Обманка

"So lie to me, but do it with sincerity Make me listen, just for a minute Make me think there's some truth in it".

      Потерять самообладание означало потерять доверие. Хотя доверие — слово слишком громкое. Интерес. Любопытство исследователя, которое движет вскрывать захоронения ушедших и наживую — живых. Когда всё становится явным, интерес пропадает, уменьшается как пламя свечи при недостатке кислорода. Огонь не может без воздуха, но слишком сильный ветер может его погасить. Или же раздуть настоящий, неконтролируемый пожар на беду окружающим. Верде терялся сам. Сколько бы ни пытался предсказывать ходы Карла, сколько бы ни анализировал прошлый опыт, ошибался все равно. Моменты, когда с его подачи пламя горело ровно, можно было пересчитать по пальцам, чаще оно гасло, едва загоревшись, того реже вспыхивало, перекидываясь на него же. Ожоги, разумеется, были душевные, а вот прямо сейчас действительно хотелось сгореть. От стыда, смущения, неловкости и прочих синонимов. Прожечь этот злополучный стол и провалиться куда угодно, хоть прямиком к чёрту в пекло, но единственный чёрт виднелся внизу, у ног. Именно это и пугало. Стремление знать всё наперед, свойство, крайне полезное в работе и мешающее зачастую в обычной жизни. Хотя а была эта жизнь? — Вы ведь так любите сидеть на столах, Верде. Посидите на этот раз для меня? Условия договора с дьяволом пишутся мелким шрифтом, только есть одна проблема: порою узнать о них можно исключительно после согласия. Любой запрос мог обернуться как тем, чем и казался, так и чем-то неожиданным. Стол действительно был, здесь придраться не к чему. Мелким шрифтом к нему прилагались чулки и пожелание остаться в них, рубашке и больше ни в чём. — Едва ли я справлюсь с этим лучше ваших... актрис, — и непонятно, чего больше в этой фразе, уязвленной гордости или слабо скрытой ревности. Верде всё ещё пытался отступать, не зная, что разом сжёг мосты за спиной, согласившись. Несколько неверных шагов, и в полной мере можно почувствовать полёт. В пропасть. — Неужели ты мне настолько не доверяешь? Сразу два запрещённых приёма, переход на ты и упоминание самого важного. Притягательно-недостижимого, почти как Священный Грааль. Или три, если учитывать интонацию. Верде, будучи удивительно нечутким к тем, к кому был равнодушен, виртуозно подмечал каждую мелочь в тех, кому хотел — или по долгу службы обязан был — угодить. Подобный ласково-обидчивый тон скользил ледяным металлом пистолета под нижней челюстью, в конце упираясь куда-то возле горла. — И да, лучше актрис точно не справишься, поэтому я позвал тебя не за этим. Пошевеливайся уже, — Карл вмиг кажется утомленным, будто сам устал от спектакля. Только и это маска, призванная усыпить бдительность, ведь как только собеседник расслабится, его легко застать врасплох.       Чулки внезапно белые, и, похоже, Карл способен придать порочный подтекст всему, с чем имеет дело, даже цвету, который издавна олицетворяет нравственную чистоту. В голове мелькают дурацкие ассоциации: свежесть первого снега, невинные, изящные, безбожно юные институтки, заставляя ощутить полнейшую собственную неуместность хотя бы рядом с чем-то подобным. Контрасты, чтоб их. Воображение отказало на попытке представить себя, высокого, поджарого и уж явно лишенного андрогинного изящества в этом — и, конечно же, Верде послушался. Сделать проще, нежели представить. Казалось, будто невесомый материал не прикрывает, наоборот, акцентирует на себе внимание, к чему он определённо не привык, постоянно закрытый внутренне и внешне. И вместе с тем всё равно преграда, такая же тонкая, как и нить, на которой приходилось плясать каждый божий день, чтобы получать хоть немного внимания вне делового общения, пытаясь найти баланс между полными равнодушием и подобострастием. Такая же тонкая, как невидимый стилет, проекция вполне реального, спрятанного порою у Верде в рукаве, входивший под ребра тупой болью и не дающий без этого внимания вдохнуть. К чувству стыда в который раз примешивалась тайная, болезненно-тягучая надежда-обманка, вдруг получится стать кем-то ближе, чем неплохим исполнителем и объектом для экспериментов. И в который раз эта зыбкая надежда заливала, смягчала резкий разум, ледяную логику, говорившие: новая сдача границ, новый акт капитуляции не сделают тебя нужнее. Разве что интереснее, и то как повезёт.       