С Днём Рождения, Орфи

Второе апреля. Когда-то, в далёком детстве, это был день улыбок и веселья. Когда-то это был ещё более беззаботный день для маленького человека, что не знал ни страданий, ни невзгод, не знал ни жестокости мирской, ни того, как сильно могут люди ненавидеть друг друга за просто так. Сейчас — не более чем ещё один день. Когда-то это был «дом». Ныне лишь его жалкие остатки, и стены здесь душат, накладывая холодные руки на горло, и сон здесь прерывается вечными немыми вскриками, ибо встаёт перед очами одна и та же картина погибших родителей, и он не может спокойно смотреться в зеркала, ибо в них мелькают и мелькают фиолетовые глаза. [ помнишь, оᴘфᴇй, мᴀмᴀ скᴀзᴀлᴀ тᴇҕᴇ, что тᴇҕᴇ пᴘосто покᴀзᴀлось? онᴀ ошиҕᴀлᴀсь. ] Орфей любит поместье нежнейшей любовью, но ненавидит, что с ним по итогу стряслось. Он ненавидит, что кто-то посмел обрезать его детство без всяких сожалений, он ненавидит всё то, что хранят в себе эти стены, и уже даже не знает, рад ли он, что ему была предоставлена возможность наконец-то выяснить всё, что в них произошло. Зачем? Лучше не задумываться. Лучше правда не задумываться. [ ты спᴘосил, кто я, и я скᴀзᴀл: «я и ᴇсть ты; мы ᴇдиновᴘᴇмᴇнно ᴘождᴇны». ] Сюда, в стены его родного дома, согнали несчастных людей и заставили играть в чужие марионетки. Разве это было не прямым оскорблением всей памяти, что оставалась в этих местах? Разве тот, кто перенёс боль, так рьяно захочет поломать иных?.. он тут далеко не всем нравился. Говорливый, прозорливый, знающий слишком много; его глаза, оглядывающие людей, кололи неприятным взглядом, а речь почему-то порой казалась прочим слишком высокомерной. А может, высокомерен он и был, чувствуя обиду за всё, что случалось и случается до сих пор. [ сᴀмоᴇ худшᴇᴇ, оᴘфи, что можᴇт стᴘястись с чᴇловᴇком — это обидᴀ нᴀ вᴇсь миᴘ. ] Но с кем-то он всё же нашёл общий язык. Тут была девушка, что смотрела на него восхищёнными глазами, пусть и не могла его видеть, и восхищалась она его языком, как он мягко и витиевато слагал в своих книгах слова, как он говорил, и ей хотелось его слушать, ибо он горел огнём, когда понимал, что к нему проявляют интерес. Тут был парень — хотя как парень, уже мужчина, просто поведение у него такое детсковатое, и в чём-то Орфей его понимал, — что тоже любил читать, и в библиотеке писатель часто предлагал свою помощь, ибо до сих пор помнил, как стоят тяжёлые тома. Хоть новый владелец и добавил новые книги в коллекцию. Он, новый владелец, вообще был коллекционер. Книг, раритетов, интересных людей. Тут был моряк, что, кажется, никогда не просыхал, рассказывающий, как его дом — корабль, сгинул в далёкой синеве морских волн вместе с роднёй. Орфей тогда начинал неловко трепать пуговицы своего жилета и поправлять беспорядочно маллет. «А я тебя понимаю, на деле». Он горько усмехался. «Нет, правда понимаю». Аристократия — такая хрупкая на деле вещь. Обесчесть их, опусти их, ударь их, и весь хрусталь благородия полетит вдребезги, раня последнего наследника до самого сердца и оставаясь там мелкой стеклянной крошкой. Тут были улыбчивые парнишки, что пытались сдружиться со всеми вообще; он не понимал, как такие лучи солнца попали в обитель умирающей надежды, и, на деле, порой он огрызался на них, ибо более не мог быть таким же лёгким на душу, как они, и это не было дружбой, но знакомством, что иногда давало иные плоды, кроме вечного раздражения. Он для них слишком уж начитанный и роющийся в книжках, а они для него — низкие и увлечённые своими маленькими делами, спорт там или цирк, или что ещё. Тут был парень, что всегда молчал, таскал с собой письма и слишком внимательно всматривался в лицо писателя, когда он говорил. Тут был парень, что постоянно носил с собой сову, и он был краток в своих изречениях, но приятен, и они перебрасывались парой слов и лёгкими улыбками, не смея ни сблизиться больше, ни разойтись. А ещё тут была Она, и Она была подобна солнцу. Второе апреля. Утром солнце танцевало вальс в комнате, смазанными мазками света будя писателя ото сна; пожалуй, первым хорошим подарком на его день рождения стали спокойные сновидения, что не заставляют просыпаться в середине ночи и смотреть, как руки трясутся, и как на них совершенно неясные проступают царапины и стекает с них кровь. Орфей не любит делать какие-либо предположения о том, будет день удачным или нет, но сегодня, отчего-то, было хорошее предчувствие. Иногда хотелось верить в какие-то совершенно иррациональные вещи. В пророчества, в таро, в созвездия и волшебный ход небесного свода, в седьмые чувства и прочие сказки. Будто немножко в детство возвращаться, когда всё вокруг — это чудо жизни. Даже вдохновение появляется, и не на те мрачные очерки очередных зарисовок о неясных неспокойных водах и высоких зданиях, что выдерживают снежную бурю, не