — Для тебя не просто так, а для него — давно не важно, раз он тебя, верного друга, хочет убить! — вскричал старик. Он встал на ноги, а ноги Космоса почему-то подогнулись. — Нет, это я его предал! Я убил человека, а повесили на него, а я был и рад. Я хладнокровно, расчетливо играл свою роль, зная, что виноват. В дело его тоже я втянул, как и всех, а теперь не могу простить, что он стал лучше, — голос сорвался. Космос закрыл лицо руками и прошептал: — Я все заслужил. Но Витя — нет. Да, он обо всем знал, но… Нет, он не должен, не из-за меня… Я хочу, чтобы Витя жил. — Тогда попроси. За другого попросить легче. И не стоит бояться. Бог есть любовь, и он пребудет с тобой, когда ты ее проявляешь. Когда Космос открыл глаза, он уже не знал, сам ли он плачет или это были слезы Марии. Он только почувствовал, что чрезвычайно живой, и его хватает, чтобы просить жизни для Вити. Он вновь зажмурился. Это был не бред, это был он сам, и поэтому слов не было, молитвы он по-прежнему не знал ни одной. «Пожалуйста?» — робко попробовал он. И в этот миг он увидел, как чья-то рука с силой, со скрипом отрывает топор от земли. Шаги пронеслись по лестнице дома вместе с Космосовым сердцебиением, а затем под веками вспыхнул Витя. Белая рубашка, зеленый глаз на цепочке, пепельные брызги кудрей, округлый вопрос у рта. Вздернулись брови, разошлись, как круги на гладкой голубизне озер-глаз. Космос видел Витино лицо маленьким, а большим — занесенный карающий топор. «Господи, не его». Мария перестала плакать. На плечо Космосу легла старческая, но твердая рука. — Хватит себя наказывать. За убийство, за зависть, за гордыню. Хватит вручать топор в руки друга, перед которым ты виноват, в надежде, что он избавит тебя от чувства вины. Душу лечит не наказание, а покаяние. — Я не смогу. Покаяться. — Но ты уже смог любить. Космос снова встал на ноги и посмотрел монаху в лицо. Оно было все таким же невыразительным, только побледнело и скривилось старостью еще сильнее. Что-то глубинное внутри знало, как взять у старца благословение. Душа содрогнулась в благодарности, а потом хлынула на волю. К небу, воздуху и свету. — Спасибо, — сказал Космос, уже покидая келью, — за таинство исповеди. Оставшись один, монах и сам опустился на колени, переводя дух. Мысленный взор его простирался туда, где светловолосый мальчик Витя чудесным образом остался жив. Истинное чудо, пришедшее к убийце и бандиту. Воистину, неисповедимы пути Господни. Старик повернулся к иконе, не то вопрошая, не то утверждая: — Отмолил. Чудной, черный человек — и отмолил.

***

У страха глаза велики. Но оттого не меньше манили они за собой, вели к колодцам да ручьям. Времени больше не существовало, но Витя знал, что позавчера сидел с одноглазым дедом у колодца, слушал, как где-то глубоко плещется кровь земли. Он гудел гортанью в колодец, и эхо ему отвечало. Казалось, что центр мира сосредоточился там, на дне, а он, Витя, был не способен противиться зову. А вчера его кликнуло озеро. Молило оно своего Витеньку об объятии, тянуло рученьки. Но он сидел как зачарованный и не мог отдать себя воде. Что-то иное, русалочье в нем ластилось к спокойной и блестящей поверхности, его мутный третий глаз становился темным, сине-зеленым. Но человечье сердце гоняло кровь под кожей, силилось вырваться из-под чар. Человечье в Вите знало, что зеленый глаз в золотой оправе