ромашки

— смотри, ванюш, подсолнухи! — серёжа смеётся задористо, щурится от солнца, закрывает лицо руками, точно ребёнок. — дурак, мы сто раз туда-сюда ходили, ты только заметил? — улыбается русый. серёжа морщится. какой ваня все-таки глупый... не умеет радоваться обычным вещам людским. пешков, даже если бы они наматывали по сто кругов вокруг поля, не переставал бы удивляться. они же ярко-жёлтые под солнцем, такие красивые и статные, умиротворённые. одно слово — подсолнухи — чего только стоит. — и что? всё равно красиво. а ты бы снял уже свои очки серые и взглянул на мир так, как вижу его я, — серёжа следует тропинке, не упуская шанса на ваню полюбоваться, такой он красивый в солнечных лучах; волосы золотистые, кожа светится точно, а глаза-то какие, — ты не в городе, отвлекись уже от суеты. вокруг посмотри. — продолжает кудрявый и срывает по дороге цветочек одинокий, прячет за ухо. — не в городе... давно уже, не вспоминай. — и ваня не жалеет. не было бы серёжи рядом, не было бы дней солнечных с ним вместе. не почувствовал бы ваня губ цвета вишни спелой и вкуса земляники свежей на своих. не увидел бы красоты настоящей, ведь серёжа — искусство. пешков не обычный. он не такой, как все, одевается странно, даже вычурно, чувства в себе не держит, стереотипам не следует. он прямолинейный настолько, что ему не составило труда на третий день знакомства признаться ване в том, что у него сердце рядом с ним бьётся как-то иначе, и что при взглядах случайных воздух в лёгких заканчивается. никогда бы не подумалось, что деревня — это не только огород, дача и коровы. это ещё и воспоминания приятные, лес со свежим воздухом, это серёжа. серёжа, с которым можно полежать в поле, прячась от всех, разглядывать облака мимо плывущие и искать в них знакомые фигуры. его оптимизм поражает. у него другой склад ума, не такой, как у городских. он смотрит на мир иначе, он чувствует иначе, понимает иначе. для него цвета ярче в сто раз, мир вокруг чётче, чувства красочнее. он не сломлен людьми. он — живой. серёжа убегает вперёд с раскинутыми по сторонам руками, а ваня где-то сзади смеётся. здесь плевать на чужое мнение. под одежду ветер ласковый залезает, кожу щекочет. слух ласкает смех его пешкова. — смотри, ванечка, какая большая! — пешков тыкает пальцем в небо. действительно, большая птица. ваня закрывает рукой солнце и засматривается, только не на птицу, а на серёжу. его только обнимать и целовать, зарываться пальцами в кудри и вдыхать запах свежести и клубники, а ещё булочек только-только испечённых. да, его только любить, что ваня и делает, когда тело к себе прижимает и губы пухлые целует. — ласточка, куда ты в рот пшеницу тянешь? она же грязная! — причитает позади ваня. нашёлся советчик. сто лет в загазованном городе прожил, а теперь его волнует пшеница, растущая там, где нога человека не ступала ни разу. если только серёжина — он слишком сильно любит это место, души в нём не чает. — не учи меня, уроженца сельского. и ничего она не грязная, нормальный колосок. вкусный, вообще-то, сладенький. он остановился и прислушался. вдали ехал поезд, гул стоял, и вибрация под ногами чувствовалась слабая. небо чистое-чистое, без облаков даже, а впереди солнце яркое, как улыбка серёжина. — моя бабушка пирожки испекла. может, зайдёшь ненадолго? — он носком кроссовок грязных пинает камушек в сторону. бабушка у серёжи гостеприимная до ужаса, стол накроет и чай приготовит, примет с душой, что называется. она как узнала, что у серёжи друг появился, сразу попросила пешкова позвать его к себе, знакомиться. а ване неловко было, смущался он время от времени, пока серый рассказывал, как они