на те мрачные очерки о бесконечных гонках и таинствах музейных склепов. На что-то… светлое, нежное даже. Будто бы для Неё он собрался писать. Он обычно отсиживался в своей комнате, лишь изредка курсируя между библиотекой и столовой, стараясь не попадаться на глаза людям. Орфей привык прятаться, ещё с тех времён приюта, когда тебя могли решить забить камнями лишь потому, что это весело, а ты слабый и не отбиваешься толком. Или кто-то мог ткнуть в тебя грязным пальцем — смотрите, какой смешной! Казалось бы, уже не маленький мальчик давно, а некоторые страхи такие смешные и потешные. Наверное, те фиолетовые глаза, что всегда преследуют его, находят это совершенно уморительным. Лучше о «Нём» не думать. Призовёшь ещё на свою голову. Его взаправду, казалось, по началу дня никто не трогал. Иногда на их половине поместья были маленькие празднества в честь кого-то, шумноватые немного, но между собой, свои маленькие поиски счастья в чёрных стенах. Орфей обычно не приходил, ибо был он там лишним; он не был удивлён, что о нём никто не вспомнил. Да он и не хотел, пожалуй. Ему было бы неловко. А потом день плавно начинает подходить к самому своему разгару, и. . . случается то, чего Орфей ожидать уж не мог. Потому писатель теряется, когда на плечо опускается тёплая рука Майка и его сладкий голосок журчит где-то над ухом. — Хэй, друг, — Орфей несколько ёжится от такого обращения к нему, ибо какие они друзья? Так, натянутые приятели, но у этого циркача были свои мысли на дружбу, и для него, кажется, любой, кто не послал его сразу, может сойти за хорошего товарища, — ты же не подумал, что мы про тебя забыли? Орфей тихо вздыхает. — Вообще-то, я очень на это надеялся. — Ну не будь таким мрачным! Вздыхает ещё раз. Он не слишком хочет, чтобы всё поместье смотрело на него. Ладно, половина поместья. Если начнёт смотреть и другая, то там уже лучше задумываться, не планирует ли кто-нибудь из тех господ тебя убить особо жестоким способом, что тело вообще не найдут. Хотя на этой половине посмотришь, и тут личности иногда вообще большего доверия не внушают. Иногда даже меньшее. — Не вижу никакого повода «не быть таким мрачным». — У тебя ведь день рождения..! — . . .а ещё у меня вообще всегда такое лицо. Орфей чувствует, как его тыкают в щёку. Не издевательски, но тоже неприятно. — Лицо зануды? И ещё разок вздыхает. — Да. Но разве от этого циркача отвяжешься? Да и, несмотря на все эти резковатые слова, Орфею даже немного интересно, на что он подговорил — а этот ловкач был умельцем в том, чтобы собрать кучу разрознённых людей в некоторое подобие команды для общего дела, так что он точно подговорил — других жителей поместья. Так что он позволяет Майку ухватить его за рукав и повести куда-то вглубь поместья, что уже почти перестало ощущаться родным, пусть и мышечная память до сих помнила каждый поворот и каждую комнату. От этого периодически щемило сердце — иногда Орфею хотелось схватить кого-то за руку и резко отчитать за небрежное отношение, и тот паренёк с письмами явно мог в какие-то моменты заметить, как он резко подавался вперёд, а потом оседал, утихая. Не его право больше. И поместье не его. Да и он сам тут уже не потомок рода, а так, никто. Писатель. Не для всех даже известный. Знакомые лица. Хосе, Хелена, Курт; люди, что оказались в этом поместье к нему близки… действительно не посмели о нём забыть. О празднике в честь такого маленького человека, как Орфей. Его, такого неловкого и растерянного, усаживают за стол и одаривают улыбками. И он тихо смотрит на белый торт, оглядывает всех присутствующих и выдыхает. Такой великий человек, казалось бы, громкое имя, но когда он спускался с лавров своей писательской славы он оказывался довольно неуверенным после всего, что в жизни его было, человеком. Человеком, что прячется за своими словами острыми, как за бронёй, боясь кого-то ближе подпускать. — Спасибо… — он цепляется пальцами за воротник пиджака, мнёт белую ткань и чувствует себя неправильно, оказываясь в центре внимания и получая тёплые улыбки. Оказываясь в тепле чужой заботы. В последний раз… когда он получал таковую в последний раз? — Тебе, приятель, почаще в люди выходить бы надо, — похлопал его по плечу старый моряк, присаживаясь рядом. — И зевать поменьше, а то твой торт из-под твоего же носа украдут. Орфей рассеянно кивает. Вокруг него люди, вокруг него говор, и он чувствует себя… неожиданно дома. Всего на секунду, всего на мгновение, но что-то совершенно тёплое закралось в сердце. Из окна была видна высокая, чёрная башня. Обитель самого страшного создания и отражения из зеркала с фиолетовыми глазами и искорёженными пропорциями, существо без лица и без каких-либо человеческих чувств. Наверное, без. И смотря на эту башню в лёгкой дымке плавно уходящего дня, у писателя появляется дурная мысль.