Всё это резко стало неважным, когда Карл опустился на мягкий ковер возле стола, характерно для себя сочетая внезапность намерений с плавностью движений. Краем сознания Верде прекрасно понимал, его не хотят, его увлечённо изучают, дразнят умело и расчётливо, всеми этими ласками ниже колена и поцелуями выше, в которых даже при очень сильной тяге обмануться проще было найти нечто религиозное, чем страсть. Если Карл и восхищался, то творением рук своих, формой в куда большей степени, чем содержанием. Как форма состоит из совокупности элементов, так и содержание дробится на мысли, эмоции, реакции, их не так сложно вызвать при должном умении и желании, а значит, и скучнее. Вера в своё понимание такого подхода не мешала принимать данность, добровольно идти на поводу, шумно выдыхать и приглушённо, а следом и громче стонать — вполне искренне. Некоторые вещи были слишком очевидны, чтобы их скрывать, не теряя все же шатких остатков самоконтроля. Некоторые, однако, не очень, и когда Верде вдруг осознал, где именно его гладят, то едва не попытался отодвинуться. Рубеж из шелковистой ткани остался позади, а мягкое, но уверенное давление уже перешло на внутреннюю сторону бёдер, побуждая развести колени шире. При желании это интерпретировалось как нежность. Видимо, растерянность передалась и без вопросов, потому что метания тут же пресекли: — Тшш, не мешай. Тебе понравится. Едва ли сама фраза могла успокоить, с Карла сталось бы произнести её, вскрывая кому-то горло, например. Или в процессе распятия. В конечном итоге никто не жаловался, но тут следовало закрепить. Вкрадчивый до вульгарности шёпот и лёгкий поцелуй в бедро — безотказный рабочий метод. И в следующий момент обоим сразу же стало не до разговоров, Карлу потому, что у него был занят рот, а Верде просто-напросто в первый момент задохнулся от целой гаммы чувств: восхищения, удивления и, снова-таки, смущения. Такой поворот не являлся не то что в самых тайных мыслях, даже во снах не являлся. И сквозь этот фейерверк разнообразных эмоций внезапно холодной змейкой от поясницы пробрался страх, заставлявший подобраться сквозь нахлынувшее возбуждение. Карл — не человек, кто-то из знающих боится до истерики, а у кого-то страх дремлет внутри, пока не будет дан повод, и всё же было слишком, непростительно хорошо. Настолько, что Верде не отследил, как позволил себе дерзость — вцепиться в плечо без явного разрешения, стараясь удержаться не на столе, но на грани здравого смысла. Хотя бы где-то рядом. В такой ситуации дойти до оргазма было больше делом техники, а с техникой любого рода у Карла явно проблем не возникало. Когда тот отстранился, в помутневшем взгляде напротив читался вопрос, нечто среднее между "почему" и "как придётся за это расплачиваться". Карл, конечно же, проигнорировал, облизываясь с абсолютно непроницаемым лицом и глядя на открывшееся зрелище особенно плотоядно. Ответил в своей обычной манере вовсе не на то, оставляя искать, додумывать или надумывать ответы самостоятельно. — Я же говорил, тебе понравится, — в голосе ни капли самодовольства, сухая констатация факта. — Спать сегодня можешь у меня. Верде только глупо кивнул, чувствуя себя особенно уязвимым с раздвинутыми ногами на чужом столе. Предсказуемым. Скучным. Едва ли Карлу захотелось ублажить его исключительно по доброте душевной, но узнать об этом или не суждено вовсе, или мотивы откроются тогда, когда придёт время. Естественно, сам Верде никогда не станет поднимать эту тему. Подобные игры случаются спонтанно и остаются между закатом и рассветом, изредка подкармливая преданность. В его случае, сладкая ложь, а точнее, незнание, ложь ли это, хуже горькой правды. Первое и основное правило условно здравого рассудка: задавая вопрос — подумай, насколько действительно ты готов услышать ответ, отличный от желаемого.