познакомились. негативных воспоминаний об их домике уютном не осталось, только самое лучшее; усадьба с цветами, огород и курятник с недавно вылупившимися цыплятами. ваня, как городской, долго не мог отлипнуть от пушистих жёлтых комочков радости, пока серёжа залез на плиту бетонную и шелковицу воровал у соседей. ваня с него долго смеялся потом — всё лицо испачкал. — пирожки — это хорошо. с вишней есть? — ваня пробежался пару метров и, догнав серёжу, переплёл с ним свои пальцы. — конечно, обижаешь. — пешков улыбнулся краем губ. такой он был светлый и солнечный, что ваня мог часами на него любоваться, плести из волос блондинистых косички, вплетая в них фиалки сиреневые да ромашки. и сейчас он снова залип, утонул в глазах болотных, захлёбываясь любовью к этому прекрасному человеку. — серёг, дай мне по еблу, чтобы я отвернулся наконец. а серёжа улыбается, ромашки к носу подносит и вдыхает запах свежий. невозможно ванин взгляд не почувствовать. — смотри сколько влезет, ванюша. я не против вообще-то. — пешков из букетика маленького вытягивает один цветок и достаёт заколку из кармана. в ваниных волосах эта крохотная ромашка кажется ещё более красивой и нежной. — сколько я должен заплатить, чтобы ты остался со мной навсегда? — тихо шепчет серёжа в шею ванину и прижимает ближе к себе, чтобы тот точно не убежал и не бросил его. а ваня дышит тяжело, рвано, мысли в одну собирает и в макушку пешкова целует невесомо совсем. — ты уже расплатился, серёг, — ваня гладит его по спине, нагревшейся от солнца, — любовью своей. мне больше не нужно, серьёзно. серёжа вытирает запястьем влажные щёки и в улыбке расплывается от чувств. в волосах его солнца лучи путаются, ресницы на ветру тёплом подрагивают, когда ваня вперёд подаётся и губы малиновые своими искусанными накрывает. серёжа такой нежный, мягкий и податливый в его руках. он в поцелуй улыбается и ваню по плечам бьёт, когда тот руки обжигающие под футболку нежно-розовую запускает. серёжа сладкий, как карамель, тает на языке, оставляя послевкусие приятное. он целует неумело и неуверенно, но наслаждается моментом целиком и полностью, отдаётся ване, потому что любит слишком. первый раз любит так, что голову сносит от улыбки чужой и от поцелуев сахарных под лучами солнечными. ваня отстраняется со звуком, а серёжа краской заливается, когда видит взгляд ванин влюблённый, дымкой окутанный. дурак. его дурак, самый лучший. — у меня губы от тебя опухли. — серёжа смеётся и в грудь ванину утыкается носом. — ну и замечательно, ласточка моя, даже ботокс не надо делать. видишь, от меня ещё и польза есть. — ваня гладит его по волосами пушистым. — пойдём, серёг, солнце садиться скоро будет. по тропинке размеренным шагом идут, болтая ни о чем, останавливаются понежиться в лучах заходящей звезды и целуются долго-долго, пока не понимают, что поздно слишком и бабушка серёжи переживать будет. заборчик деревянный, на бок завалившийся, в глаза бросается, и ваня руку серёжи отпускает, пока тот улыбается грустно — тепло пальцев не ощущается больше. пешков калитку скрипящую открывает аккуратно и впускает ванюшу внутрь. он уверенно к двери вышагивает, стучится громко, пока серёжа наблюдает за ним: красивым, с щеками пунцовыми то ли от солнца, то ли от смущения. на пороге показывается старушка в платочке, улыбается, когда внука с ваней видит, и пускает их в дом, пропахший тестом свежеиспечённым и, удивительно, порошком. она не спешит заваливать детвору вопросами, здоровается только и корзину с пирожками тёплыми на стол ставит, по-прежнему улыбаясь, а вокруг глаз морщины ниточками расплываются. серёжа бабушку благодарит, пока та из кухни не ушла — на