Бездна могил

Давление в грудной клетке. Скверное очертание земли — ёмкое пространство, зазывающее внутрь: нечто холодное, пустое, отчасти мистическое — такое место, в которое ты попадаешь один раз и на всю жизнь.. Точнее, на то, что от неё осталось: загробная пора, скрывающая за собой, с одной стороны, — вечный сон гниющего тела, а с другой — метамфетаминовый рай фанатиков, в котором они обретают счастье нового смертельного дыхания, богинеподобным образом воскресая и приступая к новой дороге страданий. Бесчеловечно перебрасывая груду покойного мешка в двухметровую яму, вампир лопатой лязгнул по рассыпчатой земле, словно ставя точку в ежедневном труде. Ночной сумрак перемещал тёмные облака по небесной глади, открывая обзор лунной чаще: бледные лучи упали на могильные поверхности, совмещая трепет густых листьев от неспокойствия настроения вихря. Грубый оскал отпечатался на лице, словно скриншот злодея из блокбастера, а морщины оставляли мелкие прорези, спуская брови. По-настоящему отличное качество нрава сыграло немаленькую роль в среде обитания смерти, ведь Мортис прекрасно понимал, что означает смерть, как её верно предоставить и правильно подать, дабы загнать жертву в угол: громкий визг, замах острия оружия, крови ручей и обезглавленный труп с остекленевшим взглядом — былые воспоминания оставили сладостный отпечаток в мозге, а глаза сами по себе сомкнулись от восторга, нахлынувшая экспрессия наблюдения из укрытия за мясорубкой в центре событий оставила приятное послевкусие после битвы: запуганная жертва-овечка умоляюще блеет о помощи; бедняжка вся в следах глубоких ран и ушибов — необходимо было достойно защищаться неповоротливой овце на волчьем поле — ; глухой отпрыск смеха со стороны бойца и протянутая ладонь, так и манящая в укромные узда, обещающая надёжную защиту за спиной и дарующая покой лёгкой победы; жалкая овечка сверкнула слезливыми глазками, сообразила представить себе картинку из спасителя-принца на белом коне и спасённой принцессой в его надёжных руках; стеснительно, но с большим энтузиазмом протягивает копытце навстречу, но не успевает, глупышка, среагировать, как её отрезанное запястье моментально оказывается на земле. Мортис знает, что означает смерть, но почувствовать сам её не мог никогда: он предоставлял усопшим место для вечного сна, бесчисленное количество раз закапывал дюжины тел замертво, раз за разом наблюдал за стеклянными зрачками своих бывших друзей, малознакомых, давнейших приятелей, завоевал иммунитет бесчувствия к смерти простого смертного, заслонял яму землёй и забывал о погибшем навсегда: будто никогда не были знакомы, будто всё, что их связывало ранее — пустой звук, забытый кусочек пазла, лишний груз, сброшенный в положенное для ненужного гнилья место — нечто корзины, очищением которой с ненасытным удовольствием занимаются прожорливые насекомые. На ряду с бесчувствием к природному процессу шло нескончаемое удовлетворение от воздействия происходящего: несомненно, Мортису нравилось своё дело, ему доставляло несносное блаженство от подобного рода деятельности; элегантность движений и вырезанные плавающими буквами имена умерших на их надгробных плитах действовали, как наркотик, способствовали опьянению рассудка, безумным идеям, не менее сумасшедшим поступкам, — хотелось ещё, больше, лучше. Возникшая решительность затуманивает здравую часть мозга: если он хочет, то он делает, если тупая овца встала на дороге между горючим пламенем атак и свирепым волком с чёрной накидкой, то он предпримет любое решение, готов отдастся любому действию, подстроится под различные ситуации, лишь бы с максимальной гибкостью войти в доверие и преподать жертве загробный урок, обескуражив отрубленным копытом и оставив грозную красную метку на плаще. Давление в грудной клетке. Грация его труда переполняла чашу возможного: от чрезвычайного потока опыта он с лёгкостью наносил удары, но тяжёлое оружие затрудняло действия и обручало их на видимую медлительность, поэтому Мортис предпочитал обдумывать каждое нападение в точности до мелочей, представлять различные варианты развития кровавых нашествий на пастбище трусливых овец, дабы, избегая непредвиденных обстоятельств, дерзко перегрызать глотки скотине и смертоносно поражать