***

Для того, кто рождён из чужих воспоминаний, кто рождён из выжимки чистой боли, кто рождён из страданий, из гари и из крови, нет никакого дела до праздников людских; его не волнуют ни зимние счастливые дни, ни отрада начала весны, ни тёмные дни осени, во время которых мёртвые теряются среди живых, ни то, как радостно люди воют, ликуя, что прожили ещё один год. Когда-то это было достижением, в те времена, когда природа рвала когтями, душила болезнями и уничтожала погодой всякого слабого. Сейчас, с ходом времени, люди всё меньше и меньше её боятся. Он больше людское, чем дикое, и казалось бы, не ему от такого задумываться и пребывать в лёгкой монотонной печали, но отчего-то это колет. Может, потому, что его жизнь — чужой страх, а чем дальше идёт ход времени, тем меньше люди боятся. Орфей не праздновал день рождения. Это был ещё один нудный день для него, уж не знать ли это тому, кто был рождён из его мыслей. Но. . . . . .что-то сменилось сегодня, и в поместье было шумно. Это мешало работать. Ему хотелось оторваться от бесконечных записей и рявкнуть на людей, чтобы они заткнулись, утихли, не смели радоваться в ᴇ г о поместье, но что-то, что-то, что все ещё связывало его с Орфеем, мешало просто так встать и оборвать это всё. Несчастный человек. Пусть побудет в кругу внимания хотя бы день. К тому же, кто вообще сказал, что ему самому нравится. Тот, кого нарекли Кошмаром, предпочёл в этот день не покидать своей башни. Не попадаться никому на глаза; иногда в нём просыпалось то говорливое, присущее Орфею, и он с удовольствием делился знаниями куда более глубокими, чем мог обладать человек, с теми, кто соглашался его слушать, но сегодня он избрал уединение. Если ты хочешь разговаривать с умным собеседником, поговори с собой. День потихоньку сгорает, оставаясь не более чем числом на пожелтевших страницах календаря, и солнце уходит, алея на горизонте, и тени вступают в свой великий вальс. Ночь — это его время, и, возможно, тот, кто пренебрёжет правилами поместья и выглянет во время владений луны, увидит, как из окна высокой башни срывается гигантская фигура и несётся на огромной скорости в леса, распадаясь на стаю воронов. Он дёргает головой, когда слышит стук. Раз. Два. Три. У кого хватит смелости потревожить его покой и прийти туда, откуда можно и не выбраться? По комнате прокатывается лёгкое шипение, отдающее эхом; его голос — голос поместья, а не одного человека. Скрипит стул, что отодвигают от стола, под тонкими ногами скрипит деревянный пол, и дверь резко распахивается в попытках уловить такого смельчака и затащить его к себе, заставив испить как минимум десяток новых препаратов. Кто бы там ни был, у него были быстрые ноги и острый ум, чтобы понять, что нельзя попадаться Кошмару на глаза. Если кого-то зовут Кошмаром, то скорее всего зовут далеко не просто так. Он бы закрыл дверь сразу, но взгляд скользнул вниз, замечая тарелочку с куском торта и потрёпанную бумажонку. Знакомый подчерк. Можно даже сказать, свой. Родной. Вызывает одновременно и гнев, клокочущий в глотке звериным рычанием, и какое-то непонятное, неизвестное созданию тьмы тепло, от которого неуютно и уютно сразу. «В некотором роде… …это и твой день рождения тоже». Подписи нет, но она не нужна. Из-под маски (или из клюва?) вырывается непонятное бульканье, которое можно бы назвать неловким. Тот, кто рождён из гари и крови, не может понять людского. Тот, кто являет собой болезненные воспоминания, не может понять ничего заботливого. Тот, кто не более чем дух, призванный терзать, не может быстро сообразить, что Он в куда большем праве что-то здесь да поменять. Торт и записка. И день рождения. И года, что были проведены вместе, пусть человек об этом знал не всегда. Нельзя просто так отречь эту связь. Когти тянутся за шею, поправляют гриву из длинных перьев, и неловко цепляются за застёжку, пытаясь её расстегнуть и дать фиолетовой колбе упасть с шеи прямиком в другую лапу, а глазам, таким же фиолетовым и сверкающим в потухающем вечере, всмотреться в танец хранящейся блистающей жидкости. У поместья, глубоко-глубоко, были и счастливые воспоминания. Пожалуй, он так ненавидит людей, потому что они разрушили всё то, что здесь было. А потом Кошмар фыркает. Какие глупые лишние мысли закрались в его голову. Смотрит на угощение и фыркает ещё громче. «Ну ты и дурак, человек». Дверь закрывается. Но тарелку с куском торта Кошмар забирает с собой.