хочет лихого. Превозмочь одну из сторон не хватало сил. Он застывал в теле, борьба была равна и потому происходила совсем невидимо. Вчера ее зачем-то потревожил Космос. Витя запомнил его большим: вот были глаза, брови, руки, губы. Витя запомнил его горячим: подкожный жар устремился к тому, что было родственного в теле другого. Плоть не слушалась его самого, но охотно слушалась Космоса. Близкое существо, которое Витя знал целиком, до остатка, поглотило его. Глаза страха спрятались. «Сделай что-нибудь. Пожалуйста, сделай что-нибудь, я так больше не могу», — зеленоглазое сердце не позволило ему говорить, но позволило помыслить. Витя и сам не знал, о чем просил. Может быть, поэтому ничего не случилось. А сейчас он стоял у рукомойника и завороженно наблюдал, как стекают капли воды. На миг показалось, что они наливаются алым, кровавым, а Витя жаждет ими упиться, как голодный до крови упырь. «Что должно было случиться?» — подумал. Ноги утопали в зелени, солнце гладило его через рубашку. Вокруг шелестела жизнь, где-то за спиной скрипнула смерть. И зачем-то он к ней обернулся. Тот, кто выглядел как Саша, был одет в леопардовую шубу, взлохмачен, глазами лихорадочно ярок, вооружен. — Саня? — человек вынырнул из тела Вити для одного этого слова. Человек стал биться сильнее, он почему-то хотел бежать прочь. Белый был быстрее. Он ухватил Витю за шею, рванул к себе и вниз, так что чуть не впечатал его лицом в скамейку. А потом топор приземлился около его носа, прямо в глазнице золотого амулета. Витя в этот момент понял несколько вещей: зеленый глаз вытекал из оправы, как желток из яичницы, Саша и топор могли его убить, Саша и топор этого не сделали. — Ты с ума сошел, баран? Солнце тебе напекло, а ты решил, что этого мало, и решил шубу надеть? А ну дай сюда, — с давно позабытой резвостью Витя выхватил ржавый топор (и где только Белый его достал), затем подумал и стянул с Саши и шубу — ибо нечего. — Я лихо убил, — сообщил флегматично Саня. — Какое лихо? — у Вити, верно, глаза были круглые и очень злые. Он и сам не знал, почему так кричал. — Одноглазое. — Нет, ты спятил! Ты хоть знаешь, как тяжело нам с Космосом дались эти переговоры?! А ты сейчас взял и похерил всю сделку, уничтожил их залог. Эти горцы люди серьезные, знаешь ли, за такое по головке не погладят. Впрочем, спятили здесь решительно все. Сейчас это было не важно, точно не важнее, чем нелегальная поставка редких металлов, которая уже почти была у них в руках. — Сам будешь договариваться с ними, понял? — выплюнул Витя. — Понял, — пустые глаза Белого вдруг ожили, и он серьезно кивнул: — Буду. А вам с Космосом пора домой. Космос нарисовался за его спиной. Он был бледный и какой-то изношенный, но, окинув взглядом шубу, топор, орущего Витю и отмороженного Саню, изрек: — Не, Белый, ты дебил. Где мы второй такой глаз достанем? Нам его в Москву надо было везти, будущим потенциальным покупателям показывать. А теперь что? — А теперь скажите им, что у Белого отменный товар. Кто не поверил на слово и станет иметь дела с кем-то другим, по итогу все равно будет иметь дело со мной. Только уже другое, — Саша помолчал, а потом зыркнул на них обоих, будто хотел на них ужасу напустить. Будто на них было недостаточно ужасу, — это ясно? — Ясно, — кивнул Космос. И в нем не было ни плохо сдерживаемой ярости, ни зависти, ни непокорности.