подопытных врасплох. И у него выходило. Непобедимость навсегда оставалась в тонусе, сопоставляя усталость от битвы на второй план, — практически уничтожая её на месте, — так и норовя заставить кровь в жилах свернуться от окружающего ужаса, но нагнетающее давление в грудине увеличивалось с каждым похороненным трупом втрое, мешая адекватно воспринимать среду подле себя. Вампир нервно смахивал пот по окончанию ставшей затруднительной работы, ощущая непривычный дискомфорт вдоль торса: раньше подобных ощущений не возникало, но в последнее время оно подозрительно участилось, будто заставляя внутренности вывернуться наизнанку. Сильная утомляемость одолевала после каждой принесённой жертвы, но изначально нарастание знойных чувств шло помаленьку, потихоньку собирая буран снежного шара по мелким кусочкам перегрызанных глоток, а в конце концов навалилось ноющей кучей — такой необъятной, поистине болезненной и явно непредсказуемой. *** Вполне обыденное утро выдалось неприятно-особенным: привычно окуная лик в холодной воде из-под крана, нейтральный взгляд, устремившийся на зеркальную изгородь, в сей час сменился приглушённым ахом. Раковина чуть треснула под напором сжавшихся кистей, лампочка неожиданно моргнула, а напряжённая повисшая тишина боязливо давила на уши. Мортис принял самый уверенный вид, который только мог усвоить из застегнувшихся на глотке обстоятельств, недоверчиво протёр глазницы и вновь поднял взгляд к отражению, — к тому самому бесстрашному Мортису, убийственному могильщику на проклятом кладбище, вселяющему страх и бессовестно забирая души в могильную исповедь, — наблюдая за тем, будто нечто решило проявить смелость прийти за его душой. Неблагоприятные последствия странного дискомфорта в грудной клетке потянули за собой ниточки злорадственной болезни, о которой лепетала когда-то Роза — Ханахаки. Спросони пытаясь вспомнить, что именно она говорила за стаканом ягодного смузи в баре, цепочки памяти постепенно складывались в мутное изображение: « — О-ох, Ханахаки.. — начинала приятельница, отпивая с трубочки глоток угощения, — Толком неизученная мифическая хрень... Что-то вроде того, когда у тебя в теле прорастают различные цветы! Ты, знаешь, как плодовая растительность — медленно, но уверенно покрываешься лепестками. — хмыкая, её рука упрямо потянулась к барной стойке, жестом прося о добавке. — Причины бывают разные: кто-то пустил слух о том, как болезнь развивается из-за неразделённой любви, другие подхватили и начали бубнить своё про вечно подавленное состояние, третьи лица вообще про расстройства талдычут. Честно, не верю в её существование: схоже на дешёвые выдумки, чтобы маленьких детей убедить не плакать без остановки. » Ханахаки. Слово, крутящееся в голове раз за разом, подписало бы кровью нынешний визуал: на побледневшем лице вырисовывались мелкие отростки пожелтевших цветков, начиная мелкой прорезью от скул и заканчивая плавным заходом за эльфийское ухо. Эмоции молниеносно сменялись один за другим, а взгляд предательски сфокусировался на одной поражённой точке, в душе не представляя, что с этим недоразумением делать и к чему это может привести. Одна характеристика оставалась неизменной: рёбра сгорали от боли в данный момент так ядовито, как никогда прежде. *** — И как же это происходило? — медсестра величаво расхаживала по душной палате, задавая вопросы и параллельно разбирая документальные материалы. Казалось, в её голосе присутствие жалости равнялось минимуму: только детская пылкость от ожидания ответа, жажда оправдать личные убеждения и прожигающий взгляд, неотрываемый от лежачего тела. — Толком не вспомню, будто.. — сильный кашель поражает лёгкие, а от голоса вампира оставались лишь нотки скрипящего хрипа, — ..