огороде работать. удивительно, как ей хватает сил всё успевать. иногда пешков задумывается о том, что точно умер, если бы столько всего за день делал. — это, — он протягивает один пирожок ароматный, — с вишней. ешь, ванюш. устал, наверное, три часа на ногах. — а ваня головой машет и улыбается только. — не-а, я же с тобой ходил, дурачина. — и что теперь, у тебя суперсила появилась? — если будешь держать меня за руку, я смогу пешком до амстердама дойти. к слову. — ваня откусывает пирожок и глаза закатывает. — боже, твоя бабушка волшебница. это... — он замолкает на пару секунд. — как мама делала. он с трудом проглатывает кусок и взгляд поникший вниз опускает. а серёжа голову ему на плечо кладёт и по спине поглаживает невесомо. бессмертных одними губами "спасибо" говорит просто за то, что пешков рядом. за то, что не говорит ничего, а слушает тихо. — знаешь, ваня, оставайся на ночь. тётя катя не будет против, она же знает бабушку — молоко у неё покупает. у меня кровать двуспальная. — ваня без лишних вопросов соглашается, без серёжи дома грустно и одиноко будет. без серёжи в кровати холодно и неуютно, пусто и плакать от мыслей охота. — ванюш, солнце, посмотри на меня. и ваня смотрит. медленно голову поднимает и смотрит, душу свою открывает не боясь, что он поранит. пешков волшебный. одним взглядом спасает. он целует нос, лоб и щеки, держит за подбородок нежно и улыбается. — тогда, чур, я возле стенки! — ваня подмигивает и возвращается к пирожку остывшему. — так не честно, но ладно. — ещё как честно, кудрявая, я первый сказал. — ваня отщипывает кусочек серёжиного клубничного и тянет в рот, пока пешков глазами хлопает. с серёжей тепло. у серёжи руки горячие и губы тоже. его кровать мягкая, одеяло пуховое к телу приятно прилегает да и не жарко вовсе. он включает на телеке касету с мелодрамой сопливой и за сердце хватается, когда она отказывает ему. серёжа руку ванину под одеялом сжимает, когда момент трогательный происходит, губу кусает от того, что переживает за героев, а ваня и не смотрит вовсе, только за пешковым наблюдает исподтишка и нарадоваться не может — это его мальчик. впечатлительный, ранимый и открытый. ваня торжествует внутри, когда фильм к концу подходит, и выдыхает, когда комната во мрак и тишину погружается. — у них любовь... правда любовь. я пересматриваю этот фильм раз пятый и всё равно каждый раз, как первый. — ваня гладит кудрявого по волосам и слушает его дыхание размеренное. — ванюш? — м-м? — а у нас? у нас тоже любовь, да? как в фильмах? — у него в глазах луна отражается, когда он на ваню смотрит. — конечно, кудрявая, любовь. — улыбка вани дороже всего на белом свете, и серёжа чувствует как тает, точно лёд на солнце, когда его ванечка щёку гладит и моргает сонно. — закрывай глазки, ласточка, и спи. и пусть тебе приснится всё самое лучшее. завтра будет новый день, и у нас с тобой будет много времени. — шепчет бессмертных и целует серёжу в лоб напоследок. —спокойной ночи, ванюш. — взаимно, кудрявая. в комнату лунный свет струится, оставляя тени причудливые на стенах. и ваня, прижимая пешкова к себе, заснуть не может. перебирает кудри золотые, узоры на потолке разглядывает и улыбается, точно сумасшедший. но, если любить серёжу — сумасшествие, значит он не против. если чувствовать его запах и целовать шею нежную — сумасшествие, значит ване пора в дурку. бессмертных повыше одеяло поднимает, укрывая плечи серёжины, чтобы тот наверняка не замёрз. он сопит под боком, иногда вздрагивает и невнятные слова говорит, прижимает ваню ближе к груди вздымающейся и горячий воздух куда-то в шею выдыхает. а ваня счастлив. потому что серёжа — это любовь.