***

Если бы Витю спросили, какого человека, из всех существующих на свете он хотел бы видеть меньше всего, он бы не задумываясь назвал человека-яйцо. И тем не менее, он был здесь. Саша эту природную аномалию никак не объяснял, но малиновая, с позволения сказать, машина появилась, как по волшебству, громыхая по проселочной дороге. Ладно, никакого волшебства, скорее всего, пока они с Космосом собирались с силами, мыслями и своими скудными пожитками, Белый сделал пару звонков, и вот теперь мудила (Космос называл водителя только так и никак иначе) спрыгнул со своей колымаги, выдумывая на ходу пару омерзительных шуток. Скучающий по Линкольну Космос похлопал Ладу по капоту и вздохнул: — Опять она, — водитель на нелестные комментарии в сторону его машины, очевидно, не обижался. Он только бросил через плечо: — А отсюда только на моей красавице и можно выехать, — никто не придал этому значения, и никто ничего не ответил. Тогда яйцеголовый мудила побродил глазами по двору и совершенно внезапно спросил: — А где топор? — За сараем, — быстро ответил Белый. Он нарисовался на крыльце, причесанный, умытый и без шубы, — послушай, я тебе должен что-то? За моих друзей? — повисло молчание. Витя знал этот Сашин взгляд, упрямый, исподлобья. Он как будто пришел на стрелку с Мухой и собирался биться не на жизнь, а на смерть. А ведь он просто задал рядовой вопрос деревенскому водителю. — Пустое, мне это в радость, — мужик расплылся в акульей улыбочке, — но должок, конечно, отдашь. Я еще загляну на чай, — садиться в машину он все не спешил. Снова окинул взглядом покосившийся дом, облезлый забор, заросший огород, почесал лысый затылок: — Да уж, все здесь не слава Богу без хозяина. — Дому нужен хозяин, — согласился Белый. И мужик перестал улыбаться. — Каждому нужен хозяин. Дальше Витя не слушал. Он сел в машину, потому что Космос был уже внутри. Когда их бедра соприкоснулись, появилось ощущение, что все произошло верно. Так, как надо. Только в майке после хозяйкиных рубашек было неудобно, но он надеялся привыкнуть к ней как можно скорее. Он стал размышлять о том, позволят ли его доходы купить к осени хорошее пальто. Да, хорошо бы еще галстуков, шарфов, запонок. Ведь не было причин не доверять горным людям. Кроме одной. — Я выбросил этот чертов амулет в озеро, — поведал он Космосу. — Как золотой самородок размером с лошадиную голову? — хмыкнул Космос. Его улыбка огрела Витю неотесанной нежностью. Стало неловко и самую малость тепло. — Именно. Не могу без некоторого артистизма. — А я вспомнил, что тот охотник из легенды все-таки в озере не утопился, — Кос качнул коленом, и они стали ближе. — Наверное, у него тоже было какое-нибудь космическое чудовище в качестве друга, — соприкоснулись улыбками. Хотелось сказать еще что-нибудь, пока яйцо еще поблескивало на солнце где-то снаружи и не заявилось по их с Космосом души. — Молодец Саша, что разбил амулет. Бог знает что эти шаманы с ними делают. Я во все это не верю, но лучше с их побрякушками дел не иметь, — Кос тоже наблюдал за водителем, думая, успеет ли втиснуть еще хоть несколько слов. Успел: — Да и вообще Саша молодец. Он правильно все сделал. — Скажешь ему? — Никогда. Хлопнула дверь машины, Лада вздрогнула, помещая в себе тушу водителя, а потом еще раз — когда через «не хочу» ее заставили завестись. С содроганием сердца Витя подумал о том, как они сейчас прокатятся с ветерком над пропастью во ржи в сопровождении голубоватых шуток. В голову пришла дикая идея взять Космоса за руку в конце пути, а потом, не дожидаясь реплики мудилы, прописать ему в табло. За все хорошее, так сказать. — Ну, что, как там говорят, Бог любит троицу? — спросил водитель, трогаясь с места. Стоило признать, что было даже смешно, но скорее потому, что первые два раза в этой машине они пережили, а теперь сели в нее снова, рассчитывая, что и сегодня повезет. Спустя несколько блаженно тихих минут водитель заговорил снова: — Как вам наши места, по душе? Побывали в местном монастыре? — Было дело, — уклончиво ответил Космос. Они въезжали на горную тропу, и в этот раз туман не прятал ощущение высоты. Витя почувствовал пальцы на своем бедре. — Так че, есть он, православный Бог? — не унимался мудила. Витя почувствовал, как знакомая тревога стала густеть и разливаться внутри. — Бог есть любовь, мужик, — отрубил Космос. Пчела поднял на него удивленный взгляд. И откуда только такие познания? Кос на него тоже смотрел, но как-то иначе. — Да ладно тебе. Любовь — она и без Бога любовь. А его вот нигде не изловишь. Люди, вон, и в космос уже полетели, а его все нет, — кажется, это была затравка для новой прорывной шутки, — а в космосе Бог есть? Космос задумался. Витя подумал, что не завидует тому, кто решится в него полететь. Затянет в омут с головой. Небрежные руки водителя выкручивали руль, балансируя над обрывом, как и в прошлый раз. Витя почему-то подумал, что, если до конца пути они не доживут, то будет обидно так и не взять Космоса за руку. То есть, конечно, так и не вмазать мудиле за все хорошее. Кончики пальцев кололись, а потом все-таки прикоснулись к человеку, который размышлял о том, есть ли в космосе Бог. Их качнуло особенно сильно, и Витя успел услышать: — Есть.