Как будто память перерезали на куски. Максимум, что скажу.. — кашель завибрировал в горле, издав в ладонь пару блеклых кровавых лепестков. — Первое время незаметно в лёгких всё ныло, а после — боль стала настолько нестерпимой, что мне, стыдно признавать, всё труднее управлять собой. Она сменила капельницу и томно покачала головой, в который раз срывая с губ вкусную ложь, обещающий выкарабкаться из затруднительной локации. Вампир молча согласился, пытаясь раскрыть пошире глаза: контур ока заполнили совсем кромешные милые убийцы, а их резкое срывание повлекло за собой прорезающую боль, словно по поражённым местам резво прошлись клинком. Шумно выдыхая, новый сорванный цветок обратился в хрупкий пепел, а на его прежнем месте моментально образовался ещё один: невероятно приятен на вид, приветствующий своими пышными лепестками новый свет, но гостинцем спрятав козырь за спиной, применял его в самые неподходящие моменты — атаковал оглушающей багряной раной, напоминая о своей авторитетности на чужом силуэте. Ожидание магического излечения смирительно улетучилось, ведь после каждого с трудом прожитого дня негатив тела увеличивался, на месте уничтожая веру в светлое будущее. Мортис знал, что означала смерть, но сам почувствовать её не мог никогда. И вряд ли сможет. Приятели один за другим приходили делиться переживаниями, пустыми обещаниями, скупыми эмоциями: одни поливали грядку цветов горючими слезами, другие — тщетно гневили господа, но все, как один, повторяли одно и то же — «всё будет хорошо». А что именно будет хорошо? Он всегда дружелюбно пожимал руку смерти: хоронил сотни тел, что имён их прошлых обитателей уже не вспомнит, доверительно оборачивался к смертоносному одеянию спиной, в свои костлявые руки переминая ответственность за ушедших и позволяя им после внутреннего гнилья при жизни продолжать сгнивать снаружи, ощущал предупредительное дыхание замахнувшейся летальной косы в мозговую черепушку, но так смиренно повиновался её указаниям, что обходил стороной любые угрозы жизни — кроме нынешней. Могильщик так увлёкся кровожадной игрой со смертью: после каждой принесённой в мир иной жертвы ощущал всё больше власти, чувствовал безумие, кипящее в жильных пробирках, принимал за чистую монету дань вечной жизни в бесконечном высшем уровне выживания, что оглянуться не успел, как спустя пару сотен лет смерть решила взять инициативу в своей игре и поставить на место зазнавшуюся выскочку. И это — хорошо? И это состояние — хорошо? А может быть, хорошо то, что будет после этого состояния — надгробная плитка тёмного камня, криво выцарапанные буквы имени и даты, навсегда забытые во веки веков? А какой смысл надеяться на что-то хорошее, если исход будет одним для всех? — эти слова в горле застревали тяжёлым комом: сказать он их не мог, и вовсе не потому, что терял способность здраво повелевать своим туловищем, а потому, что понимал, насколько они бессмысленные и пустые. Он безэмоционально впивался лопатой в сырую землю, зарывая мёртвый комок, и ему было уже абсолютно безразлично, кого он закапывает и из-за чего оно потеряло стимул жизни. Даже спустя годы не вспоминая о омертвевших веках друзей, он находил замену, — как ни крути, новое всегда приятнее старого, — а кто может дать ему обещание, что о нём, о великом и бесстрашном Мортисе, не забудут так же легко и быстро, как он о своих подопечных? А кто может пообещать ему, что его каменная туша будет стоить хотя бы сколько-то за свои отстраданные дни, которые в падлу никому не сдались? Никто. Потому что он не может умереть. Проклятые земли, в которые он бесчеловечно впивал свое оружие раз за разом, неровными оттоками пробирало по венам и ядовито воздействовало на организм: заставляло отплатить за убитых, вынуждало горюче переминаться от безграничной боли, с явной неохотой принуждало вспомнить хотя бы один слог от имени убитых, но бестолку — из-за сожённой корки воспоминаний мозга, дальновидность напоминала там широкую пустошь, постепенно убивающая личность изнутри. В сотый раз за ненавистный день устремив взгляд в отбелённую стенку, бесчисленный поток рассуждений заполнял каждый сантиметр мозговой извилины, болезненно пытаясь раскрыть секрет изнеможения, но на ум приходила только одна мысль — он никогда не почувствует вкус смерти, а значит, его страдания будут длиться точно такую же вечность, с которой он не напоминал себе о трупах. С которой он проживёт всю жизнь, безрезультатно гадая, на кой хрен подписал себе приговор, на кой хрен так жадно впивался в свежую плоть жалостливой овечки, лишая её света в очах и навсегда прекращая надоедливое блеяние, на кой хрен он сейчас платит за своё прожитое удовольствие и почему жизнь так заносчиво любит заколачивать крышку гроба, без спроса обручив с обречёнными душами.